А через две недели в вестибюле училища появилось объявление: «Желающие принять участие в краткосрочном пикете...» — и далее указывалась аудитория, где нужно было собраться всем желающим «для выработки единства действий»; ещё в объявлении не без пафоса говорилось, против чего, собственно, пикет направлен...
В назначенное время в указанную аудиторию пришло человек десять — кто явился из любопытства, кто заглянул от нечего делать, и Гоблин Никандрович, видя столь смехотворно малое количество защитников морали, сразу же заговорил о материальном поощрении, что тут же не замедлило сказаться на росте числа жаждущих морального возрождения, и — в воскресенье в городском сквере, где был намечен пикет, участников пикетирования было уже в три раза больше, чем накануне пришедших на инструктаж... Кольки на том пикете не было, но пацаны на другой день во всех красках рассказали, как им раздали из стоящей неподалёку «Газели» плакаты, как приехало местное телевидение, как Гоблин Никандрович попросил игриво настроенных пикетчиков быть как можно серьёзнее... всё это кино снималось минут пять или даже меньше — парни стояли с плакатами, смотрели вперёд без смешков и улыбок, и оператор водил по ним объективом камеры... а когда телевизионщики, сделав своё дело, уехали, Гоблин Никандрович, предварительно позвонив куда-то по сотовому, велел плакаты сдавать и подходить к нему — за «подтверждением участия»; тот, кто полагал, что «материальное поощрение» будет осуществляться тут же, слегка обломался: Гоблин Никандрович вместо купюр выдавал небольшие листочки с голограммой, где говорилось, куда и в какое время нужно этот листочек предъявить... в понедельник пацаны пошли по указанному адресу — и получили деньги, пусть небольшие, но тем не менее... на пиво и сигареты вполне хватало, и всё это за каких-то полчаса тусовки на свежем воздухе в городском сквере, — то, что поначалу казалось бутафорией, неожиданно обернулось вполне реальной наличностью...
Потом ещё были похожие мероприятия — то «за», то «против», то «за» и «против» одновременно, но уже никто не сомневался в том, что, потусовавшись таким вполне санкционированным образом перед телекамерой, можно было без какого-либо напряга заработать в форме «материального поощрения» на блок не самых плебейских сигарет... что, собственно, парни и делали — шабашили, причём из наиболее активных участников этого непыльного процесса довольно скоро образовалось некое «постоянное ядро» под руководством Гоблина Никандровича, — всё это было в духе новейших веяний, и потому всё это негласно поддерживалось старшими товарищами, обременёнными вполне гласными полномочиями... ну, и какие могли быть вопросы у смекалистых парней — у тех, кто пошустрее? Понятно, что никаких. Колька к числу смекалистых не относился — какое-то время свою гражданскую позицию на ниве защиты морали первокурсник Колька никак не проявлял, и жизнь его в этом плане катилась мимо кассы, — не будучи смекалистым, Колька был в стороне от шабашек до тех пор, пока случай не свёл его с Гоблином Никандровичем...
Вжик... вжик... — ритмично скрипят пружины кровати, и в такт этому скрипу голый Колька, лежащий под голым Гоблином Никандровичем, ритмично дёргает поднятыми вверх ступнями ног... собственно, всего этого могло и не быть, но так всё получилось — так случилось, и вот: вжик... вжик... — скрипят пружины кровати, причем происходит всё это действо между Колькой, рядовым участником движения «За моральное возрождение», и Гоблином Никандровичем, одним из активистов этого движения, уже не в первый раз... А началось всё с сущего пустяка: группа, в которой учился Колька, сдавала зачёт по математике, Колька среди сдающих оказался последним, и когда, сдав зачёт на «три пишем — два в уме», он вышел из аудитории, в коридоре уже никого не было; Колька спустился вниз — получил в гардеробе куртку и уже направился было к выходу, как вдруг неожиданно столкнулся нос к носу с завхозом, то есть с Гоблином Никандровичем; оказалось, что нужно срочно забрать из магазина купленные для нужд училища товары, и Гоблин Никандрович попросил Кольку помочь — съездить с ним, с Гоблином Никандровичем, в магазин, чтобы там товары эти загрузить.
Конечно, Колька мог бы легко отказаться, тут же придумав для отказа какую-нибудь вполне уважительную причину, но — Колька этого делать не стал, и по дороге в магазин Гоблин Никандрович не упустил случая поинтересоваться, почему он ни разу не видел Кольку вреди других учащихся «на акциях в защиту морали». Колька, не задумываясь, ответил, что живёт он далеко — на окраине города, и приезжать в центр города в воскресные дни для участия в акциях ему не очень удобно... собственно, так оно и было — ничего Колька не соврал. «Ну, это не причина! — тут же парировал Гоблин Никандрович, ненавязчиво рассматривая Колькино лицо. — Ты молодой парень, и нужно активнее быть в жизни! Нужно иметь свою позицию! И не только иметь, но и отстаивать её!» — почему-то Гоблин Никандрович априори считал, что «иметь свою позицию» и «участвовать в акциях в защиту морали» есть одно и то же; Колька в ответ улыбнулся... лицо у Кольки было не смазливое, но вполне миловидное, чистое — лезвие бритвы ещё не касалось ни щек, ни подбородка, и оттого лицо Колькино, не утратившее мальчишеской свежести, показалось Гоблину Никандровичу внушающим доверие. «Тебе сколько лет?» — поинтересовался Гоблин Никандрович. «Шестнадцать», — отозвался Колька. «Вот! Взрослый парень, а позиции — никакой... не дело это! Нужно приобщаться... приобщаться к нашему движению — обязательно!», — резюмировал Гоблин Никандрович по дороге в магазин... А через две недели была новая — очередная — акция, и Гоблин Никандрович накануне акции лично подошел к Кольке, чтоб пригласить его, Кольку, принять участие... ну, и как он, Колька, мог отказаться?
То есть, отказаться он мог, и даже легко мог, сославшись на какое-нибудь неотложное дело, но... у Кольки не было никакой своей позиции, и — к назначенному времени он появился в городском сквере: постоял с другими парнями, «активно поддерживая курс на повсеместное улучшение морального климата», получил листочек с голограммой, при этом Гоблин Никандрович, выдавая листочек, поощрительно потрепал Кольку по плечу; так всё это началось — издалека... Вжик... вжик... — скрипят пружины кровати, и в такт этому скрипу голый Колька, лежащий под голым Гоблином Никандровичем, ритмично дёргает поднятыми вверх ступнями ног...
Собственно, вскинул Колька перед Гоблином Никандровичем ноги вверх, одновременно разводя их в стороны, где-то спустя два месяца после акции в поддержку «курса, взятого на повсеместное улучшение морального климата» — вскинул, мысленно удивляясь, что Гоблину Никандровичу, оказывается, нужно то же самое, что и соседу Лёхе... и хотя Лёха к тому времени Кольку уже несколько месяцев не трахал — заниматься этим делом Лёхе с Колькой было негде, тем не менее параллель между Лёхой и Гоблином Никандровичем напрашивалась сама собой... До этого Колька успел принять участие ещё в трёх акциях, причём одна из акций была довольно скандальной — участники движения «За моральное возрождение» вкупе с участниками других правильных движений, имитируя стихийный митинг морально здоровых людей, «выражали своё самое активное неприятие» однополого секса»... о том, что это неприятие абсолютное и однозначное, не подлежащее никакому сомнению, свидетельствовали плакаты, колыхавшиеся над головами неравнодушных граждан: «не допустим голубизацию нашей жизни!», «педерасты, вон!», «остановим проникновение мужеложства во все сферы нашей жизни!», «извращенцам — смерть!» — эти и другие плакаты, содержащие аналогичные призывы, свидетельствовали, по мысли организаторов этой акции, о несомненном возрождении морали; пацаны — «молодёжное крыло» движения «За моральное возрождение» — ... были малость возбуждены самой тематикой акции, невольно демонстрировали агрессивность к «потенциальным извращенцам» и потому со стороны выглядели вполне убедительно в своём искреннем неприятии однополого секса; Колька, находящийся на той акции среди парней — своих одногруппников, ничем от других не отличался, и хотя всякие сальные шуточки в адрес «потенциальных извращенцев» он, в отличие от других друзей-приятелей, не отпускал, а, слушая других, стоял молча, тем не менее в разношерстную массу слегка возбуждённых борцов за «утверждение морали» он, Колька, вписывался вполне органично... и вот ведь что удивительно: принимая участие в акции, направленной против «содомитов всех мастей"», о соседе Лёхе и о себе Колька подумал лишь один раз, да и то как-то мимолётно, вскользь, словно между тем, что делали они, и тем, что было написано на плакатах, ничего общего не было... а может, и правда ничего общего не было? Во всяком случае, Колька одно с другим никак не увязывал; было шумно, чуть нервозно и вместе с тем весело... Акция, неожиданно оказавшаяся многочисленной, закончилась в полдень; Гоблин Никандрович, раздавая парням уже ставшие привычными «подтверждения участия», попросил Кольку задержаться, сказав, что у него к Кольке будет небольшая просьба. «Хорошо», — кивнул Колька, отходя в сторону.
Сам факт того, что Гоблин Никандрович хочет его, Кольку, о чём-то попросить, нисколько Кольку не удивил — за неделю до этого Колька уже откликался на просьбу Гоблина Никандровича, а именно: помогал Гоблину отвезти в мастерскую сломавшийся холодильник... оказалось, что Гоблин живёт один, что в квартире у него всё как-то по-мелкому — по-холостяцки — не прибрано и местами даже пыльно, — квартира была двухкомнатная, и в квартире стояла старая, вышедшая из моды мебель... например, трюмо — точно такое трюмо было у Колькиной бабки, живущей в соседнем городе... словом, Колька нисколько не удивился, услышав, что у Гоблина Никандровича есть к нему «небольшая просьба». Вскоре Гоблин Никандрович освободился — энергично подошел к Кольке, весело, возбуждённо блестя глазами, и тут выяснилось, что холодильник уже отремонтирован и что теперь его нужно привезти из мастерской; «Поможешь?» — спросил Гоблин, испытующе глядя Кольке в глаза...
Было воскресенье, но мастерская работала — Колька с Гоблином Никандровичем, на такси подъехав к мастерской, погрузили холодильник в мини-грузовик; привезли его; втащили в квартиру. «Спасибо, Коля! Выручил ты меня, очень выручил! И туда, и назад... что б я делал, если б не ты? — рассыпался в благодарностях Гоблин Никандрович, словно Колька сделал для него действительно что-то выдающееся. — Раздевайся — чай попьем... раздевайся — не стесняйся!» Было воскресенье, и времени было ещё совсем ничего, — Колька, молча кивнув в ответ головой, молча снял куртку, молча повесил её на свободный крюк. «Проходи, Николай... проходи — не стесняйся!» — Гоблин Никандрович показал Кольке на одну из комнат; снова кивнув в ответ головой, Колька шагнул из прихожей в комнату — никакого стеснения он не испытывал... да и чего, собственно, было стесняться? Через полчаса, сидя друг против друга за журнальным столиком, Колька и Гоблин Никандрович непринуждённо пили чай, обсуждая победу местной футбольной команды; чай был свежезаваренный — душистый и вкусный, — Колька, отхлёбывая чай из большой цветастой чашки, слушал Гоблина Никандровича, и у Кольки было такое ощущение, что Гоблин Никандрович хочет ему понравиться; во всяком случае, Гоблин был по-домашнему прост, говорил легко, смотрел на Кольку весело, доброжелательно, и даже лысина... даже лысина Гоблина Никандровича выглядела молодо, — разница в возрасте Кольку нисколько не напрягала, словно разницы этой не было вообще... естественно, не могли они обойти вниманием только что прошедшее мероприятие — митинг-манифестацию «в защиту морали».
Накануне Гоблин Никандрович проводил «закрытый инструктаж» для наиболее активных членов движения «За моральное возрождение», где с высоты своего возраста уверенно, безапелляционно говорил о том, что «голубые уже не просто заполонили всё вокруг, но повсеместно стараются навязывать свои извращенные пристрастия другим», и «потому, — уверенно говорил Гоблин Никандрович, и в голосе его от переизбытка презрения слышался металл, — всем этим извращенцам нужно дать самый решительный бой — нужно со всей очевидной наглядностью показать им, кто они есть на самом деле, а на самом деле все они есть жалкие ничтожества, и не более того», — наиболее активные члены движения «За моральное возрождение», слушая Гоблина Никандровича, сально гыгыкали, и глаза у шестнадцатилетних активистов сально блестели... всё это было накануне; сам митинг прошел не без некоторой истеричности, и хотя никакого видимого скандала не случилось, тем не менее ощущение скандальности витало в воздухе: отец Амброзий, обращаясь ко всем, но почему-то при этом глядя исключительно на юных участников акции, то и дело называл однополые отношения «богомерзкими актами», доцент местного международного университета, глядя на всех одновременно, упирал в своей пламенной речи на слово «порок», безымянная дама средних лет клеймила «извращенцев» в том смысле, что «они, как диверсанты, подрывают демографию», и требовала «приравнять всех голубых к террористам», — участники акции, внимая выступающим, время от времени кричали «правильно!» и «мочить извращенцев в сортирах!», тем самым наглядно демонстрируя как само «возрождение морали», так и готовность эту «мораль» защищать... словом, санкционированная акция, в которой наряду с другими «здоровыми силами, по велению души собравшимися в парке», приняли участие члены регионального движения «За моральное возрождение», никого не оставила равнодушным — ни самих участников, ни примкнувших к ним многочисленных любопытных... И вот — два участника этой акции, Гоблин Никандрович и Колька, сидели друг против друга за низким журнальным столиком и, никуда не спеша, пили вкусный горячий чай...
Чай был горячий... очень горячий — от чая сделалось жарко, — Колька, стянув с себя свитер, остался в клетчатой рубашке, причём две верхние пуговицы на рубашке Колька машинально расстегнул... совсем как дома — совсем по-домашнему!"Если б случаи эти были единичны... так ведь нет же, нет! Сплошь и рядом это встречается... вот ведь в чём дело! Эпидемия словно... — Гоблин Никандрович, говоря всё это, смотрел на Кольку так, словно взглядом своим хотел сказать нечто большее, чем выражал словами. — И в училище нашем, я думаю, есть такие... наверняка есть! Ты сам, Николай... ты что об этом думаешь? Есть такие в училище?» «Не знаю», — Колька, отхлёбывая чай, спокойно пожал плечами, и спокойствие это было не искусственное, не напускное: Колька, во-первых, действительно не знал, есть ли в училище «такие», о которых говорил Гоблин Никандрович, а во-вторых, он никогда об этом не задумывался — этим вопросом не задавался; может, «такие» в училище есть... а может быть, нет, — Кольке от всего этого было не холодно и не жарко. «Ну-да, на лбу не написано», — согласился с Колькой Гоблин Никандрович; и помолчав, тему продолжил: «Я, Николай, вот чего не понимаю... что за удовольствие во всём этом? Столько девчонок вокруг, а они — друг друга... не понимаю! И ведь много таких, которые это делают, очень много... причём, заметь: делают это, зная, что всё это аморально... вот я чего не понимаю! Ты молодой... может, ты мне объяснишь?» Колька, отхлёбывая чай, снова пожал плечами — он точно так же не понимал, «что за удовольствие во всём этом», и это опять было чистой правдой — в Колькином пожатии плечами не было никакого лукавства: подставляя Лёхе зад, Колька сам никакого особого удовольствия при этом не испытывал... удовольствие испытывал Лёха, который этого удовольствия жаждал и который ... всегда выступал инициатором траха, но что это за удовольствие, когда «столько девчонок вокруг», Колька Лёху ни разу не спрашивал; и ни разу Колька Лёхе не вставлял сам — ни разу не пробовал это в роли активной. «Вот! Ты тоже не понимаешь. А между тем...» Непонимающий Гоблин Никандрович, глядя Кольке в глаза, хотел развить свою мысль дальше, но Колька его неожиданно перебил — проговорил, вопросительно глядя Гоблину Никандровичу в глаза: «А я слышал, что в армии это делают... правда это? Вы в армии были — служили в армии?» «Я?» — с удивлением переспросил Гоблин, словно в комнате, кроме них двоих, был кто-то ещё...
Вжик... вжик... — ритмично скрипят пружины кровати, — тяжело дыша, Гоблин Никандрович Гомофобов, активист регионального движения «За моральное возрождение», сладострастно двигает бедрами, отчего член его, обильно смазанный вазелином, легко скользит в очке лежащего под ним голого парня; вжик... вжик... — ритмично скрипят пружины кровати, и в такт этому характерному скрипу лежащий на спине голый Колька, рядовой член регионального движения «За моральное возрождение», ритмично дёргает поднятыми вверх ступнями ног, снизу вверх глядя на потную, изрядно порозовевшую лысину нависающего над ним активиста Гомофобова... а ведь он, Гоблин Никандрович, не всегда был лыс, — сорок лет назад молодой Гоблин... впрочем, сорок лет назад молодого симпатичного парня звали не Гоблином, а звали его совсем по-другому, но всё это было так давно, что теперь уже не имело никакого значения, — сорок лет назад молодой Гоблин, сопя от наслаждения, точно так же двигал бедрами, сладострастно сжимая молочно-белые ягодицы, и точно так же под ним — под ним и под парнем, лежащим под ним — неутомимо скрипели пружины дивана: вжик... вжик... парня звали Олегом, но Олегом он был для Гоблина лишь в минуты их тайных свиданий, когда они, задыхаясь от наслаждения, истекая потом, с упоением ласкали друг друга, — в эти и только в эти минуты их тайных свиданий, когда они, оба голые, оба возбуждённые, выглядели ровесниками, парень для Гоблина был Олегом: их руки не знали стыда, их губы сливались в сладостно затяжных поцелуях... и скрипели, ритмично скрипели под ними пружины дивана — они, двадцатитрехлетний Олег и девятнадцатилетний Гоблин, содрогаясь от наслаждения, поочерёдно мужеложили друг друга, трахали один одного в зад, а потом, отстрелявшись, одевались снова, и Олег превращался в младшего лейтенанта — командира учебного взвода, а Гоблин вновь становился младшим сержантом — командиром отделения в том самом взводе, которым командовал начинающий службу молодой офицер; «Разрешите идти?» — шутливо прикладывал руку к пилотке симпатичный младший сержант, и не менее симпатичный младший лейтенант так же шутливо отвечал: «Идите, товарищ младший сержант!», — через час, встречаясь в казарме или на плацу, они ничем — ни взглядом, ни интонацией, ни малейшим движением — не позволяли себе даже намёка на существующую между ними тайную — гомосексуальную — связь... ах, как же сладко, как обжигающе сладко всё это было!
Учебный танковый полк дислоцировался вдалеке от населённых пунктов — с одной стороны начинались горы, далеко-далеко упиравшиеся в небо снежными остроконечными вершинами, с другой стороны местность была равнинная, сплошь поросшая клочкообразными рощицами — и никаких увольнений не было и быть не могло: увольняться в выходные дни было просто-напросто некуда; сама часть состояла из двух трёхэтажных казарм, из длинного двухэтажного здания, где находились учебные классы и где был расположен штаб, были ещё какие-то здания, где находились клуб, библиотека, солдатская чайная... был огромный плац, обсаженный серебристыми тополями, где курсанты, обливаясь потом, до одури маршировали по два-три часа в день, готовясь к регулярно проводимым строевым смотрам, и было ещё, помимо всего этого, три трехэтажных дома, стоящих чуть в стороне, на небольшом пригорке: дома эти, стоящие на пригорке, назывались ДОСами — домами офицерского состава... К тому времени, когда в ходе какой-то ротации на смену прежнему командиру взвода, ушедшему на повышение, прибыл новый, Гоблин прослужил уже полтора года — был Гоблин младшим сержантом, командиром отделения, и хотя никакой дедовщины в учебной роте не было и быть не могло, Гоблин, согласно неформальной иерархии, считался «дедушкой»; будучи командиром отделения, с курсантами Гоблин был требовательным, даже строгим, не допускал никакого панибратства, и в то же время, в меру проявляя служебное рвение, властью своей над десятком пацанов в одинаковой форме он ни явно, ни тайно не злоупотреблял, — день проходил за днём — служба катилась к дембелю, и Гоблин уже подумывал, не пора ли ему начинать делать дембельский альбом... А свежеиспечённый младший лейтенант, только-только закончивший военное училище, был коренным москвичом, и даже не просто москвичом, а сыном московского генерала — по этой немаловажной причине он никак не должен был оказаться в учебном полку, от которого до ближайшего населённого пункта было не меньше полсотни километров, но звёзды сложились так, что в тот год, когда сын заканчивал училище, папа-генерал оказался не в фаворе, и свежеиспечённый лейтенант был направлен к месту службы без всякой протекции, то есть в общем потоке — на общих основаниях; младший лейтенант, прибывший в полк и получивший должность командира учебного взвода, был неглуп, ироничен... а кроме того, он был как-то особенно щеголеват — военная форма на нём сидела ладно, подчеркивая стройность фигуры, плюс к этому он был вполне симпатичен, и, отдавая честь, руку к козырьку фуражки он вскидывал как-то особенно красиво — внешне обычный для человека военного уставной жест не лишен был внутреннего изящества; таков был новый взводный — «товарищ младший лейтенант», познакомивший Гоблина с однополым сексом...
«А я слышал, что в армии это делают... правда это?» — спустя сорок лет без всякого тайного умысла спросит постаревшего годами, но нисколько не постаревшего телом и не утратившего живость души Гоблина семнадцатилетний пацан, чем-то неуловимо напоминающий прожившему большую часть жизни Гоблину того самого командира взвода — молодого младшего лейтенанта, которого он, младший сержант Гоблин, в минуты их тайных свиданий-встреч называл не «товарищем младшим лейтенантом», а просто Олегом... чем Колька — спустя сорок лет! — мог напоминать Олега? Ничем. Сорок лет тому назад в стране, отгородившейся от всего мира «железным занавесом» и за этим «занавесом» создавшей своё собственное представление о том, что такое «хорошо» и что такое «плохо», для обозначения однополого секса существовало всего два-три слова, и звучали эти слова для большинства живущих в то время как удары хлыста, ибо сам однополый секс трактовался в то время не иначе как извращение — как позорное, уголовно наказуемое преступление... и когда это случилось впервые — когда младший лейтенант спустя всего месяц после своего появления в части в один из воскресных дней у себя на квартире совершил с младшим сержантом подчинённого ему учебного взвода запрещённый законом акт мужеложства, а потом, совершенно не комплексуя, как-то обескураживающе легко и потому совершенно естественно подставил под возбуждённый, багрово залупившийся член младшего сержанта зад свой, и девятнадцатилетний младший сержант, никогда и ни с кем ещё не трахавшийся таким запрещённым образом, с наслаждением отмужеложил двадцатитрёхлетнего младшего лейтенанта — когда всё это случилось впервые, Гоблин невольно растерялся, — впервые оттраханный в зад, да ещё своим непосредственным командиром, с неожиданным для себя удовольствием точно так же натянувший непосредственного командира сам, Гоблин медленно шел в расположение роты, мучительно гадая, что теперь будет... всё это было для Гоблина впервые, и потому всё это было для него, никогда об этом не ... помышлявшего, и удивительно, и странно, и необычно, и непонятно, — до отбоя он мысленно прокручивал все детали случившегося, и чем больше он об этом думал, тем больше и больше склонялся к мысли, что всё это на самом деле не так уж и плохо — вопреки утверждениям, что это однозначно, безоговорочно плохо... взводный появился в расположении роты перед самой поверкой, — спокойно встретившись с Гоблином глазами, он невозмутимо направился в ротную канцелярию, где уже были другие командиры взводов, точно так же явившиеся в расположение роты, чтобы присутствовать на вечерней поверке; взводный прошел, и Гоблин, невольно замерший, когда взгляды их на мгновение встретились, с изумлением и в то же время с каким-то ликующим облегчением вдруг подумал, что так оно и должно быть: то, что случилось между ними один на один, никаким образом не должно пересекаться с жизнью внешней... это разные, совершенно разные жизни, — внезапно подумал Гоблин с какой-то неоспоримой для себя ясностью, и эта мысль, такая простая и вместе с тем необыкновенно ёмкая, вмиг разрешила все его сомнения... оставался лишь один вопрос: будет ли повторение?
Вжик... вжик... — ритмично скрипят пружины кровати, и в такт этому характерному скрипу голый Колька, лежащий под голым Гоблином Никандровичем, ритмично дёргает ступнями поднятых вверх ног... собственно, Колькины ноги, коленями нависающие над плечами, икрами упираются в плечи Гоблина Никандроича, и Гоблин Никандрович, двигая телом, невольно двигает Колькины ноги, — вжик... вжик... ах, какое это сладкое, упоительно сладкое ощущение: скользя членом в туго обжимающей, жаром полыхающей дырочке, трахать в зад пацана, чем-то неуловимо напоминающего молодого симпатичного лейтенанта, который когда-то, давным-давно... и даже не столько молодого симпатичного лейтенанта напоминает Гоблину Колька, сколько напоминает он Гоблину его армейскую юность — ту самую юность, в которой молодой симпатичный лейтенант, сбрасывая с себя офицерскую форму, чудесным образом превращался в обычного симпатичного парня, коротко стриженного, стройного и гибкого, с большим, хищно залупающимся членом, с аккуратно круглой упругой попкой... попка у парня была сочная, молочно-белая, бархатистая на ощупь, и звали того парня... «Вы в армии были — служили в армии?» — этот простой, ни к чему не обязывающий вопрос, прозвучавший спустя сорок лет, лишь незримо подстегнул Гоблина Никандровича в его неуверенных, зыбко колеблющихся планах относительно Кольки, чем-то неуловимо напоминающего армейскую юность... служил ли он в армии? Служил... ещё как служил! Было лето, солнце по утрам золотило вершины гор... и был лишь один вопрос, не дававший покоя: повториться ли всё ещё раз? Конечно, всё это было извращение, но извращение это совершенно неожиданно оказалось таким обалденно приятным, что девятнадцатилетний Гоблин невольно жаждал повторения... Повтор случился через неделю: была суббота, после ужина для курсантов показывали фильм, и в эти полтора часа, что стрекотал кинопроектор, на квартире у младшего лейтенанта они, молодые парни, сбросившие с себя условность воинской иерархии, с упоением молодости вновь предавались древней, оболганной и наказуемой, публично высмеиваемой и всё равно неистребимо влекущей, необъяснимо сладкой любви... собственно, никакой любви в буквальном смысле этого слова между ними не было, а была молодость, была обычная взаимная симпатия, тщательно скрываемая вне квартиры «товарища младшего лейтенанта» — и был на основе этой симпатии не очень частый, но каждый раз взаимно желаемый, упоительный секс, неизменно заканчивавшийся взаимным мужеложством... в такие — и только в такие — минуты их тайного уединения они называли друг друга по именам, и — хотя Олег был старше Гоблина на четыре года, эта разница в возрасте, когда они оказывались на квартире Олега, совершенно не ощущалась; очевидно, Олег был гомосексуалистом — человеком, предпочитающим свой пол, но Гоблин в свои девятнадцать ни разу не слышал такого специального слова, обозначающего подобную склонность, — продолжая считать подобный секс извращением, девятнадцатилетний Гоблин, по природе своей не склонный к рефлексии, этому «постыдному извращению» каждый раз с удовольствием, с наслаждением предавался, не испытывая при этом ни стыда, ни каких-либо угрызений, ни какого-либо раскаяния... может быть, он не испытывал стыд потому, что не испытывал стыд умный, чуть ироничный Олег, которого Гоблин невольно брал для себя в пример, поскольку иных примеров у него на этом поприще не было? Они несколько месяцев — вторую половину лета плюс первую половину осени — не без успеха натягивали друг друга в зад, извлекая из этого «извращения» вполне добротное, во всех смыслах полноценное — обоюдное — удовольствие... На дембель Гоблин ушел полным сержантом, с полным набором всех необходимых значков, главным из которых была красивая, на орден вождя похожая «гвардия»...
Пройдёт сорок лет... и — поседевшего, полысевшего Гоблина, превратившегося в Гоблина Никандровича, спросит симпатичный пацан, беспечно сидящий напротив: «Вы в армии были — служили в армии?», — Колька спросит это без всякого умысла, ещё не только не зная, но даже не подозревая, что спустя менее получаса после этого спонтанно сорвавшегося с губ вопроса он будет лежать на кровати полуголый, без штанов и без трусов, в одной клетчатой рубашке, и Гоблин Никандрович, чуть ошалевший от внезапно свалившегося счастья, будет дрожащим пальцем размазывать по головке своего возбуждённого члена бесцветный, знакомо пахнущий вазелин...
Вжик... вжик... — скрипят пружины кровати; содрогающийся от толчков Колька, повернув голову набок, без всякого выражения смотрит в зеркало — в трюмо, стоящее наискосок, — голый зад Гоблина Никандровича неутомимо колышется, и это колыхание по диагонали вверх-вниз отдаётся скользящим движением члена между ногами — в прямой кишке... Когда Колька, полгода тому назад впервые пьющий в гостях у Гоблина Никандровича вкусный свежезаваренный чай, без всякой задней мысли сказал-спросил про армию, Гоблин Никандрович на какой-то миг растерялся: «Я?» — с удивлением переспросил он, словно в комнате, кроме него и Кольки, был кто-то ещё... но уже в следующее мгновение шестидесятилетний активист регионального движения «За моральное возрождение» взял себя в руки — и, глядя молодому члену движения «За моральное возрождение» в глаза, не без живости заговорил, отвечая на вопрос: «Служил — тогда, как сейчас, уклонистов не было... тогда, Николай, служили все. Ты спрашиваешь об извращениях в армии... хороший вопрос! Отвечаю конкретно, со всей ответственностью: когда служил я, таких извращений в армии не было... то есть, таких извращений вообще тогда не было — ни в армии, ни в обычной жизни! Ну, то есть, отдельные случаи... единичные случаи, вполне возможно, где-то и были — где-то происходили, в том числе и в армии, но лично я за два года службы о таких случаях не слышал ни разу... заметь, ни разу не слышал — никогда... не было это массово, как теперь — вот в чём всё дело! А сейчас не армия, а сплошной бедлам — извращенцев сейчас в армии как звёзд на небе... и солдатская проституция, и дедовщина, и так называемая любовь — всё сейчас в армии есть! Сплошь и рядом всё это встречается!» Гоблин Никандрович, глядя Кольке в глаза, говорил убедительно, и у Кольки, сидящего напротив Гоблина Никандровича с чашкой чая в руке, не было никаких оснований сомневаться в том, о чём Гоблин Никандрович так убедительно говорил... а Гоблин, между тем, врал — и чем больше он врал, тем больше склонялся к мысли, что надо... надо попробовать, — Колькин вопрос про армию явно подстегнул Гоблина: он смотрел на Кольку, симпатичного, семнадцатилетнего, уже снявшего свитер, и мысль, что надо попробовать — надо попытаться, с каждой секундой становилась всё отчётливее, всё определённее; ... это было, с одной стороны, совершенное безрассудство, и Гоблин, глядя на Кольку, понимал, что это безрассудство, а с другой стороны... по утрам солнце золотило снежные вершины гор, дни стояли необыкновенно жаркие — было лето, и младший лейтенант, молодой, симпатичный, стройный, натянув в зад такого же стройного, симпатичного, никогда не отказывающегося младшего сержанта, легко вскидывал расставленные ноги вверх, позволяя своему подчинённому делать то же самое с собой... какое там извращение! Это был кайф, самый настоящий — высшей пробы! — кайф... армейская юность, навсегда ушедшая, неповторимая, беззвучно плыла перед мысленным взором Гоблина Никандровича — он смотрел на Кольку, уже мысленно решившись, но ещё не зная, как это сделать... «А теперь ты мне ответь... — Гоблин Никандрович, глядя на Кольку, внешне был совершенно спокоен, никак не выдавая своего невольно возникшего волнения. — Ты сказал, что про армию — слышал... ну, и от кого же ты это слышал? Кто тебе говорил?»
«Пацаны говорили... в школе», — соврал Колька, на какую-то долю секунды — мимолётно — подумав про Лёху. «И в школе, и в армии — везде это есть...» — кивнул Гоблин Никандрович, лихорадочно пытаясь просчитать, как Колька, этот уже не пацан, но ещё и не парень, спокойно сидящий напротив с чашкой чая в руке, может на его предложение отреагировать... «И в школе, и в армии — везде... везде это есть...» — словно эхо, повторил Гоблин Никандрович свои собственные слова, продолжая смотреть Кольке в глаза... и хотел он, Гоблин, хотел совершенно определённо — подмять Кольку под себя, почувствовать его юное тело своим, ничуть не постаревшим за истёкшие десятилетия, — глядя на Кольку, Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», вместе с прочими «здоровыми силами» борющийся против «содомитов» и прочих «извращенцев», вполне осознанно хотел опять, как без малого сорок лет тому назад, очутиться т а м... да-да, именно т а м — он хотел вновь вдавиться своим не утратившим стойкости членом в жаркий, податливо разжимающийся вход между круглых булочек, как это делал когда-то с Олегом, испытывая при этом молодое, сладостью обжигающее удовольствие... и в то же самое время Гоблин Никандрович Гомофобов, активист движения «За моральное возрождение», вместе с прочими «здоровыми силами» борющийся против «содомитов» и прочих «извращенцев», глядя на Кольку, рядового члена движения «За моральное возрождение», безмятежно сидящего напротив, элементарно боялся, — не зная, как Колька отреагирует на его поползновение, Гоблин Никандрович не на шутку боялся обнаружить перед Колькой своё «извращенное» желание, и эти два чувства — обострившееся желание и вполне объяснимый страх — незримо боролись в его душе... не зная, как трансформировать желание в действие — в какую приемлемую, не вызывающую подозрений форму облечь однозначное содержание, Гоблин Никандрович Гомофобов лихорадочно просчитывал варианты, в то время как Колька, сидящий напротив, понятия не имел, какие чувства, в один миг всколыхнувшиеся его невинным вопросом про армию, сошлись-схлестнулись в душе шестидесятилетнего Гоблина...
Вжик... вжик... — скрипят пружины кровати, — постаревший годами, но не износившийся телом Гоблин, сладострастно двигая бёдрами, скользит напряженным членом в горячем, туго обжимающем Колькином очке, — вжик... вжик... почти как тогда — сорок лет назад; тогда, сорок лет назад, от души вкусив с «товарищем младшим лейтенантом» сладость однополого секса, молодой Гоблин, тем не менее, гомосексуалистом не стал — не превратился он в человека, предпочитающего исключительно однополый секс, — как это часто бывает, однополый секс оказался для Гоблина временным и заместительным, то есть был обусловлен исключительно ситуацией... да, это был кайф, обалденный, упоительный кайф, и опровергать это было бы глупо, — трахаясь с Олегом, Гоблин наслаждался на всю катушку, не утруждая себя пустой рефлексией; но служба его подошло к концу, — вернувшись домой полным сержантом, с полным набором всех необходимых значков, главным из которых была красивая, на орден вождя похожая «гвардия», Гоблин при полном параде пошел, как было это положено, становиться на учёт в военкомат, и там, просмотрев его документы, ему предложили работу: оказалось, что срочно нужен водитель первому секретарю горкома молодёжи; работа обещала быть непыльной, и Гоблин отказываться не стал... Секретарём оказался невысокий, начинающий полнеть парень... впрочем, был секретарь уже не парнем — было секретарю под тридцать лет, карьерных рефлексов у него не чувствовалось, и как-то так получилось, что довольно быстро между ними, секретарём и Гоблином, установились если и не дружеские, то вполне нормальные — полуформальные — отношения, которые, с одной стороны, Гоблина ни к чему конкретному, кроме работы, не обязывали, а с другой стороны позволяли ему, молодому парню, чувствовать себя в повседневном общении с «шефом» достаточно непринуждённо, то есть вполне комфортно; вскоре после устройства на работу у Гоблина возник роман с юной работницей общепита — и он, беззастенчиво используя служебный транспорт, лихо катал её по городу, что было по тем временам немалым шиком... и хотя жениться — обзаводиться семьёй — Гоблин не торопился, ноги своей Дульсинее он раздвигал достаточно регулярно, — жизнь после армии на первое время вполне устаканилась... А на исходе зимы случилось то, что случилось, — на исходе зимы в соседней области проводился зональный семинар для первых секретарей молодёжи, и Гоблин повёз туда секретаря своего; выехали они рано утром, но пока ехали, оказалось, что открытие семинара по каким-то непредвиденно возникшим обстоятельствам перенесено на один день вперёд, и получалось, что торопились они совершенно напрасно, — они, приехавшие раньше, заселились в двухместный номер гостиницы, день впереди был свободен, и секретарь, пользуясь если и не дружескими, то вполне нормальными — полуформальными — отношениями, предложил Гоблину взять пол-литра, чтобы, как он выразился, «снять накопившуюся усталость», — это было нормальное мужское предложение, и Гоблин, естественно, возражать не стал; в ближайшем универсаме они взяли на ужин полкила колбасы, взяли столько же сыра, взяли что-то ещё... и — взяли бутылку «Столичной»; конечно, пол-литра для двух взрослых мужиков было всё равно что мёртвому припарка, и Гоблин мог, не пьянея, пол-литра выпить сам — здоровье ему позволяло, но то ли потому, что закуска, организованная как ужин, была походная, то есть довольно скромная, то ли потому, что, под утро расставшись с работницей общепита, он без малого день просидел за рулём, а только бутылки, выпитой на двоих, хватило для Гоблина с избытком, — Гоблин, пьяно отяжелев, сказал, что он будет спать... и действительно, глаза у Гоблина закрывались сами собой, — не обращая внимания на захмелевшего секретаря, Гоблин в один миг стащил с себя брюки, снял рубашку и, оставшись в синих сатиновых трусах, повалился на свою кровать — поверх одеяла...
Вжик... вжик... — скрипят пружины кровати; Колька, уже порядком уставший держать колени раздвинутых полусогнутых ног у своих плеч, вновь снизу вверх начинает двигать задом, пытаясь поймать ритм движений Гоблина Никандровича.
 — Сейчас, сейчас, — бормочет в ответ Гоблин Никандрович, не прекращая скользить членом в Колькином очке... да, кто бы мог тогда подумать, чем обернётся та поездка? Гоблин, едва повалившись на кровать, тут же вырубился, но спать ему долго не пришлось... впрочем, он сам не знал, сколько он спал, — может, час... а может, спал он считанные минуты, а только проснулся он совершенно внезапно... проснулся — и в первый момент ничего не понял: он лежал поверх одеяла, лежал на спине, широко разбросав в стороны ноги, и секретарь.... .. оттянув на безвольно лежащем Гоблине резинку трусов, молодёжный секретарь, тоже раздевшийся до трусов, стоял на коленях перед кроватью и, ритмично двигая головой, насаживался горячим влажным ртом на возбуждённый, колом торчащий член Гоблина, при этом пальцами одной руки он придерживал член Гоблина у самого основания, положив кисть руки Гоблину на яйца, а рукой другой усиленно теребил «хозяйство» собственное... потребовалось не менее десяти секунд, прежде чем Гоблин, в голове которого шумело от выпитого, со всей отчетливостью осознал, что происходит, — то, что происходило, было для Гоблина настолько неожиданно — неожидаемо — что Гоблин, стремительно трезвея, первым делом невольно рванулся в сторону, одновременно с силой отталкивая голову секретаря от своего распираемого молодым возбуждением члена: «Ты чего, бля... чего ты? Пусти!» «Лежи... — секретарь, глядя на невольно приподнявшегося Гоблина затуманенным взглядом, вновь потянулся рукой к залупившемуся члену. — Лежи... — повторил он мокро блестящими губами ещё раз, горячо стискивая возбуждённый член Гоблина в кулаке... и Гоблин, не знающий, как ему быть, послушно откинулся вновь на спину, — секретарь, восприняв это как дозволение, как молчаливое согласие, вновь потянулся губами к члену, и уже через секунду губы его опять заскользили вдоль распираемого молодым напряжением ствола — жаждущие удовольствия губы, сомкнувшиеся вокруг члена, горячо и влажно заскользили по стволу вверх-вниз, двигая крайнюю плоть...
Трудно сказать, как воспринял бы всё это молодой Гоблин, если б всё это произошло для него впервые; но у Гоблина уже был опыт — вполне положительный опыт по этой части, и потому он не испугался, а только удивился... в армии это всё было объяснимо — в армии, где не было женщин, это было вполне логично, и потому было более чем понятно: в армии, уставая от рукоблудия, иные парни, лишенные женского пола, начинали невольно тянуться друг к другу, и — возникали те обстоятельствами обусловленные половые контакты, которые по форме своей были, конечно же, гомосексуальными, между тем как по сути чаще всего они являлись просто-напросто элементарно ситуационными, — внешне осуждаемые, но при наличии тайного взаимопонимания между двумя парнями внутренне вполне приемлемые, такие однополые контакты иногда перерастали в армейскую любовь, а иногда становились доступным средством нормальной физиологической разрядки, но в любом случае это было прежде всего сексуальное наслаждение — армейский кайф, и потому ничего удивительного не было в том, что, вкусившие такой кайф, парни стремились к нему снова и снова... такой кайф испытывал Гоблин с Олегом — они, почти ровесники, брали друг у друга в рот, трахали друг друга в зад, и Гоблин совершенно не комплексовал по этому поводу, — в армии это всё было понятно... но на гражданке?! Захмелевший молодёжный секретарь, энергично двигая головой над пахом Гоблина, насаживался влажным горячим ртом на колом торчащий член, и Гоблин, лежащий на спине, не мог не чувствовать, что секретарь сосёт отлично, даже классно — не хуже Олега... но Олег ни разу не кончил Гоблину в рот, и ни разу он не позволил Гоблину кончить в рот себе, — каждый раз, на недолгое время уединяясь на квартире Олега, они кончали друг другу исключительно в зад — взаимное сосание было лишь не лишенной приятности разминкой, и не более того; может, поэтому Гоблин, чувствуя, как нарастает знакомое наслаждение, неожиданно оттолкнул голову разошедшегося секретаря от своего паха, вырывая тем самым член из жаркого секретарского рта; не понимая, секретарь посмотрел на Гоблина вопросительно; «Становись... раком становись... давай!» — неожиданно хрипло проговорил Гоблин, и — рывком поднимаясь на ноги, он одним движением решительно дёрнул с себя трусы вниз, — залупившийся член его, мокро блестя в электрическом свете сочно багровой головкой, хищно задёргался от предвкушения; «Что — захотелось под кожу? В очко захотелось... да?» — пьяно засмеялся секретарь, вытирая тыльной стороной ладони мокрые губы;
«Ну! В очко... никогда не пробовал!» — хрипло засмеялся в ответ Гоблин; они смотрели друг другу в глаза, и им обоим было понятно, что будет дальше, — секретарь, молча улыбаясь, не отводя взгляда, медленно потянул с себя трусы, и они, скользнув по его ногам, бесшумно упали на пол... тело у молодёжного секретаря было белое, немного рыхлое, и оттого, наверное, тело секретарское казалось женственным — каким-то обтекаемым, домашним, ждущим ласку; секретарский член был явно больше, чем у Гоблина, но член у секретаря не стоял — член, толстый и длинный, на фоне белого тела возбуждающе выделявшийся своим светло-коричневым мягким оттенком, казался добротным куском садового шланга, — Гоблин, скользнув глазами по члену секретаря, мысленно удивился, что член у того не стоит, но заострять на этом внимание — думать об этом — было не время: возбуждённый торчащий член самого Гоблина рвался в дело, и Гоблин, вновь глядя секретарю в глаза, нетерпеливо проговорил: «Становись!»; «Хочешь?» — секретарь смотрел на Гоблина, улыбаясь; «Ты сам... сам хочешь... поворачивайся задом!» — отозвался Гоблин, сжимая в кулаке свой член; через минуту секретарь горкома молодёжи, приехавший на зональный семинар, прогнув спину, упираясь в ладони лбом, стоял поперёк кровати раком, и Гоблин, по-хозяйски сжимая ладонями его бёдра, сладострастно сопел, двигая задом... собственно, всё это было Гоблину хорошо знакомо — он делал своё дело уверенно, споро, с вполне естественным наслаждением... но когда, кончив — разрядившись секретарю в очко, он выдернул свой отстрелявший член из секретарской задницы, его ждало еще одно открытие: оказалось, что секретарь, пока Гоблин, двигая задом, сладострастно натягивал его в очко, успел разрядиться сам — на простыне поперёк кровати чётко темнели два вполне приличных пятна, появившихся от извергнувшейся секретарской спермы... «Ну, ни фига себе! — непроизвольно воскликнул Гоблин, вытирая гостиничным полотенцем свой мясисто опухший член. — Как ты так... как так можно?» «А что — научиться хочешь?» — секретарь, видя искреннее удивление Гоблина, не смог сдержать улыбки. «Да ну! На фига мне это...» — тут же последовал ответ, и в нём, в этом ответе, не было никакой фальши... оба они были вполне удовлетворены, и оба своего удовлетворения друг от друга не скрывали. Да и поздно было скрывать... что случилось — то случилось: первый секретарь горкома молодёжи оказался любителем такого секса, а Гоблин сделал вид, что он попробовал это впервые и что т а к о й секс ему т о ж е не претит, — зональный семинар, на который Гоблин привёз секретаря, длился четыре дня, и четыре дня — утром и вечером — Гоблин с нескрываемым удовольствием трахал молодёжного секретаря в зад, натягивал его в жаждущее члена очко, и хотя в то время такой секс был уголовно наказуем, это нисколько не мешало им обоим извлекать из однополого секса обоюдное — взаимное — наслаждение...
Вжик... вжик... — скрипят пружины кровати; Колька, оставив очередную попытку синхронизировать движения, закрывает глаза, и Гоблин Никандрович, как сорок лет назад, с наслаждением продолжает двигать бёдрами сам... тогда, сорок лет назад, вернувшись с зонального семинара, молодой Гоблин до самого лета вёл — в представлениях того времени — «аморальную жизнь», и даже не просто «аморальную», а «преступную» и «извращенную», поскольку тайная половая связь Гоблина с молодёжным секретарём после возвращения с семинара не только не прекратилась, а приобрела характер систематический и регулярный; впрочем, самого Гоблина всё это нисколько не напрягало и уж тем более нисколько не угнетало: Гоблин был молод, и его, молодого парня, не рефлексирующего попусту, без всякого напряга хватало и на юную работницу общепита, позволявшую Гоблину исключительно ... традиционный секс, и на первого секретаря горкома молодёжи, втайне предпочитавшего секс анальный, — одно другому ничуть не мешало, а даже наоборот — одно другое дополняло, и молодой, полный сил Гоблин без труда успевал и там, и там... он, наслаждаясь, трахал юную Дульсинею, трахал, наслаждаясь, своего «шефа» — и неизвестно, как долго всё это длилось бы и чем бы это всё в конце концов закончилось, если б ни одно происшествие, не только напугавшее всеохватного Гоблина, но и радикально изменившее его «беспорядочную половую жизнь»... А случилось вот что. В нескольких километрах от города, на живописном берегу озера, располагался пионерский лагерь, и в самом начале лета в лагере том было торжественное открытие сезона летнего детского отдыха — открытие первой смены; мероприятие это было рутинное — повторялось оно из года в год, и из года в год мероприятие это было не лишено для руководящих товарищей некоторой приятности: после торжественной части пионеры приступали к своей пионерской жизни, а на берегу озера для приезжавших на открытие гостей, состоявших сплошь из партийного и прочего начальства, накрывался стол, жарились шашлыки... организовывалась, как сказали бы ныне, корпоративная вечеринка, — в иные годы, если позволяла погода, «открытие сезона летнего детского отдыха» продолжалось до рассвета — до самого утра... и в тот год, когда Гоблин, «работая на два фронта», упивался «беспорядочной половой жизнью», было то же самое — торжественное открытие первой смены с последующим застольем для прибывших гостей; погода в тот день была изумительная, — Гоблин привёз своего секретаря в лагерь и, получив указание приехать за ним на следующее утро, тут же рванул назад в город — к своей Дульсинее... начиналось лето, молодая жизнь Гоблина била ключом, и ничего не предвещало беды, — короткую летнюю ночь Гоблин провел в объятиях Дульсинеи, а когда утром он приехал в лагерь, чтобы секретаря забрать, оказалось, что забирать ему некого — секретаря уже «забрали»; тут же, внутренне холодея, Гоблин узнал: молодёжный секретарь, явно хватив за столом лишнего, в половине первого ночи пытался изнасиловать пионера из первого отряда...
«что он пытался?» — не сразу понял легкомысленный Гоблин, но уже в следующую секунду он ощутил, как неприятный холодок возник в груди... из разрознённых — маловнятных — деталей Гоблин понял главное: секретаря повязали в тот момент, когда он, одной рукой прижимая вырывающегося, не на шутку перепуганного пионера к себе, другой рукой, засунутой пионеру в плавки, тискал возбуждённый пионерский член... и хотя формально ко всему этому Гоблин не имел ни малейшего отношения, он почувствовал, как нарастающий страх, возникнув в груди, противной слабостью медленно разлился во всему телу, — Гоблин ехал из лагеря в город — возвращался в гараж, и страх этот ехал вместе с ним, не рассасываясь, никуда не исчезая... Буквально за день до этого Гоблин, как всегда после окончания рабочего дня, привёз секретаря домой — и тот, как это случалось с регулярностью раз в неделю, предложил Гоблину «на пару минут» к нему зайти, — день назад, раздевшись догола в секретарской квартире, Гоблин привычно отодрал секретаря в зад, и отодрал его хорошо, с чувством и с толком — тот, стоя поперёк кровати раком, обкончал под собой покрывало, что, впрочем, Гоблина уже нисколько не удивляло; потом они, неспешно одевшись, выпили по чашке настоящего кофе, который у секретаря всегда был в наличии... и хотя это было извращением, но в то же время всё это было вполне пристойно — всё было в кайф... и вот — на тебе: «пытался изнасиловать пионера»... зачем?! Гоблин гнал машину, не видя дороги... зачем было кого-то насиловать, если он, Гоблин, всегда был под рукой? И потом... что значит — «изнасиловать»? Как секретарь мог кого-то насиловать, если член у него практически не стоял? Он даже Гоблину за всё время их тайных встреч ни разу не вставил — всё время он, секретарь горкома молодёжи, Гоблину лишь подставлял... чем бы он этого пионера насиловал? Пальцем? Или, быть может, он хотел подставить пионеру сам — хотел, чтоб пионер, как Гоблин, натянул в очко его? Захотел пионерского хуя? Пионер был вроде из отряда первого — мальчик уже не маленький, и в плавках, нужно думать, у пионера этого была уже далеко не пипетка... вполне возможно, что у пионера этого уже было, что вставить, и — всё равно: з а ч е м? Мало ему, секретарю, было Гоблина? Или он что — решил, что пионер может «сделать» его в очко лучше, чем это делал Гоблин?
Тогда почему в лагере упорно говорят, что секретарь «хотел изнасиловать пионера»? — ведь правильнее в таком случае было бы говорить, что секретарь, желая подставить для совершения акта очко, «хотел изнасилованным быть»... и снова: кем?! — малолетним пионером, в половине первого ночи решившим сходить в туалет по малой нужде?... Всё это плохо укладывалось у Гоблина в голове, — Гоблин ехал из лагеря в город, и липкий противный страх не только не отпускал его, а всё больше и больше разрастался, словно опухоль: молодому Гоблину, никогда всерьёз не думавшему о возможных последствиях за практикуемый им однополый секс, уже мерещились допросы, несмываемый позор, всеобщее презрение... представления в то время были таковы, что всякий однополый секс воспринимался всеми исключительно как «извращение», как «половое преступление» — никакой другой точки зрения в то время у подавляющего большинства граждан не существовало, и Гоблину, всю весну трахавшему секретаря в зад, уже мерещился не только позор, но мерещился ему суд, мерещилась тюрьма, — самый настоящий страх завладел Гоблином, и завладел он Гоблином более чем основательно — на всю последующую жизнь хватило Гоблину того почти что животного страха... Конечно, у него было алиби — была Дульсинея, и все о его Дульсинее знали, но страх от этого не уменьшался, — вернувшись в гараж, Гоблин до вечера, до конца рабочего дня, промучился в полной неопределённости, ожидая вызова на допрос... он снова и снова прокручивал перед мысленным взором свои сексуальные отношения с секретарём; конечно, они всё делали тайно — никаких свидетелей не было и быть не могло, но ведь стояла же раз в неделю служебная машина у подъезда дома, где жил секретарь, стояла по часу и больше после того, как рабочий день кончался... что можно было делать ему, парню-водителю, в квартире своего начальства, да ещё по целому часу, да ещё с регулярностью раз в неделю? Как он это всё объяснит на допросе? Чем больше Гоблин об этом думал, тем страшнее ему становилось: ему казалось, что все всё уже знают... или — наверняка догадываются, что он, Гоблин, был для секретаря не только водителем, но и... кем он был для молодежного секретаря? — любовником-извращенцем, однозначно подпадающим под статью закона о половых преступлениях...
E-mail автора: beloglinskyp[собака]mail. ru

Поделиться в: