Лучи заходящего солнца косо бьют в окно, высвечивая запылённость давно не мытых стёкол... сорок лет прошло-промелькнуло, как один миг, и — Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», как сорок лет назад, размашисто двигает бёдрами, совершает с лежащим на спине Колькой половой акт; вжик... вжик... — скрипят пружины кровати... «бывает нечто, о чём говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже...» — не сегодня сказал мудрый Екклесиаст; и ещё он сказал: «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем»... да, ничего нет нового: это было — прежде; это есть — сейчас; это будет — впредь, — это было, и это будет — всегда, и никакие запрещающие законы никогда не смогут этого уничтожить... но многие ли тогда, сорок лет назад, видели дальше собственного носа? Да и так ли уж многие видят дальше собственного носа сегодня? Жизнь — сама жизнь — всегда и сложнее, и проще, чем самые внятные её объяснения... лучи заходящего солнца косо бьют в окно, высвечивая запылённость давно не мытых стёкол, — сорок лет назад Гоблину было едва за двадцать — и что он тогда, сорок лет назад, знал об однополом сексе?
Ничего он не знал! То есть, знал он, что это — в кайф... и ещё он знал, что это — преступление... хотя последнего он, Гоблин, искренне не понимал: почему преступлением считается то, что в кайф — обоим? Но поскольку тогда, сорок лет назад, «общественное» однозначно и неоспоримо довлело над «личным», то не было ничего удивительного в том, что молодой Гоблин, оказавшись перед угрозой разоблачения своих «извращенных» — «преступных»! — деяний, перепугался основательно — не на шутку... да и как ему было не перепугаться? Если бы Гоблин от рождения был приверженцем однополой любви, осознающим эту приверженность как неизбежную составляющую своей сексуальности, и даже шире — своей человеческой сути, то и сценарий его поведения был бы, наверное, иным... но Гоблин на этом тайном пути был обычным — банальным — «попутчиком»: не испытывая в однополом сексе какой-либо внятно осознаваемой потребности, он никогда — ни в школе, ни в армии, ни после армии — не искал партнёров сам: не было у него такой потребности... и в то же время он не шарахнулся прочь от молодого командира взвода, когда тот неожиданно выбрал его, младшего сержанта — командира отделения, своим сексуальным партнёром... это оказалось в кайф, и — вкусив этот кайф однажды, полный сил Гоблин, вернувшись из армии, вполне адекватно отреагировал на такое же желание молодёжного секретаря, — не предаваясь изнуряющему самоанализу, не испытывая какой-либо рефлексии по поводу своей «извращенной», как тогда считалось, сексуальности, и уж тем более не чувствуя в душе какого-либо негативного отношения к однополому сексу, молодой, полный жизненных сил Гоблин плыл по течению, трахая с равным успехом и свою Дульсинею, и молодёжного секретаря — всё было Гоблину в кайф, и плыл бы он так ещё бог знает сколько, если б не случилось то, что случилось... Что именно случилось в пионерском лагере — как и чем утративший самоконтроль молодёжный секретарь хотел-пытался изнасиловать пионера, Гоблин не узнал никогда, — дело это замяли, и даже слухи, как этого можно было бы ожидать, не поползли по городу; секретарь оказался в областной больнице — на допрос Гоблина никто не вызвал, никто ни о чём его не спрашивал, и можно было бы успокоиться, сказав себе мысленно «пронесло»... но те несколько дней, что перепуганный Гоблин ждал вызова на допрос, дорого ему стоили: проклиная в душе свою «половую неразборчивость», на все лады кляня молодёжного секретаря, позарившегося на пионерский член, Гоблин дал себе слово, что впредь он никогда — никогда! — не будет ввязываться в подобные дела... и это были не пустые слова; через месяц женившись на Дульсинее, Гоблин рассчитался на работе и, предварительно созвонившись с дядькой, живущем на Крайнем Севере, рванул туда — на заработки, или, как тогда говорили, за «длинным рублём»... сначала поехал один — устроился на работу, получил в общежитии, где жили семейные, комнату, а спустя месяц к нему приехала Дульсинея — законная жена... и потекла-полетела жизнь, — тридцать лет прожил Гоблин на Севере... тридцать лет! Там родилась и выросла дочь... там он заочно окончил институт — получил высшее образование... там он, Гоблин, пошел на пенсию... жизнь пролетела, как один миг! Впрочем, жизнь всегда пролетает — как миг... вспоминал ли он свои однополые связи — думал ли он об этом? Нет. Никогда ничего он не вспоминал — не фиксировал память на том, как, бывало, он и как — его... а если и вспоминал, то мимолётно и отстранённо, каждый раз думая об этом так, словно всё это было не с ним... да и чего было обо всём этом вспоминать — чего было думать? Было — и было... мало ли чего ни бывает в жизни! Какой-либо любви ни с младшим лейтенантом, ни тем более с молодёжным секретарём у него не было, а что касается секса... не вспоминал об этом Гоблин — не было нужды; никогда и ничего он об этом не думал — не испытывал он в этом никакой потребности, и потому... потому он даже помыслить не мог, что пройдут, пролетят годы-десятилетия, и в свои шестьдесят лет...
Вжик... вжик... — скрипят пружины кровати, — сладострастно двигая бёдрами, Гоблин Никандрович с наслаждением скользит напряженно твёрдым членом в горячем, туго обжимающем Колькином очке... «идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои» — говорил мудрый Екклесиаст, — заработав на Крайнем Севере пенсию, Гоблин и жена его, располневшая Дульсинея, вернулись, как принято говорить на Севере, «на землю» — осели в одном из среднерусских городов, благо квартира в этом утопающем в зелени городе была приобретена ими заблаговременно... и казалось бы — жить да жить, но жизнь неожиданно дала трещину: Гоблин Никандрович, оказавшись на пенсии, вдруг увлекся общественной деятельностью, причем, увлекся он этой деятельностью так серьёзно и основательно, что перестал Дульсинею замечать... и то ли причиной охлаждения между Гоблином и Дульсинеей стало именно это, то ли просто они оба в какой-то миг почувствовали, что невольно устали друг от друга за более чем тридцатилетнюю совместную жизнь, а только в один прекрасный день верная Дульсинея, оставив Гоблина одного, вернулась опять на Север — уехала к дочке нянчить второго внука, — нет, они не ссорились, не делили имущество, ничего не выясняли... просто стали жить врозь — только и всего. А может быть... может быть, никогда никакой любви у Гоблина к Дульсинее не было вообще — и вся его торопливая женитьба была лишь следствием леденящего душу страха, что известными станут его «половые извращения» с молодёжным секретарем, погоревшем на своей склонности к однополому сексу?
Женитьба — как наглядное свидетельство «сексуальной благонадёжности», как публично демонстрируемый показатель «сексуальной правильности» — этакое алиби... может быть, для молодого Гоблина, с одинаковым успехом трахавшего и Дульсинею, и молодёжного секретаря, всё было именно так? Гоблин этим вопросом никогда не задавался... Оставшись один, он нисколько не огорчился: не растерялся, не впал в уныние; скорее наоборот — Гоблин почувствовал окрыляющую свободу, и на крыльях этой свободы он окончательно ушел в бурлящую общественную жизнь: не было такого митинга, в котором бы он не поучаствовал, и не было такой партии, к которой бы он не примыкал, — был Гоблин у «тех» и у «этих», был «за» и был «против», и каждый раз всё это было искренне, каждый раз было от чистого сердца... так проболтался он туда-сюда несколько лет, пока не прибился к движению «За моральное возрождение», а поскольку движение это было новое и силу только-только ... набиравшее, энергичный Гоблин невольно оказался в числе активистов, и хотя активистом он стал не самым главным, и даже далеко не главным, но был он деятельным и, как всегда, убеждённым, — примкнув к движению «возрожденцев», Гоблин Никандрович буквально на следующий день уже искренне полагал, что «без морали всё аморально» и что «мораль необходимо возрождать всеми возможными способами»; между тем, движение это — «За моральное возрождение» — оказалось не таким простым, как думали многие, — вскоре Гоблина приняли на работу в училище, где он, еще полный сил, тут же активно взялся за выполнение поставленной перед ним задачи по «решительному приобщению молодого поколения к нашим моральным ценностям»...
Вжик... вжик... — скрипят пружины кровати, — Гоблин Никандрович, двигая бёдрами, с упоением трахает лежащего на спине представителя «молодого поколения», скользя в его туго обжимающем очке напряженно твёрдым членом... ах, хорошо! Всё у Гоблина с Колькой устаканилось — всё сложилось как нельзя лучше: Колька, не возражая — ничего не имея против «решительного приобщения к моральным ценностям», приходит в гости к Гоблину Никандровичу каждый раз, когда он, Гоблин, его ненавязчиво приглашает, и... что надо ещё для полноты личной — приватной, публично не афишируемой — жизни? Вжик... вжик... — скрипят пружины кровати... хорошо! Ещё как хорошо! Член, обжимаемый молодым очком — обжигаемый сладостным жаром, споро скользит взад-вперёд, и это энергичное скольжение внутри лежащего на спине парня, доставляя Гоблину Никандровичу удовольствие чисто телесное, вполне естественное и объяснимое, каждый раз вызывает в его душе то молодое, лёгкое и упругое, беспричинно радостное ощущение бытия, что бывает у человека только в ранней молодости — на пороге уходящего в даль пути, именуемого предстоящей жизнью, — трахая в зад молодого Кольку, Гоблин Никандрович неуловимым образом молодеет сам, и кажется ему... чудным образом кажется Гоблину Никандровичу, что нет за его плечами ни прожитой жизни, ни всякого-разного опыта, нет ни утрат, ни обретений, — член скользит в туго обжимающем, жаром обжигающем очке, и в эти минуты неутомимо сладостного скольжения чудится молодеющему душой Гоблину далёкое-предалёкое лето, где по утрам, поднимаясь над полигоном, солнце сказочно золотило снежные вершины гор... «разрешите идти?» — симпатичный младший сержант шутливо прикладывал руку к пилотке, и не менее симпатичный младший лейтенант, глядя на подчинённого ему младшего сержанта с лёгким налётом своей неизменной иронии, так же шутливо отвечал: «идите, товарищ младший сержант!» — до следующего раза... шальное, счастливое лето последнего года службы! Казалось, что всё истлело, напрочь забылось, невозвратимо исчезло из памяти, а оказалось — нет... ничего не забылось!
Вжик... вжик... — ритмично скрипят пружины кровати, — Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», нависая над голым Колькой, неутомимо двигает бёдрами: публичный борец с педерастией, содомией и «прочей голубизной», сладострастно сопя, скользит в Колькином очке твёрдым, как штык, членом, и Колька, лежащий на спине с привычно разведёнными, вверх запрокинутыми ногами, снова думает о том, что, как только всё это кончится, он обязательно у Гоблина — у Гоблина Никандровича — спросит... ну, то есть: если ему, Гоблину Никандровичу, делать всё это нравится, а ему, Гоблину Никандровичу, делать всё это явно нравится, то зачем он с этим борется — зачем утверждает, что «все голубые — жалкие ничтожества, и не более того», — как всё это, диаметрально противоположное, совместить «в одном флаконе»? Лёха, трахая Кольку — получая удовольствие, так никогда не говорил... а Гоблин Никандрович, трахая Кольку не хуже Лёхи — получая удовольствие то же самое, так говорит, и почему он так говорит, Колька не понимает; на словах — одно, а на деле — совершенно другое... почему? — вот что его, Кольку, интересует... глядя снизу вверх на сладко сопящего Гоблина, Колька снова шевелится — нетерпеливо двигает бёдрами.
 — Сейчас... сейчас закончим — лежи! — бормочет чуть слышно Гоблин Никандрович, не прерывая движения — не сбиваясь с темпа... хорошо! ах, как хорошо! А ведь он, Гоблин, не сразу решился на подобное — не сразу он осознал-понял своё собственное желание вернуться назад, в свою молодость, чтобы, сквозь толщу спрессованных временем лет назад вернувшись, ещё раз вкусить то, что было когда-то... Первые — невольные — всполохи воспоминаний стали возникать-появляться в сознании Гоблина ещё на Севере, — страну закрутило, заколыхало на виражах, и среди самой разной информации, потоком полившейся в глаза и в уши фонареющих граждан-обывателей, то и дело стали проскакивать в разных газетах-журналах упоминания о приверженцах лунной — голубой — любви... это было и необычно, и неожиданно, — вдруг выяснилось, что то, что считалось «половым извращением», на самом деле никаким извращением не является, а является вариантом нормы, и что многие — очень многие! — были этой любви подвержены: философы, поэты, полководцы... а в античные времена — так, пожалуй, все, и любовь такая в античные времена не только не скрывалась, а поощрялась и приветствовалась — любовь такая в античные времена ассоциировалась с мужеством, с доблестью и с геройством... черт знает что! Все становилось с ног на голову... или — с головы на ноги? Гоблин читал-перечитывал появлявшиеся статьи об однополой любви, о сексе между мужчинами — и в памяти его всё смелее, все отчетливее всплывали картины его собственного опыта, от которого он когда-то в одночасье отрёкся... да, он отрекся, но ведь было же это всё, было! Столько лет он об этом не вспоминал, не думал, не позволял себе на этой теме фиксировать своё внимание, и казалось, что всё, что было связано с однополым сексом, из памяти испарилось, исчезло, выветрилось, а оказалось, что ничто никуда не исчезло — помнилось всё, и помнилось это «всё» до мельчайших подробностей: армия, лето, младший лейтенант... да-да, помнилось всё: как, задыхаясь от наслаждения, истекая потом, они с упоением ласкали друг друга... как их руки не знали стыда, а губы сливались в сладостно затяжных поцелуях... как скрипели под ними пружины дивана, когда они, поочерёдно мужеложа друг друга, содрогались от желаемого — желанного! — наслаждения... помнилось — всё!
Гоблин читал-перечитывал в разных газетах-журналах появлявшиеся статьи-заметки, и получалось, что его недолгое траханье с первым секретарём горкома молодёжи тоже было не извращением, а вариантом нормы: с регулярностью раз в неделю секретарь зазывал его к себе в квартиру, и... зачем секретарь звал Гоблина, было понятно: они, ничуть не стесняясь друг друга, деловито раздевались догола, секретарь сосал у Гоблина член, делая это умело, с видимым наслаждением... потом, не давая Гоблину кончить в рот, он поворачивался к Гоблину задом, становясь раком, или ложился на спину, вскидывая вверх разведённые в стороны ноги, и Гоблин так же умело, с нескрываемым наслаждением натягивал молодёжного секретаря в зад — ебал его в жопу, энергично двигая бёдрами, сладострастно сопя, сладостно содрогаясь, — хорошо им было обоим — как каким-нибудь полководцам... и что его, секретаря этого, дёрнуло лезть на малолетка — в пионерском лагере? Ведь жизнь — вся жизнь! — Гоблина от той секретарской несдержанности пошла-потекла по иному руслу... вспоминал Гоблин свой давний страх, леденящий, почти животный, заставивший его в одночасье пересмотреть свою сексуальную всеядность, и — не верилось ему, что так сильно можно было перепугаться... а ведь перепугался, ещё как перепугался! Как откровения, читал Гоблин в разных газетах-журналах статьи об однополом сексе — и всё становилось ... для него «с головы на ноги», — по мере того, как расконвоированная память, ничего не утратившая и не растерявшая за прошедшие десятилетия, щедро возвращала Гоблину часть его собственной — молодой — жизни, Гоблин всё чаще и чаще стал ловить себя на мысли, что он мог бы ещё раз... ну, то есть, мог бы ещё раз попробовать то, что он делал когда-то; однополый секс уже не считался ни извращением, ни преступлением — и, вспоминая гибкое тело младшего лейтенанта, уже не Гоблин, а Гоблин Никандрович всё чаще и чаще ловил себя на мысли, что располневшей, расплывавшейся по постели Дульсинеи ему было явно недостаточно, — в глубине души Гоблину Никандровичу хотелось... ему хотелось секса с парнем — как тогда, в молодости... хотелось, словно душа Гоблина Никандровича состояла из двух частей, и если одна часть его души была полностью удовлетворена в браке с Дульсинеей, то часть другая, долгие годы пребывавшая в забвении и потому оказавшаяся обделённой, теперь жаждала насыщения... да, душа его жаждала! Но одно дело — жаждать, хотеть, быть внутренне готовым, и совсем другое дело — желание это, пусть даже искреннее, вполне осознанное, трансформировать в действие, претворить в жизнь, — оказалось, что всё это не так просто... оказалось, что никто не ждал Гоблина с распахнутыми объятиями — никто не горел желанием подставить ему свой зад... да и кто бы горел таким желанием — с какой стати? Реализуя свои явные или скрытые, внятные или смутные гомоэротические импульсы, парни трахались с парнями, а Гоблину было уже пятьдесят — и кому он, седой-лысеющий семьянин, отец взрослой дочери, был нужен со своим затаённым, никому не видимым желанием? Это во-первых.
А во-вторых, в юности или в ранней молодости всё это происходит, как правило, спонтанно, легко и безоглядно, и этому есть своё, вполне внятное объяснение: сам возраст, импульсивный, любопытствующий, жаждущий ещё не изведанного, нередко толкает мальчишек, подростков, парней друг к другу — вкусить, попробовать, испытать... и трахаются они, кайфуют, наслаждаются — уединённо, тайно... трахаются, упиваясь сладостью однополого секса! А когда жаждущий однополого секса давно уже не мальчик, и даже очень не мальчик, то глупо и смешно ему ждать-надеяться, что кто-то будет его хотеть, соблазнять, домогаться... кому это надо! Гоблин хотел, даже жаждал однополого секса, но как это хотение претворить в действие — как свою жажду утолить, он не знал... да и откуда бы он это знал? В этом деле нужен был определённый опыт, нужны были навыки, а Гоблин... что он знал-умел в этом направлении? Ничего. Два партнёра за всю жизнь, и те — в пору беспечной, безоглядной молодости, — всё тогда получилось для Гоблина само собой: молодой лейтенант, в воскресный день приказавший Гоблину явиться к нему на квартиру, на той самой квартире, весело глядя Гоблину в глаза, растопыренными пальцами уверенно, цепко впечатал ладонь ему, Гоблину, между ног, и Гоблин, не ожидавший ничего подобного, лишь на мгновение дрогнул... только и всего, — на секунду удивившись, Гоблин тут же легко отдался во власть лейтенантских рук... а с молодёжным секретарём в двуместном номере гостиницы после выпитой водки вышло и того проще: когда Гоблин, в сон провалившийся и вдруг проснувшийся, из недолгого сна вынырнувший, открыл глаза, секретарь его, возбуждённого Гоблина, уже вовсю «обрабатывал», и всё, что оставалось сделать Гоблину, это сказать секретарю «поворачивайся задом!», — два партнера было в жизни Гоблина, и оба раза молодой Гоблин был в е д о м ы м: он ничего — совершенно ничего! — не предпринимал для сближения сам, а только не отталкивал от себя жаждущих, и этого было вполне достаточно — в пору молодости... и вот, спустя три десятка лет, поседевший-полысевший Гоблин, после длительного забвения сам возжелавший однополого секса, теперь должен был сам предпринимать какие-то шаги — где-то как-то с кем-то знакомиться, говорить какие-то намёки, завуалировано демонстрировать своё «меньшевистское» желание... ничего этого Гоблин делать не умел; пару раз — впервые за тридцать лет — он, смутно надеясь встретить такого же жаждущего, сходил в городскую баню, и — ничего это ему не дало: во-первых, в бане мылись-парились такие же, как он, зрелые мужики, а Гоблину партнёр представлялся-виделся молодым, стройным, гибким — как «товарищ младший лейтенант», — таких, молодых-стройных, в бане почему-то оба раза не оказалось: то ли парни ходили в баню в другое время, то ли не ходили вообще — мылись дома... а во-вторых: даже если б и оказались... ну, и что делать дальше — как подкатывать-предлагать?
То-то и оно, что Гоблин Никандрович, возжелавший однополого секса, этого не знал — не было у него, у Гоблина, такого опыта... а кроме того, посещая баню в одиночку, Гоблин не мог исключить вероятность, что там ему встретится кто-либо из знакомых, и — поди потом объясни, что делает он, имеющий благоустроенную квартиру, в общественной бане! Одним словом, баня как место возможного знакомства для Гоблина отпала... ну, и что ему оставалось ещё? А ничего ему не оставалось — город был северный, не очень большой, и никаких специальных мест для встреч-знакомств в городе не было, — Гоблин, взбираясь на Дульсинею, привычно выполнял «супружеский долг», но всё это было уже без «ахов» и «охов» — всё «ахи-охи» давным-давно выдохлись, и Гоблин, размеренно двигая бёдрами, иной раз, глядя перед собой в подушку, напряженно сопя, мысленно видел «товарища младшего лейтенанта»... вот ведь как в жизни бывает — как иногда в жизни случается! Время шло, а желание Гоблина — желание снова, как в молодости, вкусить сладость однополого секса — не исчезало, не испарялось, не выветривалось... ну, а что происходит с желанием, которое, не исчезая и даже не ослабевая, вместе с тем никак не реализуется? Что происходит с сексуальным желанием, не находящим своего естественного — им обусловленного — выхода? Правильно: оно извращается... искажаясь-трансформируясь, оно, желание однополого секса, порой превращается в свою противоположность, и тогда явные или смутные, но никак не реализуемые — нереализованные — гомосексуальные устремления неизбежно преобразуются в подобие гомофобии. Потому в подобие? Потому что фобия — это страх, порой неосознаваемый, но вполне объяснимый, страх перед собственной гомосексуальностью, а в случае с Гоблином это всё-таки был не страх, а была затаённая зависть к тем, у кого в этом плане — на «голубом поприще» — всё получалось-складывалось... у кого-то — всё было ok, а у него, у Гоблина, был вместо кайфа кукиш, и его тайная, никому не видимая зависть, постепенно накапливаясь, усиливаясь, незаметно для самого Гоблина мало-помалу дрейфовала в сторону банальной ненависти; говорят: от любви до ненависти один шаг... может быть, шаг и не один, но то, любовь и ненависть — две стороны одной медали, в случае с Гоблином сомнений не вызывало; не реализовав своё желание однополого секса естественным образом, Гоблин был готов реализовывать свои устремления неестественно и извращенно, а именно: в форме активного, вполне искреннего неприятия, — вот в каком смысле не нашедший гомосексуального удовлетворения Гоблин Никандрович постепенно превращался в банального гомофоба — в того, кто не может спокойно пройти мимо, если кто-то где-то на поприще «голубой» любви вполне удовлетворён, самодостаточен, а то и вовсе счастлив... «извращенцы!» — думал Гоблин, и думал он так все чаще и чаще; свои чувства Гоблин не видел со стороны — никак их не оценивал и уж тем более не анализировал, а потому, когда он перебрался из города северного в город среднерусский — на постоянное место жительства и, поболтавшись по разным-всяким митингам-манифестациям, примкнул к движению «За моральное возрождение», его к тому времени уже вполне сложившееся персональное ... неприятие приверженцев однополой любви как нельзя лучше совпало с программой движения «возрожденцев», где одним из первых — основополагающих — пунктов повсеместного морального возрождения значилась «повсеместная, бескомпромиссная борьба с голубизацией нашей жизни»...
Вжик... вжик... — скрипят пружины кровати, — сладострастно сопя, Гоблин Никандрович Гомофобов, публичный борец с педерастией, неутомимо двигая бёдрами, скользит в Колькином очке неслабеющим членом, и Колька, лежащий на спине с привычно разведёнными, запрокинутыми вверх ногами, снова думает о том, что, как только всё это кончится, он обязательно у Гоблина Никандровича спросит... только — когда это всё кончится? Ноги у Кольки затекли, и Кольке, уже порядком уставшему от траханья, кажется, что это не кончится никогда, — вжик... вжик... за плечами Кольки нет опыта прожитой жизни, — что знает он, семнадцатилетний пацан, о жизни вообще и о жизни Гоблина Никандровича в частности? Ничего он не знает... А между тем, появившись в училище, Гоблин Никандрович энергично взялся за выполнение поставленной перед ним задачи по «решительному приобщению молодого поколения к нашим моральным ценностям», — появившись в училище, Гоблин Никандрович Гомофобов, и без того энергичный-активный, почувствовал необыкновенный прилив сил: он впервые оказался среди множества молодых парней, и это отчасти напомнило ему армейскую учебку, где он, такой же молодой, когда-то давно был «товарищем младшим сержантом»... он смотрел на парней, и — уже не мальчики, но еще не мужчины, эти молодые парни, сами того не подозревая, невольно будировали в душе Гоблина Никандровича противоречивые чувства: с одной стороны, Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», не без оснований думал-подозревал, что среди этих парней наверняка есть такие, которые втайне, не афишируя, трахаются «по-голубому», в зад или в рот, и вместе с тем он, Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», не мог не понимать, что ему — лично ему — от этого чужого траха ничего не обломится; время его прошло — ушло безвозвратно... он смотрел на веселых беспечных парней, и мысль, что кто-то из них с упоением трахается — ебётся в жопу, лишь обостряла у Гоблина Никандровича Гомофобова, активиста движения «За моральное возрождение», чувство жаркой неприязни, неприятия однополого секса... «извращенцы!» — думал Гоблин; потому и слышался в его голосе металл, когда он, проводя инструктаж накануне акции, направленной против «содомитов», уверенно говорил о том, что «всем этим извращенцам нужно дать самый решительный бой», — коли сам не гам... та памятная акция, направленная против «голубизации всей нашей жизни», прошла на высоком моральном уровне, и Гоблину Никандровичу, внимательно слушавшему всех выступавших «в защиту морали», особенно понравилось выражение «богомерзкие акты», которое в своей проникновенной речи неоднократно употребил отец Амброзий — служитель культа с цепким взглядом внештатного сотрудника небезызвестной когда-то спецслужбы... слушая выступавших, Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», даже помыслить не мог, что спустя несколько часов... а между тем, именно в тот день всё и случилось — всё произошло: Гоблин Никандрович, публичным борец с педерастией и «прочей содомией», совершенно неожиданно для себя реализовал своё тайное, уже, казалось бы, напрочь извращенное желание, и реализовал он его самым естественным образом, а именно: совершил — с упоением, с наслаждением совершил! — полноценный «богомерзкий акт»... вот она, непредсказуемость жизни! Казалось: уже никогда... уже никогда он не вкусит сладость однополого секса — жизнь его стопудово шла-катилась «мимо кассы», и вдруг... кто б мог подумать! Когда они, Гоблин Никандрович и Колька, привезли из мастерской отремонтированный холодильник, у Гоблина еще не было в отношении Кольки никакого внятного плана... а было — что?
Была некоторая возбуждённость, навеянная прошедшей акцией, и если б Колька сам — своим вопросом о наличии однополого секса в армии — не подтолкнул Гоблина Никандровича к решительным действиям, то... скорее всего, ничего бы в тот день не случилось — ничего бы не произошло. «А я слышал, что в армии это делают... правда это? — спросил Колька, простодушно глядя Гоблину в глаза; и еще он спросил, не меняя интонацию: — Вы в армии были — служили в армии?» — эти вопросы, заданные Колькой без всякой тайной мысли, неожиданно попали в цель, и Гоблин Никандрович, непроизвольно дрогнув при слове «армия», вдруг неожиданно подумал, что Колька — это его шанс... здесь и сейчас! — попробовать, попытаться, рискнуть... а вдруг — вдруг всё получится? Ведь остался же этот Колька у него — сидит, пьёт чай... они говорили об однополом сексе, и Гоблин Никандрович, не зная, как Колька отзовётся-отреагирует на его поползновение, лихорадочно просчитывал варианты, как это можно сделать — как Кольке, сидящему напротив, предложить... армейская юность, навсегда ушедшая, неповторимая, беззвучно плыла перед мысленным взором Гоблина Никандровича, — он смотрел на Кольку, уже мысленно решившись, но ещё не зная, как это сделать, а Колька... пьющий чай Колька даже подумать не мог, какие чувства бушуют в душе Гоблина Никандровича! И уж во всяком случае Колька, меньше всего думавший — думающий — о сексе, никак не ожидал... не ожидал он, что Гоблин Никандрович, шестидесятилетний мужчина, активист движения «За моральное возрождение», точно так же, как Лёха, захочет его в зад!
А Гоблин, между тем, глядя на Кольку, лихорадочно думал... ведь, в принципе, всё складывалось как нельзя лучше: Колька сидел у него в гостях, пил чай, и они говорили об однополом сексе... конечно, они говорили об этом как об извращении, но не слова были важны и значимы в тот момент, а сам факт подобного разговора — разговора наедине — вселял надежду... и решение, под каким соусом-приправой это сделать — как Кольке предложить, пришло неожиданно; «И в школе, и в армии — везде... везде это есть...» — словно эхо, повторил Гоблин свои собственные слова и, продолжая смотреть Кольке в глаза, неожиданно проговорил: «Вот ты, Николай... ты — смог бы так?» «Как?» — не понял Колька. «А так! — Гоблин, не спуская с Кольки вопрошающего взгляда, выдохнул своё «так» энергично, упруго, даже как бы азартно. — Так, как эти... сможешь?» «В жопу?» — вырвалось у Кольки, и вырвалось это как-то само собой, почти что непроизвольно. «Ну-да, типа этого... в задний проход — смог бы?» — проговорил Гоблин, всё так же буравя Кольку глазами. «Я? Не знаю...» — Колька, ещё не зная, куда Гоблин клонит — зачем он об этом спрашивает, пожал плечами. «Вот! А знать себя — надо... надо себя знать! — назидательно, как старший младшему, проговорил Гоблин и, сделав паузу — пристально глядя Кольке в глаза, коротко, упруго выдохнул: — Ну, так... что?» «Что?» — удивлённо дрогнув ресницами, отозвался Колька, и снова — в удивлении его не было никакой наигранности, никакой фальши. «А то, Николай... то самое! Попробуешь?» — и хотя Гоблин не произнёс открытым текстом, что именно он предлагал Кольке попробовать, слова его, с напором произнесённые, в контексте всего предшествующего разговора прозвучали вполне определённо — вполне конкретно, — Колька, глядя на Гоблина, медленно думал — соображал: уже понимая, ч т о и м е н н о Гоблин ему предлагает, и вместе с тем до конца ещё не веря, что Гоблин Никандрович, серьёзный, немолодой, уважаемый человек, хочет и м е н н о э т о г о, Колька невольно — неопределённо — улыбнулся... «Ну? — тут же истолковав Колькину реакцию как нерешительное, но однозначное согласие, Гоблин Никандрович, ещё не веря сам, что всё это может ... сейчас случиться, торопливо, коротко выдохнул: — Раздевайся!» — выдохнул, с трудом удерживая рвущуюся изнутри дрожь... расчет у Гоблина был прост: если Колька вдруг дёрнется, если он испугается, если отшатнётся, то он, Гоблин Никандрович, тут же всё это дело повернёт так, как будто он, предлагая Кольке однополый секс, таким изощрённым образом хотел его, Кольку, испытать, «проверить на прочность духа» — типа «кто есть ты на самом деле?»; ну, а если Колька не дёрнется — если не отшатнётся... Колька — не дёрнулся, — глядя на Гоблина, Колька лишь удивился, что Гоблин — Гоблин Никандрович — тоже... тоже хочет э т о г о... хочет, как Лёха, — вот чему искренне удивился Колька, и... улыбнувшись вновь — улыбнувшись этому неожиданному для себя открытию, вставший с кресла Колька стал молча расстёгивать ремень брюк, реагируя таким образом на недвусмысленно произнесённое Гоблином слово «раздевайся!»... ну, а что в этом особенного — что в этом необычного? Давал же он Лёхе, и ничего... ничего в этом нет страшного, — спокойно улыбаясь, Колька спустил с себя брюки, спустил трусы и, оставшись в одной рубашке — вопросительно глядя на Гоблина Никандровича, замер в ожидании дальнейших указаний... то, чего Гоблин хотел, чего он тайно жаждал несколько лет и на осуществление чего он уже потерял всякую надежду, отчего даже успел превратиться-переквалифицироваться в гомоборца, сбывалось, и сбывалось самым естественным, самым натуральным образом: полуголый Колька, готовый отдаться — готовый подставить зад, стоял рядом, на расстоянии одного шага, и всё, что оставалось сделать самому Гоблину — это раздеться тоже... что Гоблин, не спуская с Кольки горящего взгляда, тут же не замедлил сделать: жадно глядя на Кольку, скользя взглядом по стройной Колькиной фигуре, чувствуя, как стремительно, сладостно возбуждается, Гоблин стал торопливо — ответно — расстёгивать брюки свои... а еще через минуту Колька лежал на кровати, раздвинув ноги, и Гоблин Никандрович, напрочь забыв, что он активист движения «За моральное возрождение», ошалев от внезапно свалившегося счастья, стоял на коленях между Колькиными ногами и, по-молодому нетерпеливо, жадно скользя взглядом по стройному, вполне сформировавшемуся и в то же время притягательно юному Колькиному телу, дрожащим пальцем втирал в обнаженную головку своего возбуждённого, твердо торчащего члена бесцветный, знакомо пахнущий вазелин... как когда-то — в ранней молодости, накануне жизни...
Вжик... вжик... — скрипят пружины кровати, — сладострастно двигая бёдрами, Гоблин Никандрович Гомофобов, публичный борец с педерастией, неутомимо скользит твёрдым, как скалка, членом в горячем, туго обжимающем Колькином очке, — вжик... вжик... хорошо! Ах, как хорошо!"Гомофобы», «гомофилы»... какая, бля, хрень!"Что существует, тому уже наречено имя, и известно, что это — человек...» — сказано у мудрого Екклесиаста, — Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», с наслаждением трахает Кольку уже в который раз, и хотя Колька, подставляя зад, какого-то особого удовольствия от скольжения члена в своём очке не испытывает, всё равно он Гоблину не отказывает... а не отказывает он потому, что не в напряг это Кольке: ни физического, ни морального дискомфорта Колька, подставляя зад, не испытывает. А ведь он, Колька, тоже... тоже, как Гоблин Никандрович, член движения «За моральное возрождения», — содрогаясь от толчков, Колька смотрит на раскрасневшееся, жаром пышущее лицо Гоблина Никандровича... «кажется, сейчас...» — подумает Колька, всем своим телом чувствуя, как Гоблин, убыстряя движение бёдрами, вместе с тем невольно сбивается с размеренного ритма, и — в следующую секунду, словно отзываясь на Колькину мысль-догадку, Гоблин Никандрович, торопливо обхватывая, сжимая ладонями Колькины плечи, рывком дёргает Кольку на себя, одновременно с силой вдавливаясь лобком между разведёнными Колькиными ногами, — всё это происходит одномоментно, быстро и судорожно, и кажется, что Гоблин Никандрович в состоянии накатившего обжигающего оргазма хочет сплавиться, слиться с Колькой в одно целое: содрогнувшись всем телом, тяжело, жарко дыша, Гоблин Никандрович в блаженстве затихает, и Колька, стиснутый в его сильных, по-молодому крепких объятиях, чувствует, как член Гоблина, извергая семя, непроизвольно — конвульсивно — дёргается в глубине его, Колькиного, тела... всё!
Спустя полчаса Колька, уже одетый, сидит в кресле, и Гоблин Никандрович, тоже одетый, разливает по чашкам горячий душистый чай... за то время, что Гоблин трахал Кольку, лучи заходящего солнца стали совсем багровыми — и комната, как ёмкость вином, наполнена предвечерним багровеющим сумраком; муха, которую Колька хотел убить, исчезла — то ли, застыдившись совершаемого на её глазах «богомерзкого акта», муха забилась куда-то в щель, то ли, предчувствуя возможный конец своей жизни, бесшумно слиняла в другую комнату... во всяком случае, убивать Кольке никого не пришлось — мухи, когда он, уже одевшись, подошел к окну, на подоконнике не было.
 — Холодно будет завтра... ветрено, — говорит Гоблин Никандрович, отхлёбывая чай. Он смотрит на Кольку исподлобья, но взгляд его ничего не выражает — взгляд у Гоблина Никандровича нейтральный: спокойный, умиротворённый.
 — Почему? — спрашивает Колька, размешивая в чашке сахар.
 — А закат... солнце на закате — вон какое! — отзывается Гоблин Никандрович.
Какое-то время они молчат — пьют душистый чай, шумно отхлёбывая его из чашек; говорить им не о чем... да и о чём говорить — при такой разнице в возрасте? Главное — сделано... почему — главное? А потому что Гоблин — после того, как это случилось в первый раз — зовёт Кольку с одной-единственной целью... и хотя лично Кольке зад подставлять — в жопу давать — какого-то особого кайфа не доставляет, Колька приходит всегда... и — трахает его Гоблин Никандрович, ебёт, натягивает не хуже Лёхи... любит он это делать... явно любит! Сам любит, а сам...
 — Я спросить вас хотел... — Колька, поставив чашку на стол, откидывается в кресле, и хотя в Колькиной интонации нет ничего особенного — звучит Колькин голос обычно, то есть совершенно спокойно, Гоблин Никандрович невольно напрягается. — Ну, про это... — поясняет Колька, глядя Гоблину Никандровичу в глаза, — про то, что мы делаем...
 — А что мы делаем? — Гоблин, держа свою чашку в руках, вопросительно смотрит Кольке в глаза.
 — Ну, это... — Колька, запнувшись, невольно улыбается. — Как голубые... про это хочу спросить...
 — Ну! Спрашивай, — отзывается Гоблин; Колька не замечает, как взгляд Гоблина Никандровича неуловимо меняется — в один миг из нейтрального взгляд Гоблина становится напряженно внимательным, даже пристальным.
 — Мы это делает... это самое... — Колька, думая, как лучше сформулировать вопрос, на миг умолкает и, чтоб заполнить образовавшуюся паузу, снова невольно улыбается, всё так же спокойно глядя в глаза Гоблину Никандровичу. — Делаем, как голубые... а вы сами... вы ж сами говорили, что голубые — это извращенцы... и поп говорил...
 — Какой поп? — не давая Кольке договорить, Гоблин Никандрович смотрит на Кольку явно неодобрительно; голос Гоблина звучит подчеркнуто сухо, но Колька по-прежнему то ли всего этого не замечает, то ли неудовольствию Гоблина не придаёт должного значения.
 — Ну, этот — на митинге... помните? Когда мы бастовали против голубых, поп этот говорил...
 — Николай! Не поп, а отец Амброзий, — снова перебивая Кольку, строго поправляет Гоблин Никандрович. — И он помогает нам — помогает нашему движению.... ..
 — Вот! — перебивая Гоблина, с несвойственной ему живостью отзывается — восклицает — Колька. — Я же про это... про это я говорю — про наше движение... на словах мы — боремся, а сами... а сами мы — как они! Ну, то есть, как голубые... вот я про что говорю — про что вас спрашиваю!
Колька молод, даже юн — прагматично лицемерить он ещё не умеет, и потому ему, Кольке, действительно интересно, как всё это совмещается-объясняется в голове Гоблина Никандровича, — сидя в кресле, Колька смотрит на Гоблина без подвоха, без какой-либо иронии — смотрит открыто, и во взгляде Колькином выражается одно лишь любопытство... любопытство, и ничего более.
Собственно, такой — или какой-то другой, но в этом же роде — вопрос Гоблин Никандрович, с видимым удовольствием систематически трахающий Кольку, от Кольки ожидал... ведь в самом деле: получалась вопиющая нестыковка между хлёсткими, бескомпромиссно звучащими словами-лозунгами, которые он, Гоблин Никандрович, публично провозглашал-говорил, делая это в присутствии того же Кольки, и теми сладостными, регулярно совершаемыми совокуплениями, которым он, зазывая Кольку в гости, с Колькой тайно предавался... нестыковка была явная, даже вопиющая! И нестыковку эту теперь нужно было Кольке объяснять, — Колька, только что оттраханный в зад, ждёт от него, от Гоблина, ответа... и хотя такой — или примерно такой — вопрос Гоблин Никандрович от Кольки ожидал, всё равно вопрос этот застал Гоблина врасплох, — глядя на Кольку, спокойно сидящего напротив, Гоблин Никандрович, активист движения «За моральное возрождение», лихорадочно думает — соображает, как ему, Кольке, ответить, и не просто ответить, а ответить так, чтоб и овцы были целы, и волки — сыты... вот ведь проблема! Озадачил Колька...
Они сидят друг против друга — два публичных борца с голубыми, два гомофоба, втайне предающиеся «богомерзким актам», и в комнате, где они сидят — где старший с успехом, с молодым упоением регулярно трахает младшего — неуловимо сгущаются сумерки... «много таких вещей, которые умножают суету: что же для человека лучше?» — вопрошал мудрый Екклесиаст, — они, Гоблин Никандрович и Колька, сидят друг против друга, не зажигая света, и — за плечами одного десятилетия прожитой жизни, а в глазах другого застыл вопрос... Когда всё это случилось впервые — когда Колька, без лишних слов сняв с себя штаны, впервые подставил Гоблину зад и Гоблин, ошалевший от внезапно свалившегося на него счастья, с небывалым наслаждением отодрал Кольку в очко, точно так же сгущались в сумерки; было воскресенье, и до обеда они в числе прочих «здоровых сил» принимали участие в акции, направленной «против голубизации нашей жизни», или, как только что сказал Колька, «бастовали против голубых», а после обеда... после обеда всё это случилось, и — когда Гоблин, проводив трахнутого Кольку, закрыл за ним дверь, он, активист движения «За моральное возрождение», вгорячах было решил, что, невольно поддавшись чувствам и таким образом потеряв всякий контроль, он совершил — опрометчиво совершил! — непоправимое... секс был тот же — молодой, упоительно сладостный, как и сорок лет назад, когда Гоблин, будучи младшим сержантом, трахал «товарища младшего лейтенанта», но теперь у Гоблина была р е п у т а ц и я, и эта репутация — репутация борца с голубыми, с содомитами и с «прочими извращенцами» — не только не допускала подобного секса, но была с таким сексом принципиально несовместима, и всё это нужно было как-то устаканивать, утрясать... душой Гоблин Никандрович, с упоением трахнувший парня, воспарил, — душа его ликовала, но — у медали этой была обратная сторона: репутация Гоблина Никандровича оказалась под угрозой... и вот ведь что было странно: воспарив душой, Гоблин Никандрович, думая о Кольке, о той лёгкости, с какой Колька подставил ему зад, вспоминал уже не «товарища младшего лейтенанта», а вспоминал он молодёжного секретаря, в пионерском лагере «пытавшегося изнасиловать пионера»... черт знает что! Видимо, не зря говорят, что в бочке мёда всегда есть ложка дёгтя, — Гоблин Никандрович, думая о Кольке, вспоминал свой давнишний страх, круто изменивший его жизнь, и даже не столько вспоминал, сколько чувствовал его снова... конечно, Колька был не пионером — не малолетним мальчиком, и Гоблин его, этого Кольку, не принуждал и не заставлял совершать половой акт, — Кольке было семнадцать лет, и Колька уже был вправе решать сам, с кем и как ему трахаться... но всё это была теория, а на практике — поди докажи, что не было никакого совращения и что этот «богомерзкий акт» был совершен по взаимному согласию... и потом — кому, в случае чего, надо будет доказывать, что всё было по взаимному согласию? Соратникам по борьбе?
Но Гоблин, думая про соратников, чувствовал — и справедливо чувствовал! — что никаких доказательств «соратникам по борьбе» не потребуется: они, как голодные волки, порвут его тут же на куски, и сделают они это с извращенным сладострастием, даже — с наслаждением... ему ли, Гоблину, было не знать, какие чувства способны испытывать те, чьё либидо пребывает в глухом застое! И потом — что именно надо будет доказывать? Что он, Гоблин Никандрович, более тридцати лет проживший с Дульсинеей, никакой не педераст, не извращенец, а... кто же он? Сидя на кухне, Гоблин снова и снова прокручивал в голове, как Колька, поднявшись с постели, спокойно — ничего не говоря! — потянулся за трусами... спокойно, невозмутимо потянулся за трусами... и уходя, Колька о том, что случилось, ничего не сказал — никак о случившемся не отозвался... почему? Гоблин гадал — мучительно думал, не находя ответа... как будто сам он, когда-то молодой, точно так же легко не отдался «товарищу младшему лейтенанту»! И, уходя после первого траха, он точно так же ушел молча, ничего не комментируя, ничего не говоря... но Гоблин, трахнув Кольку, думал уже не об Олеге — он думал о молодёжном секретаре, и неприятно сосущая неуверенность, как ложка дёгтя, отравляла ему сладость произошедшего... у Гоблина даже возникла-мелькнула мысль, что Колька — подосланный извращенец, под видом невинного простака совративший его, Гоблина Никандровича, и сделано это для того, чтоб потом его, Гоблина Никандровича, всеми уважаемого человека, имеющего репутацию непримиримого б о р ц а с голубыми и прочими извращенцами, тайно шантажировать или даже публично разоблачить... всякая-всячина лезла в голову — почти так же, как сорок лет назад!
И потому не было ничего неудивительного в том, что Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», не без некоторого внутреннего трепета явился в понедельник на работу — в училище, где учился Колька, — недвусмысленно явивший Кольке совсем другое, скрытое от всех лицо, Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», чувствовал себя более чем двусмысленно, а потому — неуверенно, и неуверенность эта, словно яд, ежесекундно подпитывала чувство внутренней пришибленности: «непримиримому борцу с голубыми» мерещилось, что то, что знал про себя он, знали уже все... словом, плохо себя чувствовал Гоблин Никандрович, очень плохо! Но Колька, казалось, ничего не помнил: он встретился с Гоблином в вестибюле и на формально нейтральный вопрос Гоблина: «Как, Николай, дела?» — спокойно ответил: «Нормально», — Колька, семнадцатилетний пацан, произнёс своё «нормально», приветливо улыбнувшись, как улыбался он всегда, и у Гоблина, не без внутреннего напряжения спросившего у оттраханного накануне Кольки «как, Николай, дела?», отлегло от сердца: ни в самом ответе, ни в интонации Колькиного голоса, ни в его взгляде, открыто устремлённом на Гоблина, совершенно не было ни какого-либо знака, ни тайного намёка, ни скрытого значения — ничего ... двусмысленного не было в Колькином облике, и у Гоблина Никандровича отлегло от сердца... жизнь продолжалась! Через неделю, подойдя к Кольке в том же вестибюле — подкараулив момент, когда Колька стоял один, читая какое-то объявление, Гоблин Никандрович не без внутреннего волнения проговорил: «Николай, хочу снова тебя попросить... хочу мебель переставить, а помочь некому... ты как? Есть у тебя время?» У Кольки время было, в чём он, не увязывая просьбу Гоблина Никандровича с возможностью секса, тут же простодушно признался. «Поможешь?» — проникновенно глядя Кольке в глаза, спросил Гоблин. «Хорошо», — кивнул Колька, не видя веских причин отказывать Гоблину; возвращаясь с занятий, он заехал к Гоблину в тот же вечер, и... до мебели дело не дошло, — одной рукой приобняв Кольку за плечи, едва Колька, сняв куртку, прошел в комнату, другой рукой Гоблин Никандрович деликатно и вместе с тем недвусмысленно скользнул по Колькиной заднице: «Что, Коля... ты как — не против?»; оказалось, что Колька не против... он, Колька, был не против: раздевшись, он лег на кровать, спокойно раздвинул ноги, и — опять скрипели пружины кровати...
Так у них всё устаканилось-утряслось, — с периодичностью раз в полторы-две недели Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», уже не придумывая каких-либо поводов, приглашал Кольку в гости, и Колька, каждый раз приезжая, каждый раз без лишних вопросов сексуально отдавался неутомимому Гоблину Никандровичу — непримиримому борцу с голубыми и «прочими извращенцами»... единственно, от чего Колька в самом начале категорически отказался, это — брать в рот... впрочем, Гоблин Никандрович на оральной форме общения не настаивал, вполне довольствуясь формой анальной, — и без сосания было в кайф! Трахая Кольку в задницу — регулярно совершая с Колькой акты педерастии-мужеложства, Гоблин Никандрович не знал, что есть некая теория, согласно которой «задние игры» свойственны парням из низших социальных слоёв, а представителям разномастной элиты должно быть свойственно либо сосание, либо взаимная мастурбация, — трахая Кольку исключительно в зад, не знающий подобных тонкостей Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», совершенно не чувствовал себя ни социально опущенным, ни социально обделённым... Довольно скоро Гоблин сделал вывод, что Кольке было глубоко по барабану, каким образом он, Гоблин Никандрович, совмещает жизнь общественную с жизнью приватной, а сам для себя Гоблин Никандрович, малость поразмыслив, никакого оправдания искать не стал, — оказалось, что одно другому нисколько не мешает... как, скажем, не мешает патентованным ворам, занимая высокие руководящие должности, взывать-призывать к борьбе с коррупцией, — si licet parva componere magnis; трахая Кольку, Гоблин Никандрович Гомофобов по-прежнему позиционировал себя как активного, непримиримого борца с голубыми и «прочими извращенцами», успешно совмещая эти лишь на первый взгляд взаимоисключающие занятия, и происходило это сочетание явного с тайным благодаря полному Колькиному пофигизму, — Кольке, не озабоченному сексуально и по этой причине — по причине отсутствия озабоченности — настроенному индифферентно, всё это время столь разносторонняя деятельность Гоблина Никандровича на ниве возрождения морали не казалась ни странной, ни противоречивой... никаких вопросов не было у Кольки, подставляющего зад, и вдруг — на тебе...
«На словах мы — боремся, а сами...» — Колька, оттраханный Гоблином в двадцать какой-то раз, вопросительно смотрит на Гоблина — ждёт ответа... конечно, Гоблин Никандрович не исключал, что Колька может об этом спросить, и всё равно... всё равно — вопрос прозвучал неожиданно, — Гоблин, глядя на Кольку, лихорадочно думает — соображает, как ему, Кольке, ответить, и не просто ответить, а ответить так, чтоб не нарушить устаканившийся баланс между собственной общественно-значимой позицией публичного борца и благосклонным Колькиным расположением, позволяющим ему, Гоблину Никандровичу, вести тайную сексуальную жизнь... вот она, проблема! Колька сказал «мы», но с него, с Кольки, какой спрос? А Гоблин Никандрович — активист... причём, активист он во всех смыслах — на всех направлениях: и на ниве деятельности публичной, и по части зазывания Кольки в гости... а это значит, что Кольке, надо ответить так, чтобы всё это было и весомо, и убедительно... и чтоб выглядело достойно — во всех смыслах... чтобы волки были сыты и чтоб овцы были целы, — вот как надо ответить!
Вечереет, — в комнате, где они сидят, с каждой минутой плотнее сгущаются сумерки... Глядя на Кольку, Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», лихорадочно думает, как, отвечая на заданные вопросы, совместить несовместимое, — Колька, спокойно сидящий в кресле напротив, невозмутимо смотрит на Гоблина Никандровича — ждёт разъяснений... но — «кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень? и кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?»; вечереет; в комнате сгущаются сумерки...
E-mail автора: beloglinskyp[собака]mail. ru

Поделиться в: