Моей любви никто не может смерить, Мою любовь свободе не учи! Явись, о смерть, тебе лишь можно вверить Богатств моих злаченые ключи! Явись, о смерть, в каком угодно виде... М. Кузмин Я тебя хотел в простой повседневности — каждый день. И — не надоесть. Просто мне надо. Просто ты был. Был.  — А это кто? Это ты?  — Да, а разве незаметно...  — Руку протяни мне свою. Ты есть. Я тебя хочу в простой повседневности — каждый день. И — не надоесть. Просто мне надо. Просто ты есть. Есть... Как хлеба попросит нищий на паперти храма. Как ответит солдат на самый бессмысленный приказ генерала. Как в победном восторге прокричит атлет. * * * Вылизать твое тело и задержаться там, где больше всего понравится — в тебе. В удовольствиях можно бесконечно долго упражняться. С телом все понятно. Сплетение рук и ног можно долго не разрывать. Можно в экстазе забыть себя — забыть, помня, что есть только ты. А губами почувствовать силу, меру твоей любви — это возможно? Какая она — твоя любовь? Как дотронуться, как дотянуться до нее этим обрубком мышц, вытягивающимся изо рта в твою глубину. Или когда ты до отказа входишь в меня, как дотянуться до твоих губ своими губами? Может быть, душа не выдержит на мгновение бешеного ритма твоих толчков — глубже, глубже и глубже — во мне, и на секунду вырвется изо рта в рот — в мою грудь, в мои легкие, в мое сердце. Две души — они заставят меня взлететь. Я люблю летать. А ты не любишь — самолетами... Где она любовь, когда твоя сперма течет по моим губам, заполняет мой рот, рвется в легкие, вытекает через ноздри. Чем ты наполняешь меня? Собой? Любовью? Через все мои отверстия ты что-то вливаешь в меня: но я вижу в основном только потоки твоей серебристой спермы. Неужели с ней просочится туда и твоя любовь? Где она, где она? Что она, что она? Из какого отверстия моего до нее проще всего дотянуться? Если только через всего тебя, меня. Шел какой-то странный фильм. Мы сидели в последнем ряду. На треть заполненный зал амфитеатром проваливался под нас рядами кресел. Мы говорили...  — Помнишь, того пятнадцатилетнего мальчишку, который признавался тебе в любви. Ты вошел в него своей рукой так глубоко — до локтя: ты чувствовал его всего насквозь, но ты ведь не видел на его лице ничего, кроме...  — Разве это была любовь. Разве эти стоны, крики — слова любви?  — А разве у любви есть свой язык?  — О, язык у нее, действительно, свой.  — Обыкновенно два...  — Отчего же, разве тебе не знакомы три языка?  — Мне знакомы уже больше, чем три, но с каждым в отдельности мы слишком рано прощались. А когда оставались втроем, то одному всегда не хватало места.  — Просто один всегда норовит вместо...  — Да, наверное...  — Нет, про любовь на троих — это слишком сложно.  — Но возможно?  — Возможно все.  — Да, наверное...  — А тому мальчишке, в котором ты был до локтя, больно не было?  — Которому?  — А! Их было несколько?  — Нет, просто это было двенадцать лет назад. Пятнадцатилетний Юркун.  — Стоп, что это было с тобой тогда: 27 лет минус 12?  — Наверное, жаль, что не со мной.  — Так ему было больно?  — Нет, он любил тогда и ничего не чувствовал, ничего — даже боли.  — Значит, ты так никогда и не почувствовал меру любви?  — Мне кажется, что сейчас я это чувствую. Вот сейчас прижму твою ладонь к своей. Вот сейчас коснусь своими губами твоих губ и замолчу...  — Мера любви...  — Хочу стать землемером нашей любви.  — Меры любви...  — Хочу стать инструментом нашей любви.  — Размеры любви...  — Хочу, хочу и хочу.  — О, размеры это вообще особый разговор.  — Да, собственно, любовь и складывается из постоянного процесса сложных измерений при абсолютном отсутствии каких бы то ни было измерительных приборов.  — Кроме твоего рта и твоей...  — Стоп, и где мы набрались этого «хабальского» жаргона — приборы, инструменты... Я не хочу писать порнорассказов, достаточно и того воздушного налета эротики, который случился у нас в этот раз.  — Случился... Разве мы уже успели сегодня случиться друг с другом?  — Перестань. Просто безобразие какое-то.  — Естественно, ведь язык не успокаивается, а так и рвется показать тебе меру моей любви. ... Фильм продолжался. Мы вышли из синематографа, сели в автомобиль. Отправились принимать меры любви. * * * Приняли. Разъехались. Разговариваем по телефону. Больно...  — Знаешь, оказывается не обязательно было так далеко проникать, чтобы это почувствовать.  — Но мир не перевернулся?  — Мир есть, а у него — центр тяжести, поэтому не важно, в каком он сейчас положении — наш мир. Он все еще есть... 17—21 июня 1999