Моей любви никто не может смерить,
Мою любовь свободе не учи!
Явись, о смерть, тебе лишь можно вверить
Богатств моих злаченые ключи!
Явись, о смерть, в каком угодно виде...
М. Кузмин
Я тебя хотел в простой повседневности — каждый день. И — не надоесть.
Просто мне надо.
Просто ты был.
Был.
 — А это кто? Это ты?
 — Да, а разве незаметно...
 — Руку протяни мне свою.
Ты есть.
Я тебя хочу в простой повседневности — каждый день. И — не надоесть.
Просто мне надо.
Просто ты есть.
Есть... Как хлеба попросит нищий на паперти храма. Как ответит солдат на самый бессмысленный приказ генерала. Как в победном восторге прокричит атлет.
* * *
Вылизать твое тело и задержаться там, где больше всего понравится — в тебе. В удовольствиях можно бесконечно долго упражняться. С телом все понятно. Сплетение рук и ног можно долго не разрывать. Можно в экстазе забыть себя — забыть, помня, что есть только ты. А губами почувствовать силу, меру твоей любви — это возможно? Какая она — твоя любовь? Как дотронуться, как дотянуться до нее этим обрубком мышц, вытягивающимся изо рта в твою глубину. Или когда ты до отказа входишь в меня, как дотянуться до твоих губ своими губами? Может быть, душа не выдержит на мгновение бешеного ритма твоих толчков — глубже, глубже и глубже — во мне, и на секунду вырвется изо рта в рот — в мою грудь, в мои легкие, в мое сердце. Две души — они заставят меня взлететь.
Я люблю летать.
А ты не любишь — самолетами...
Где она любовь, когда твоя сперма течет по моим губам, заполняет мой рот, рвется в легкие, вытекает через ноздри. Чем ты наполняешь меня? Собой? Любовью? Через все мои отверстия ты что-то вливаешь в меня: но я вижу в основном только потоки твоей серебристой спермы. Неужели с ней просочится туда и твоя любовь?
Где она, где она?
Что она, что она?
Из какого отверстия моего до нее проще всего дотянуться? Если только через всего тебя, меня.
Шел какой-то странный фильм. Мы сидели в последнем ряду. На треть заполненный зал амфитеатром проваливался под нас рядами кресел. Мы говорили...
 — Помнишь, того пятнадцатилетнего мальчишку, который признавался тебе в любви. Ты вошел в него своей рукой так глубоко — до локтя: ты чувствовал его всего насквозь, но ты ведь не видел на его лице ничего, кроме...
 — Разве это была любовь. Разве эти стоны, крики — слова любви?
 — А разве у любви есть свой язык?
 — О, язык у нее, действительно, свой.
 — Обыкновенно два...
 — Отчего же, разве тебе не знакомы три языка?
 — Мне знакомы уже больше, чем три, но с каждым в отдельности мы слишком рано прощались. А когда оставались втроем, то одному всегда не хватало места.
 — Просто один всегда норовит вместо...
 — Да, наверное...
 — Нет, про любовь на троих — это слишком сложно.
 — Но возможно?
 — Возможно все.
 — Да, наверное...
 — А тому мальчишке, в котором ты был до локтя, больно не было?
 — Которому?
 — А! Их было несколько?
 — Нет, просто это было двенадцать лет назад. Пятнадцатилетний Юркун.
 — Стоп, что это было с тобой тогда: 27 лет минус 12?
 — Наверное, жаль, что не со мной.
 — Так ему было больно?
 — Нет, он любил тогда и ничего не чувствовал, ничего — даже боли.
 — Значит, ты так никогда и не почувствовал меру любви?
 — Мне кажется, что сейчас я это чувствую. Вот сейчас прижму твою ладонь к своей. Вот сейчас коснусь своими губами твоих губ и замолчу...
 — Мера любви...
 — Хочу стать землемером нашей любви.
 — Меры любви...
 — Хочу стать инструментом нашей любви.
 — Размеры любви...
 — Хочу, хочу и хочу.
 — О, размеры это вообще особый разговор.
 — Да, собственно, любовь и складывается из постоянного процесса сложных измерений при абсолютном отсутствии каких бы то ни было измерительных приборов.
 — Кроме твоего рта и твоей...
 — Стоп, и где мы набрались этого «хабальского» жаргона — приборы, инструменты... Я не хочу писать порнорассказов, достаточно и того воздушного налета эротики, который случился у нас в этот раз.
 — Случился... Разве мы уже успели сегодня случиться друг с другом?
 — Перестань. Просто безобразие какое-то.
 — Естественно, ведь язык не успокаивается, а так и рвется показать тебе меру моей любви.
... Фильм продолжался. Мы вышли из синематографа, сели в автомобиль.
Отправились принимать меры любви.
* * *
Приняли.
Разъехались.
Разговариваем по телефону.
Больно...
 — Знаешь, оказывается не обязательно было так далеко проникать, чтобы это почувствовать.
 — Но мир не перевернулся?
 — Мир есть, а у него — центр тяжести, поэтому не важно, в каком он сейчас положении — наш мир. Он все еще есть...
17—21 июня 1999

Поделиться в: