Часть I. Эстетика лица
Просыпаться в белой и тёплой постели — очень приятно. В эти редкие моменты, когда Аврора подаёт мне свои светлые руки, я ощущаю себя сплошной нежностью и спокойствием. Вот так вот лежишь, и тихое спокойствие. Такое впечатление, что ты корабль, который пребывает у причала. Этой ночью моим причалом был Андрей. Он ещё спит, справа. Для меня до сих пор большая загадка, почему у спящих людей лицо более свято. Святость тут не выступает как праздник. Совершенно по другой причине: так получилось, что спящий Андрюша не беспокоится о своих делах. Люди часто усложняют себе жизнь, придумывая всякие проблемы и невозможности. А жизнь простая в доску, и лицо его красиво. Но нельзя сказать, что он полностью красавчик; он скорее очень-очень симпатичный. Такой себе симпатяга в 20 лет.
Вечером мы начали с поцелуев. Действие намного привлекательнее, чем звучание слова. В поцелуе можно услышать что-то девственное, ещё не тронутое, ещё не открытое и изведанное. Он может быть простым переходом к чему-то большему или стать самостоятельным произведением искусства. В этой жизни целовать можно по двум причинам: или ты его любишь, или он красавчик. Андрей красивый гей каких много (если вообще можно сказать, что геев в Украине много). В поцелуе должна быть загадка. Если не чувствуешь любви или земной страсти, то поцелуи пошловаты. Так пошло целуются пары при встрече: длительность одно мгновение. Фу! За мгновение не распробуешь вкус, не прочувствуешь его губ, его язык. За мгновение нельзя проникнуться, пропитаться им. А после поцелуя, сухие губы, как можно! Вот губы должны ещё помнить, они должны смаковать, чтобы продолжить.
Да. Вот смотрю на Андрея, как впрочем, и на любого другого красавчика, и передо мной появляется вопрос. Что делает его лицо красивым, или таким красивым? Не могу ответить, не могу понять. Тут явно что-то запредельное. Красота парня в том, что он завлекает, он манит тебя. И это влечение, могущее перерасти в страсть. Ах! Страсть. Но мало кто понимает, что страсть и страдания суть одно слово. Один корень. Приготовить яичницу, позавтракать с Андреем, смотаться в общежитие и на пары (благо они начинаются в 10). Хозяйничать по дому, и при том по чужому дому, по дому, в котором ты только гость на ночь (а большего мне и не надо), совершенно глупо и нелепо. С одной стороны парень может подумать: «Что он там капается у меня»; а с другой стороны он может совершенно нечаянно заподозрить, что я и дальше буду делать многое по дому, что, конечно же, иллюзия. Но начинать утро с того, чтобы проваляться в постели пока мой соня проснётся и начнёт что-то предпринимать в организации завтрака, я не намерен. Утро должно начаться бойко. Лёгкая гимнастика. Почистить зубы, умыть лицо. Но и будить его мне не хочется, по крайней мере, я не люблю, чтобы будили меня.
 — Доброе утро! и ты уже проснулся, — я заканчивал делать салат.
 — Доброе. Ты куда-нибудь идёшь?
 — А ты меня удержишь?
 — Грифон.
 — Давай завтракать.
Мы начали завтракать и тут через некоторое время он сказал:
 — Грифон, мне с тобой так хорошо. Этой ночью я был в раю.
 — Ну, насколько могу предположить, в этой ситуации в раю могут быть или двое или никого.
Андрей подошёл, стал на колени и обнял. Тихо-тихо снял халат. Поцеловал в живот, в пах, взял в рот член. Андрей всегда умел возбуждать. Его красивые губки нежно делали минет. Эта та нежность, в которой чувствуется прибой страсти. Мне захотелось его поцеловать, и я рукой отодвинул его на пол. Лёг на него, и поцеловал. Языки наши сплелись. Мы ласкали друг друга. Я приостановился, чтобы снять его трусы, чтобы уровнять нас в наготе. Он накинулся, чтобы обнять — и мы с хохотом прокатились по кухни.
 — Андрей, пошли в спальню, — полушёпотом сказал я. Он кивнул.
Когда мы поднялись, я взял его на руки, я почувствовал его наготу. И это ещё больше возбудило во мне страсть. Резко мне захотелось овладеть им, как я ещё не владел никем. Я уже ни о чем не думал, кроме как про Андрея, а точнее про его живое и красивое тело. Тогда им я восхищался до предела, до всякой возможности.
Положив его на кровать, я начал распаковывать последний презерватив. Остальные пять лежали в полулитровой банке с нашей спермой под кроватью. Я дал ему надеть презерватив, он любит это делать. Андрей облизал пенис, взял мазь, чтобы нанёсти её на член и одел презерватив. Я поцеловал его в губы и начал расцеловывать грудь, эту красивую, слегка накаченную грудь. Потом, не переставая ласкать, поставил на колени. Обмазал его анус. Мой член начал входить в него. Осторожно, с придыханием. Андрей почувствовал лёгкую боль, но сразу же удовольствием пропиталось его тело. С начало медленно, но потом всё быстрее и ритмичнее я всовывал и высовывал свой пенис. Моё тело было в единстве с Андреем. Сейчас так близок с ним, что готов отдать жизнь за него. Страсть раскаляла моё тело, внутреннее напряжение стремительно росло. Впихивая пенис так словно с намерением прорвать Андрюшу, всё же умудрялся ласкать его пенис и грудь. Время потеряло себя, всё исчезло, только я и он. В какой-то момент моё сознание побелело: ослепительная белёсость закрывало собой всё. Я уже не мог себя сдерживать — и сперма выплеснулась из члена. Она вылетела с такой жаждой свободы, вся одурманенная. Кончив, я лёг рядом с Андреем, а он поцеловал меня и заулыбался.
Через несколько минут я пришёл в себя и дела вновь овладели мной.
 — Ладно, мой прекрасный любовник, мне пора идти.
 — Мы сегодня увидимся?
 — Думаю, что нет. Я позвоню тебе дня через три.
Когда я уже почти полностью собрался, Андрей подошёл ко мне, обнял со спины и нежно, интимно произнёс:
 — Грифон, я люблю тебя. Я не знаю, что с этим делать. Я хочу быть с тобой. С тобой.
 — Я тоже тебя люблю. Но если я не буду учится, я не смогу расти... Без интеллектуальных занятий и жить не в жизнь.
Я одел куртку и вышел. Ещё надо успеть забежать в общежитие, а потом на лекции.
ІІ
 — Вы в каком-то смысле поразительный студент. — Говорил профессор. Такая постановка вопроса меня заинтересовала. Мы обсуждали маленькую, но достаточно-таки удачную мою работу по сведению некоторых типов дифференциальных уравнений к системам уравнения, где наивысшая степень определялась кратностью производной в дифоре. Какое-то мелкое тщеславие заставляло меня с большим интересом внимать каждому слову, наблюдать за мимикой, жестами, вслушиваться в голос и интонацию. Это не было стремлением к лести. И вообще лесть пошловата и тупа, она мертва, за ней нет ничего. Лести хотят те, кто хотят надежды. Им нужен мысленный суррогат того, чего у них нет. Они хотят думать, что не всё так плохо, не всё так безнадёжно и скверно у них. Лесть — это бутафория, мираж. И чаще всего это — цирк социальных отношений, когда люди выполняют этот церемониал, чтобы подтвердить кто начальник, а кто дурак. Меня это не тешит. Меня влёк другой грех: в каждом слове ловлю свой триумф, свою победу. И этот грех — гордыня, обострённый способ само выражения. — Ваша работа необычайно смела. Думаю, это тема серьезной курсовой. Тема с перспективой... Классическая задача и оригинальное решение. Вы показали хорошую гибкость ума. Но вы не развили всех следствий, и не включили некоторых принципиальных аргументов. У вас нет внешней последовательности и согласованности фрагментов. Очень дискретная работа. К тому же, ваши доказательства — большая хулиганская выходка. Вы нарочно усложнили текст тем, что понакидали туда свои воспоминания, описание семьи и своей преданности к математике. Грифон, математика — самая точная наука в мире. Туда не следует примешивать экзистенции своего пребывания в мире. — Он пожал руку коллеге и продолжил, явно собираясь прощаться. — Ладно, до ... свидания. И на последок: у вас есть талант, но он сможет проявиться только в упорном труде. То, что мы вам читаем, конечно важно, но вот вам нужно намного большее. И это вы должны взять самостоятельно, иначе застрянете. Пока.
 — До свидание. Возражать, конечно, было нечего, но так всё и было задумано. Если бы я написал в абсолютно научном стиле (к стати, сократив бы этим две или три страницы текста), то профессор бы указал на интересность работы и сказал бы что-то вроде «так держать». Всё это я знаю и так. Только безудержная гордыня заставила меня так писать. Профессор несколько слов упомянул одобрительных, а основное время указывал на недостатки. В каждом указанном недостатке я слышал своё имя. Это придаёт чувство значительности и превосходства. И больше всего меня умиляло, что профессор указывал на те недостатки, которые я допустил сознательно, которых вроде как бы и нет. Я упивался этим участим и вниманием. Моя жизнь проста, очень проста, проста в доску. Сплошное удовольствие. Совершил интеллектуальный труд — удовольствие, писал всё, что хотел, т. е. свобода — удовольствие, потешил гордыню — и опять-таки оно самое удовольствие.
ІІІ
Завершил разговор с профессором. Вдруг резко вырисовался Саша. Он смотрел так предано, мягко. Ещё совсем мальчишка, но уже по-мужски красив. Я прочувствовал в его глазах готовность к какому-то глупому поступку на подобие тех, что совершают влюблённые подростки. Ещё немного и он бы упал на колени передо мной, и начал бы признаваться в любви. Это резко оттолкнуло меня. Чем больше у него было влюблённости, тем меньше Саша мне нравился. Он пугает меня сумасбродностью и смелостью. Нам надо было расстаться. Одно дело вместе повеселится несколько ночей и даже во время белого дня, и также весело и беззаботно расстаться приятелями, ведь нам было приятно. Но теперь если я разрешу упиваться мной, жить мной, дышать, видеть мир моими глазами, я разрушу свою счастливую и простую жизнь. У меня нет и капли намерения терять свою внутреннюю свободу. Вскоре Сашка захочет взаимности. Короче, я его не люблю и с ним надо бесшумно расстаться.
 — Привет Грифон. Я посмотрел в расписание — и вот решил подождать тебя. — Он остановился и пожал плечами. Я могу с ним делать всё, что захочу. Но вот беда и подлость жизни с НИМ я нечего делать НЕ ХОЧУ. Его надо увести от сюда: в университете ничего не должны знать.
 — Давай пройдёмся к парку.
 — Конечно.
Он чуть было не взял меня за руку.
Саша... Какой прекрасный эпизод в моей жизни. Мы впервые заметили друг друга третьего сентября, это был понедельник. Саша, первокурсник, метался по университету со своими одногруппниками. Ему было всё интересно и увлекательно. У него умные карие глаза, тёмно-каштановые волосы, короткая стрижка, бакенбарды до мочки уха. Субтильный юноша поразил меня гармонией лица. Я восхищался; восхищался Богом и Его творением. Такая человеческая красота случайна, потому что очень редка; или может быть не случайно, что она редка. Это не просто красивое лицо, это одухотворённое лицо, лицо, требующее благоговения. Именно его восхваляли греки. Восхищение заставило меня широко улыбнуться, и он улыбнулся в ответ. Мы прошли мимо по своим делам, но впечатление восторга не покидало меня весь день. Спал я, как младенец, мягким молочным сном.
Мы робко переглядывались где-то две недели. Я старше его на три года и учусь на четвёртом курсе. У нас мало что общего, и только страсть да обоюдная загадочность друг друга объединяла нас. Но для увлечения это самое лучшее обоснование. Как-то мне надо было зайти в университет после пятой пары, чтобы посмотреть расписание и оставить тезисы доклада на студенческие чтения по математике. Людей почти не было, аудитории пустовали. Я возвращался из деканата к лестнице лёгкой и спокойной походкой. Как вдруг совершенно неожиданно увидел перед собой чудо. Чистая красота. Свежевыбритое юношеское лицо манило со страшной силой, губы алые, словно караловые, зазывали. Я чувствовал в себе бешеную, еле-еле сдерживаемую силу.
 — Привет. — В первый раз он со мной поздоровался.
 — Привет. Как дела.
 — Хорошо, пока что прекрасно, по-волшебному прекрасно.
Этого было достаточно. Я понял, что он хочет быть со мной, он хочет испить ласки моих рук и нежность моих губ. Это чувствовалось в его голосе, интонации. Надо было действовать незамедлительно.
 — Идём, кое-что покажу. — Я взял его за руку, и мы быстро пошли к отдалённой 722 аудитории. Мы зашли в неё, и я закрыл дверь на щеколду. Прижал красавчика к двери и очень трепетно, словно призрака еле-еле уловимого, поцеловал его. Наши губы просто банально соединились, но я трепетал от счастья. Юноша оказался сладок, я чувствую, что целую мёд. Ёще раз, ещё, и ещё несколько раз. А потом внимательно посмотрел на его лицо — он тоже кайфовал и хотел продолжать.
Я посадил его на парту и начал расстёгивать рубашку, а он — мою. Мы продолжали целоваться, он начал посасывать мой язык. Мы были как вечно жаждущие, которым дали немного воды, и которые с жадностью выпивали всё. Сняв с него рубашку, положил на парту и начал целовать его грудь. Маленькие волоски довершали картину телесного совершенства. Его тело — сплошной дурман. Я упивался его сосками, его слегка накаченной грудью. Я хотел иметь не просто его, а каждую его клетку каждой своей клеткой. Очень нежно провёл руками по его телу. Я положил его руки за голову и чуть не сошёл с ума.
Поцелуями и ласками спускался всё ниже и ниже. Засунув руку в его трусы, почувствовал напряжённый пенис. Пальчиками поиграл с яичками, он тихо стонущее ахнул. Растянул ширинку, немного приспустил штаны. И захватил выскочивший пенис всем ртом. Что есть более вкусного, сладостного, чем пенис этого красавчика. Я облизывал с упоением. Голова как бы сама, без всякого контроля, шала вверх и вниз. Иногда играл с яичками. Минет продолжался несколько долгих и приятных минут. В какой-то момент я почувствовал скорое семяизвержение, я ускорил темп. И это произошло — сперма выплеснулась в рот и в горло. Она показалось тёплым нектаром. Проглотив её, я поцеловал любовника в губы и лёг рядом. Некоторое время мы молчали.
После Саша повернулся ко мне и положил руку на грудь. Он улыбнулся как ангел, и я действительно готов молится на него. Он сел на меня, мы посмотрели не его маленький, сморщенный пенис и засмеялись, так просто, открыто и искренне. Он лёг на меня, потёрся своей щекой о мою щёку и тихо сказал:
 — Войди в меня, я хочу почувствовать это.
 — Нет, я бы с радостью. Но без смазки, в первый раз, тебе будет очень больно.
Он провёл языком по моим губам. Мы начали играть нашими языками. И время от времени надолго целовались.
Саша встал на пол, расстегнул мою ширинку и начал нюхать трусы. Видно было, что запах бьёт ему в голову. Он нежно спустил трусы, а оттуда резво выпрямился мой член. Он начал целовать со ствола, всё выше и выше. Стал язычком играть с головкой. Потом забрал его ртом и начал двигать головой.
 — Подожди.
Я тоже встал на пол, поставил на колени любовника, немного расставил ноги, и засунул член ему в рот. Мои руки ерошили ему волосы и игрались с ушами. Через некоторое время я начал держать его голову руками и двигать тазом. У него был самый нежный рот, мне казалось, что лучше его рта нет ничего на свете. Он был так послушен, так нежно держался моих ног. Я был в раю. Время забылось, а потом я полностью всунул пенис до горла и кончил. Я готов сделать всё, что угодно, ради него, пожертвовать всем, я готов защищать и благоговеть.
Мы уселись на полу у стенки и приходил в себя. Он обнял меня и положил голову на грудь. Мы молча просидели минуть пятнадцать. Потом я встал.
 — Нам надо уходить.
Он поцеловал и, даже, прикусил сосок, потом обвёл языком вокруг и ... сказал:
 — Ладно, идём.
Мы оделись и вышли, в коридоре никого. Вместе вразвалочку пошли...
Мы встречались довольно-таки часто. Иногда ночью шли в парк 80-тилетия ВЛКСМ и там, в захолустье на лавочке, любили друг друга. Иногда мы делали это у Днепра. А иногда, практически весь октябрь, переплывали на остров, и там совершенно нагие игрались, дурачились — нам было беззаботно и весело. Мы заходили в речку, и я имел его без смазки, без презерватива. Мы были дикие и счастливые. Это всё было по будням, а в выходные — с вечерней пятницы и до воскресного утра — мы проводили вместе. Это было возможно, поскольку на выходные все из его блока уезжали домой.
Я покупал пляшку сухого вина, он готовил ужин. Мы ели, пили и любили. За ночь я имел его от семи до девяти раз. Можно было разорится на презервативах. Саша меня возбуждал, он мне нравился. Были часы, когда он затемнял весь мир: я концентрировался на нём и познавал.
Но как бы я не был влюблён в Сашку, я никогда не забывал про математику и литературу. Просто всё время отдыха я тратил на Сашу. И действительно это был лучший отдых.
Так продолжалось пять месяцев. Пять месяцев страсти и секса. Это совсем не означает, что я хранил верность. Я спал с другими, пил с другими. Но намного реже, и это не давало такого удовольствия как с Сашей.
Постепенно, незаметно страсть мельчала. Мой любовник из полубога и идеала становился смертным человеком со своими недостатками и достижениями. Вскоре я проникся им полностью, и он перестал для меня быть загадкой, его душе оказалась исчерпаемой. В своей профессии посредственен, мало начитан. Очень любил слушать, как я рассказываю, и никогда не возражал, слепо верил всему, что я скажу. Эта покорность с одной стороны удобна и приятна; возможно он лучший любовник в мире. Весь этот сладостный сироп отравляла только одна мысль: психологически и интеллектуально мы не ровня. Наши отношения не могут перерасти в настоящую любовь, по крайней мере, взаимную, потому что в наших отношениях не было взаиморазвития. С ним я не умнею, а тупею. Поэтому отношения наши случайны, а не закономерны. Прекрасный секс, это, конечно, много, и это прекрасно, но его мало. Я стал относиться к Саше как к любовнику без перспектив, как к любовнику на несколько дней вперёд. Отказаться полностью от него мне не позволяло кое-что в трусах, но так или иначе судьба его предрешена.
Чем больше угасало безумие страсти в моей груди, чем больше холодел разум, тем больше, и на удивление с той же пропорциональностью, Саша влюблялся в меня. Он чаще говорит «мы», чаще распределяет «наше» время, хотя на самом деле это моё время. Он накидывал сети брачных отношений с дьявольской последовательностью. С какой-то женской интуицией чувствовал мой уход, и пытался удержать меня тем сильнее, чем больше я отчуждался.
Он хотел взять мою руку, но я вовремя всунул в неё работу по дифорам, которую мы обсуждали с профессором. Словно просто знакомые, мы вышли из университета и направились в парк. В будние дни так мало народу. Мы шли молча. Мы оба понимали, что сейчас с одной стороны будет сражение за любовь, а с другой — сражение за свободу, а точнее за вольности. Это решающий момент, когда мне надо убить любовь, потому что она не взаимная. Какой-то вселенский гуманизм и личная корыстная честность толкали меня на этот шаг.
Мы сели на скамейку; в парке никого нет. Некоторое время было молчание. Мой план очень прост как и всё в этом мире. Сашенька заговорит, среди любовной чуши я ему признаюсь, что не люблю его и нам надо расстаться. Это кинет его в безмолвие и избавит меня от слёз и соплей. Чтобы смягчить горечь, я предложу ему вечную дружбу. Но молчание было так долго, что мне пришлось начать первым.
 — Слушай, Александр, — Саша вздрогнул, раньше я называл его только Саша или Сашенька. — Мы с тобой прекрасно проводим время. Жизнь прекрасна, если она простая. А простота её в полной подчинённости интеллекту. — Мы встретились во взгляде. У него такой тёплый и нежный взгляд. Я замялся, и не знаю, что сказать дальше.
 — Ты меня не любишь. — Я сначала не понял, что он хотел сказать, но его действия повторили смысл фразы. Он встал, пожал руку, улыбнулся, прижав губы, кивнул головой. — Пока. — И ушёл.
Только теперь я понял, как глубоко он меня любит. Я видел, а точнее услышал дуновение самого основания любви. Как эхо в моём сознании вторило «Ты меня не любишь». Это был не упрёк, всякий упрёк — это торговля. Это было признание в самой искренней нежной любви. Я увидел полноту любви. Мой разум поражён, впервые в жизни правда так сильно била по голове. Настоящая любовь — высшая рациональность, намного выше всякой логики и схем. Как я жалок и мелок по сравнению с ним. Зависть прокрадывается в моё сердце и находит там восхищение.
Всё кончено. Я бродил домой переполненный страстями. Спасение искал в той же рациональности. Мне не дано любить так. И лучше расстаться, потому то я могила его души. Уже подходя к общежитию, я вспомнил фразу, которую заготовил заранее, чтобы кинуть рыдающему Сашке и уйти. «Безумию любви предпочитаю цифры».
IV
Подымаясь на лифте с колбасой и хлебом в руках, я решил, что не стоит грустить по возможностям мне не доступных, а надо радоваться жизнь не обременяя себя печалью. Хоть я и не еврей, но Моисея иногда надо слушаться. На пример, когда он запрещает грустить. Прекрасный запрет.
 — О, Грифон пришёл.
 — Привет.
Мои сокельники сидели за компьютером. Один лазил по университетской сетке, другой игрался.
 — Вы ужинали?
 — Нет.
 — Хорошо, я приготовлю ужин.
Готовил я не один, все прекрасно знают про мои кулинарные способности; да к тому же как-то неприлично сидеть за компьютером, когда другой готовит.
Мы вместе поели. Мои сокельники никогда не вызывали во мне сексуального чувства. Они для меня просто друзья, люди, с которыми просто хорошо. А это не мало. Жизнь по-прежнему счастливо простая: с друзьями я дружу, а не сплю; а с любовниками я сплю, хотя дружба тут как-то с натяжкой. Любовники утоляют жажду секса, а друзья создают теплоту и комфорт. Любовников можно менять, но друзей не поменяешь и слава Богу.
Мы поели, поговорили и посмеялись. Один лёг спать, другой продолжил играть за компьютером; а я принялся за работу. Моё направление топология и теория графов. Уже прошло то время, когда я учился по учебникам. Сейчас основная литература — монографии, энциклопедии, справочники. Они сложны иногда до крику. Очень сложны, очень абстрактны даже для самой математики. Много средних работ, но есть такие, от которых получаешь удовольствие намного выше сексуального. Конечно, одно другому не мешает. Да и зачем? Но всё же прав Платон.
Ночью как-то по особому то ли потому, что тихо, то ли по тому, что звёзды. Особое состояние души: я и математика — между нами диалог, мы говорим устами друг друга.
Уже скоро третий час. Надо поспать.
V
Могут ли быть у гея друзья? В Украине, в стране, где до сих пор бытует мнение, что за гомосексуализм можно арестовать. Сколько раз мне приходилось слышать, что геи просто больные люли. Почти все убеждены, что это не естественно. И это отталкивает их. А сколько гомофобов, а сколько морального давления. В этом обществе быть геем очень сложно. И, чёрт возьми, эта опасность, латентная угроза совершенно не воспринимается как азарт, она не придаёт кайфа. Я не чувствую себя победителем общества, когда сплю с кем-то. Могу ли я по-настоящему быть другом человеку, который не знает обо мне кое-что важное. Когда он узнает, почувствует себя как минимум обманутым. Настоящая дружба с гетеро возможна, хотя она очень редка. Но редка ли сама настоящая дружба?
Есть ли у меня настоящие друзья? Только двое, и оба Саши. Всё остальное только дружественность. Это особые социальные отношения. Дружба — ... это очень личные, глубоко интимные отношения.
Мы выехали на природу. Купили колбасы, вина и воду, взяли картошку. Выбрали место в лесу, разложили костёр. Я не пил, уговаривали сильно, но вечером мне предстоял интеллектуальный труд: у меня не было право выпить даже глоток спиртного. Приятели это хорошо знали и вскоре смирились.
Мы хорошо провели время. Говорили о фильмах, политике, об истории Украины и некоторых аспектах нашей жизни. Алкоголь хорошо расслабляет людей, и это прекрасно. Ещё когда мы пришли в лес, меня поразило как он грязен. В моей душе возникло желание совершить какую-то акцию, какой-то PR-ход. Собрать геев в Черкассах и вместе с ними убрать лес возле санатория «Украина». И показать всему миру, что мы не просто есть, но мы ещё и общественно полезны. И пусть те, кому мы ненавистны, застрелятся. Но почти сразу же я понял, что всё это утопия.
VI
Сегодня ночью, практически раним утром, закончил сложнейшую до крику монографию Совельевского. Это повод отпраздновать. За эти две недели как я расстался с Сашкой, у меня никого не было, я не выпил ни капли алкоголя. И мне очень, очень хотелось секса. Мои сокельники поразъезжались, так что пить было не с кем. Ситуация усложнялась и тем, что с одними любовниками я порвал, а других увели. Неужто они будут ждать пока я закончу заниматься наукой. С ними надо постоянно держать контакт. Увели и ладно.
Я уже начал было подумывать, а не позвонить ли мне Сашке. «Дорогой Саша, а не будешь ли ты для меня кувшином?» Но тут меня спас звонок Натана. Это красивый хлопец моего возраста. Когда-то я соблазнил его, но недолго играясь бросил, а точнее передал другому. Моя заслуга в его жизни было в том, что я ввёл его в гей-сообщество Черкасс и Киева. Сделал его своим; и теперь он празднует свою неофициальную свадьбу с Владом. Он приглашает меня. Именно такая вечеринка мне и нужна.
Вечеринка начиналась с седьмого часа вечера. Опыт показывал, что надо прийти на полчаса позже. И тому есть прекрасное обоснование. Во-первых, прекрасная фора; во-вторых, тебя принимают как родню даже незнакомые люди; и в-третьих, ты меньше остаёшься у них в памяти. Хотя всё это слишком мелочно. На самом деле мне очень нравится приходить как непрошеный гость, которому всегда рады. Мой приход похож на сбывшуюся надежду, и это очень тешит меня.
Празднества были в каком-то доме далеко от речки. Когда я вошёл, было шумно и очень много красного цвета. Хотел найти Натана и поздравить его, но не видел. Это прекрасный повод познакомится со многими приятными людьми.
Ещё с первым поцелуем, я понял, что жизненный девиз Натана — это разнообразие. Я видел двух мальчишек четырнадцати лет — искали приключений — и несколько пенсионеров, которые с жадностью в глазах смотрели на молодых мужчин, на их лице была чётко видна старость, не в пример глазам. Было много красивых людей с широкими плечами, узкой талией и красивой попкой. Одежда только подчёркивала и указывала на эти достоинства. У многих были средние по красоте лица, так слегка симпатичные, но все они мне нравились то ли оттого, что недавно вёл монашеский образ жизни, то ли оттого, что просто люблю мужчин.
Я чувствовал себя как мышь в сыре, как кошка среди мышей, как скупердяй среди денег, так много здесь красавцев; и это било в голову. Я чувствовал себя опьянённым.
Продолжая искать, осматривался и видел много людей, у которых в глазах читается это ненасытное маленькое слово с одной согласной.
 — О, Грифон!
 — Привет, Натан. Я тебя ищу. — Я поцеловал его в щёку и обнял. Рядом с ним был Влад. Если Натан был похож на индуса-аристократа, в наружности которого читалась утончённость, то Влад был похож на какого-то деревенского мужлана с большим квадратным подбородком. В лице его не было высшей гармонии, зато он высок и плечист. Ничто не указывало в нём гея.
Я увёл Натана, и за столиком мы начали болтать о всём, о всём. Он рассказал про свою дипломную работу (а я в этом направлении ещё ничего не сделал, даже тему не взял), про свои приключения и отдых. И главное как он встретился с Владом. Это было в Крыму, он отдыхал эти летом на море. Я не помню эту историю во всех подробностях, но дело было примерно так. Некоторые плохие люди, узнав, что Натан голубой, окружили его и начали крепко избивать. Влад проходил мимо и случайно узнал, что избивают человека только потому, что он гей. И конечно же вступился за Натана и выиграл бой. Весь оставшийся отпуск они провели вместе. И вот до сих пор они вместе и души друг в друге не чают. Я умилился его рассказу. Тут подошёл Влад и забрал его на танец. И только сейчас я заметил, что в поведении Влада была какая-то трудно уловимая женственность не свойственная его внешности.
Очень не вовремя увёл Влад друга, я хотел расспросить про многих гостей, ну что придётся самому.
Где-то к девяти часам многие были на веселе и бурная фантазия управляла людьми. Танцевали два раза вальс, чуть больше танго, но в основном непонятно что, просто современная попса без всяких правил движения. Многие сняли рубашки и футболки. Двое мужчин лет по двадцать пять — двадцать семь были совершенно голыми. Это ин очень шло. Это было очень красиво. И действительно свадьба геев — это прежде всего гимн телу, гимн красивому атлетическому гармоничному телу. Греки бы завидовали. Было очень весело и комфортно, но надо было искать парня и уходить, иначе всё могло закончиться сном под столом.
Мы танцевали, пели караоке, пили и закусывали. Совершенно неожиданно сзади подошёл парень и на ухо мне сказал: «Давай познакомимся». Голос его был приятный, сочный по-настоящему мужской. Я повернулся и увидел улыбающееся симпатичное лицо. Он совершенно не похож на слезливого красавчика-подростка, даже наоборот в его лице проглядывалось что-то мужественное, боевое, и в тоже время что-то привлекательное. Он старше меня года на два, может полтора.
 — Давай знакомится, Грифон, — я подал ему руку, он пожал её.
 — Юра. Психоаналитик.
 — Ха-ха-ха. Я или очень болен, или самый здоровый из здешних.
 — Ты очень красив. — И не давая опомнится, повёл меня танцевать. Очень грубое нахальство раскидывать комплименты и тащить на танецпол, но в этом чувствовалась какая-то забота. И даже две заботы: о тебе заботятся как о человеке и как о понравившемся человеке. И так и так чувствуешь себя по-настоящему человеком, что, конечно же, очень приятно. Юра вёл и это был очень явный намёк, кто главный в постели.
 — Юра, я актив. — Прошептал я тихо в танце. Через некоторое время он прошептал в ответ.
 — А я универсал, — и облизал ухо.
Мы начали дурачится. Свадьба стала ещё веселее, и это не удивительно, ведь это свадьба весельчаков. Но мы потихоньку отклонились, и уже через двадцать минут были на бульваре Шевченко.
 — Давай пройдём к Днепру.
 — Пошли.
Мы шли по ночным улицам Черкасс и болтали про всякую мелочь.
 — Юра, посмотри на это звёздное небо. Как ты думаешь, как на него смотрели греки?
 — Древние греки? Ты любишь греческую античность?
 — Да, очень. Если б можно было, я бы перенёся к грекам.
 — А почему ты не говоришь к «древним грекам»?
 — Потому, что эти греки до сих пор ещё живы. Они современны.
 — Грифон, ты мне определённо нравишься.
 — И почему это ты комплементов говоришь больше, чем я тебе, а красавчик?
Мы замолчали. В мыслях я возвращался к грекам. Как там всё было хорошо. Парень ухаживает за парнем, это любовь воспевается, она прекрасна, и как всё прекрасное легитимна. Культ красивого мужского тела — это не только культ красоты и здоровья, это ещё и культ нравственной чистоты. Нагота в Греции не скрывалась, и даже наоборот выставлялась на показ. Военные тренировались ... раздетыми, все от 14-тилетних мальчиков до старых тренеров-учителей. Спортсмены соревновались только нагишом. Сейчас всё это утеряно. И главное природная красота тела оторвалась от нравственности.
Вот мы у берега. Лёд на Днепре трескается, руки мои чувствуют холод воды, но это не страшный холод, Днепр родной.
 — Грифончик, пошли ко мне. Я живу в двух кварталах от суда.
Я подошёл к нему, впервые поцеловал его приятные губы и сказал:
 — Хорошо, пошли.
Мы уже подошли к его дому. Весь хмель выветрился на лёгком морозе. Одноэтажный дом старой, советской постройки. В доме видно было, что живёт холостяк. Мы сняли тёплую одежду и обувь. Он показал свою комнату и оставил одного, а сам пошёл включать отопление. В комнате большая двуспальная кровать, маленький стол с компьютером и много-много книг на полках.
 — Слушай, Гриффи, как на счёт ванны.
 — О было бы прекрасно! — это меня удивило. Юра умудрился в самой дальней комнате сделать не то что ванную, минибасеин.
 — Ты осмотрись, а я сейчас приготовлю её.
Вскоре появился Юра в халате.
 — Ты ещё одет? — я сделал удивлённое лицо. Он начал помогать мне раздеваться. И вот на мне только трусы. Юра вышел и принёс халат. — На одевай. — Я надел халат и снял трусы.
Мы зашли в ванную комнату, там было тепло и напарено, как в бане. Юра сам скинул и с меня снял халат. Мы посмотрели друг на друга и поцеловались. Я почувствовал как набухают мой и его член одновременно. Я опустил руку и начал играться с его яичками. Юре это понравилось, и он прижал меня к себе.
Мы легли в ванную и первые минуты привыкали к теплоте, к обстановке. Мы лежали вместе и смотрели друг на друга. Юра смотрит так пронизывающе и мягко.
 — Давай поиграем в жуки, — сказал я с задором и смехом. А он схватил мои ноги и начал крутить, как карусель. Но я выкрутился и начал игриво его топить. Никогда я ещё не был так гол и так радостен. Мы смеялись взахлёб и захлебывались со смехом. Игра наша какой-то гибрид: догонялки, Греко-римская борьба, гимнастика и плавание. Играясь и смеясь, я понял, что надо отдаться на волю Юры, пусть он руководит всем вечером. Такая мысль меня поразила впервые. В какой-то миг я пережил, что чувствуют счастливые женщины, у которых есть надёжный мужчина. Как-то Юра это понял. Остановив игру, он взял меня на руки и отнёс в спальню, мокрый след был за нами. Он положил меня на кровать и поцеловал. Потом Юра начал делать массаж. Его широкие ладони массажировали грудь, живот, пах. Он гладил икры на ногах, случайно дотрагиваясь до члена. Он как бы принюхивался ко мне. Я чувствовал силу его рук, настоящую мужскую силу, это пленяло меня. Он так аккуратен и селён — он был музыкой. Потом он поднёс лицо к паху, вдохнул запах пениса. Я еле чувствовал, как он выдыхает, стараясь как можно дольше удержать воздух. Без помощи рук, ртом заглатил пенис, и стал делать минет. Я просунулся между его сильными ногами, ногами спортсмена-бегуна, и схватил ртом его болтающийся, но возбуждённый член. Как телёнок сосёт молоко у коровы, я сосал его член с упоением. Какой-то непередаваемый вкус был в нём. Руками гладил его попу, игрался с его яичками. Его член был толстый сантиметров пять, может, и больше, и длинный, длиннее моей ладони. Его головка была совершенной. Я понимаю почему фаллосу покланялись в древности. А как он делает минет. Юра совершенство: его губы идеально касались и тёрлись о пенис, а его язык давал знать о себе в самых чувствительных местах.
Он встал, его твёрдый и могучий член рассекал воздух. Он взял с полки мазь, подложил подушку под мою талию. Проведя левой рукой по груди и животу, он вдавил мазь в анус и обмазал свой член. Он медленно всовывал пенис, не намного, и высовывал его. У него толстый пенис и я чувствую это. Но его терпеливость, забота и нежность свели мою боль к манимому. Чем глубже он входил, тем больше мне нравилось. Очень приятно осознавать мужскую силу в себе. Он начал двигаться быстрее. Наши тела были ритмичны, мне казалось мы танцуем. Мы были частью целого — высшей гармонии небес. Он целовал мне грудь с таким упоением, как наверное ещё никогда не целовал.
Через несколько минут мы сменили позицию. Я стал на колени, а он сзади. В этом не было ничего животного. Я чувствую как он обнял спину своим телом. Его руки, движения, пот — всё было приятным. Не было ничего лишнего, отвлекающего. Я чувствовал наслаждение. Его дыхание звучало как песня. У нас был дуэт во многих смыслах. И вот он кончил. Этот последний миг. Это невероятно, но я всем телом почувствовал сперму, как она вылетела в моё тело. Ещё несколько сильных отрывистых движений таза и Юра замер. Вскоре он высунул член, и мы легли.
Минуты через две, Юра приподнялся и сделал лёгкий минет, играясь с яичками. Потом сел на меня, поцеловал. Взял мой член в руку и начал вставлять в анус. Как тепло у него там! Он начал привставать и садиться. Я был на пике блаженства. Юра радостно улыбнулся. И вновь чувство обострённой гармонии поразило меня. Минуты через три Юра откинул туловище назад. Держась на прямых руках, он начал двигать тазом вверх и вниз. Это придало остроту ощущения. Танец. Я был на пике наслаждения, мне казалось вот-вот и я потеряю сознание. Безусловно, Юра владел техникой, но эта техника уже давно перешла в искусство. Я не зал, что можно так чувствовать. Юра вёл себя, будто сам чувствует все изменения моей души. Я кончил, но Юра не перестал, чувственное наслаждение переходило в боль, и оттого было ещё сильнее и острее. Наконец-то Юра сжалился надо мной и перестал.
Мы лежали минут десять: целовались, играли язычками, нежно ласкали друг друга, признавались в любви. Как вдруг Юра сказал:
 — Гриффи, давай продолжать, — потрогал его член, он опять набух, как и прежде. Что-то стальное и по-настоящему мужское было в нём. И мне это нравилось. Мы начали использовать другие позы. Мы вставляли член друг другу попеременно девять раз каждый. Это лучший секс за последний год. В каких качествах только не был секс в моей жизни: секс из любопытства или из интереса, секс от скуки и хандры, секс как лекарство от стресса или способ поэтического отвлечения от бренного мира, и даже секс как средство от головной боли, а однажды от зубной боли. Но секс как танец у меня был впервые. Впервые я почувствовал секс как высшую гармонию. Мы закончили где-то в семь утра — Юре надо было собираться на работу.
Мы завтракали, как я понял, что ни меня, ни его не смущает наша нагота. За эту божественную ночь я исследовал всё его тело, но не видел души. Юра блестящий любовник, но не любимый человек. Мы два попутчика, встретились и также спокойно разойдёмся. Любовь не секс, но если любви нет, уж лучше пусть будет такой секс.
Была суббота; и я пошёл в общежитие, отдохнуть, хотя не чувствовал усталости. Я бодр и свеж. Не выбрит. Ну и ладно.
VII
Ветреное воскресное утро. Краски природы будоражат мои чувства. Природа — чистое искусство. Бог лучший художник. Этот синий и коричневый цвет, они как символы самой жизни. Какая чёткость красок и грация переходов! Я иду в церковь, а вокруг вижу гимн Творцу. В восхищении есть какая-то покорность, смиренность. И рядом с ней невольно чувствуешь бунтарство. Оно не позволяет полностью раствориться в предмете восхищения. Бунтарство — мой рок. Всё та же гордыня не даёт мне покоя ни в Боге, ни в искусстве, ни в науке — и всё это вместе не даёт мне покоя в жизни.
Заходя в собор, я постоянно чувствую, что зашёл в гости. Я знаю: меня здесь считают грешником, презренным рабом моих грешных чувств. Но они-то обо мне ничего не знают. Все мы грешны, и хватит.
Всегда я подхожу только к одной иконе Иисуса Христа. Если бы я был среди евреев во время Моисея, меня бы закидали камнями. Петр в послании к римлянам заклеймил гомосексуализм как неестественное и отвратительное, как противное ... Богу. Петр бы сделал меня изгоем. И только Иисус не оттолкнул бы меня. Я уверен: он бы присел рядом и сказал бы что-то дружественное и приветливое. Может быть, он бы рассказал анекдот, и мы бы весело посмеялись над суеверием людей. Зачем Бог сделал так, что меня влечёт мужское тело, а не женское, а потом осудил это через своих пророков?
Иногда я чувствую потребность здесь быть. У иконы постоянно думаю о себе и своей вере, я думаю про смысл своего существования. Есть только два места, где я по-настоящему думаю, где никто мне не мешает, и я полностью предоставлен миру. Это здесь и в филармонии. Здесь я укрываюсь от постоянного страха быть разоблаченным и потерять свой статус. Но ещё больше я боюсь за своих родителей: если они узнают, то... Общество загнало меня в ловушку, как дикого зверя. Оно сделало так, что я вынужден противопоставить себя. Я вынужден выступить против общества, чтобы остаться собой. Но что если я не хочу этой борьбы и противостояния? Мысль о мире так глупа и желанна. Ну ладно, я силён и талантлив, а каково другим. Многие сломались. Почему никто не говорит о тирании веков. Сколько несчастных людей, вынужденных создавать гетеросексуальные семьи. Сколько слёз пролили женщины, узнав, что у их мужей нет любовниц, но есть любовники. Сколько сердец было разбито насильно жестоко. Сколько их сгорело на костре, мы не знаем. Сколько сидело в советских тюрьмах, мы не знаем. Сколько было их в нацистских лагерях, мы не знаем. А сколько было избито и убито. Боль и насилие. И кто поставит за них свечку?
Общество несправедливо. Но осознание этого факта меня не утешает. Люди делают мою жизнь сложной, хотя она проста в доску. Они мешают себе, отравляют жизнь мне — и никто не в выигрыше.
Как восстановить гармонною в обществе, которая была утеряна со времён Древней Греции? Тут есть один только путь, но он длинный и нескорый. Гармония будет тогда, когда большинство людей станут личностями самобытными и развитыми. Когда исчезнет это тупоумное «как все». Когда научатся ценить индивидуальное и уникальное в каждом. Что есть более пошлое, чем фраза тупоумов «незаменимых нет». Когда вокруг ходят шаблоны и требуют от тебя того же, когда свобода номинальна и «в пределах разумного», я чувствую боль и страдание в сердце. Почему в таком прекрасном мире так тяжело жить? Почему я должен убегать и искать спасения? Мир будет несчастен, пока им правят быдловское однообразие и серость.
У иконы нет ответов, но тут можно задать вопросы. Тут получаешь какую-то силу, чтобы жить дальше среди многих людей, потому что жизнь моя — это действия, и покой даёт силы.
Не читая молитв, но, осенив себя крестом, я ушёл. Гость ли я в этом мире или хозяин? Даже в страдании есть удача, какое-то сокровенное очищение. Греки называли это катарсисом. Уж лучше б я был гостем даже в негостеприимном мире, тогда понятно: я только прохожий, и нé чего разбираться в мире, твоё дело пройти. Это так легко. Но катарсис делает меня хозяином, он делает мир моим. Если я страдаю, значит мир мой, и я за него в ответе. Я в ответе сам перед собой, ведь мир уже мой. И не скинешь его, и не закроешь глаза. И только одно мне осталось — принять этот мир без покорности и бунтарства, принять как есть и жить как сама жизнь. Я остановился: мир снова стал простым.
VIII
Мы сидим в кафе. Я и Ксюша. Она очень сильная и умная девушка, просто-таки роковая.
 — Как хорошо, что я тебя встретил. Мы так давно не виделись.
 — Уж давно. Как жизнь?
 — А что жизнь? Куда она денется, всё потихоньку да потихоньку ковыляет.
 — Хватит базикать, о тебе весь универ шушукается, никак не перестанут. Говорят, ты устроил концерт на конференции.
 — Меня не допускают в Научную Студенческую Раду университета. Эти националисты и смешны, и бесят. От скажи, я виноват, что я космополит? Мне теперь застрелится? Или поменять убеждения? — Ксюша засмеялась. — Они ж не понимают, что убеждения — не проститутка, их нельзя менять каждую ночь.
 — А что ты натворил? — Она явно была в хорошем настроении.
 — Сначала всё было хорошо. Я один из первых достаточно-таки блестяще прочитал доклад о современных достижениях в топологии. Сидел и слушал, некоторые доклады были очень даже нечего, но много, как тó обычно бывает, тупни. Представляешь, выходят и рассказывают, совершенно не разбираясь в предмете. Ну ладно, думаю это везде так. Но потом, этот председатель Научной Студенческой Рады, Молошин, как начал, как начал. Украина тебе самая лучшая, все приличные математики из Украины, а кто не от сюда, тот отщепенец и выскочка. И вся эта чушь по полной программе. Слушал я и слушал долго и рассеяно. Это такое редкое свойство не напрягать внимание, конечно исключительно для спасения мозгов, если, конечно же, оные в присутствии.
 — И что же дальше? Я заинтригована.
 — Ну, я попросил слова. И вышел к кафедре (или уже модно говорить «катедре»?). Начал с заупокойной. Мол пан Молошин открыл глаза и теперь понятно кто есть кто. Если б не наши предки, да как же теперь потомки. Мир такой неблагодарный, а Украина святая мученица. Но потом сразу за здравие. «Если я чего-то не понимаю, или не вижу никакого подхода к решению, я обращаюсь к великой еврейской традиции в математике, которая, конечно же, имеет свои корни в обетованной украинской земле. Из всех евреев лучшие только украинские. Вот историческая память сохранила, что наши евреи-эмигранты измученные и нищие бежали из своих гетто; и только единицы из них смогли обустроить себе жизнь на новом месте и сделать имя. Если б не они об Украине никто бы и не услышал, а так услышали». Потом я разошёлся ещё больше. «Наши евреи самые лучшие, а вот русские евреи самые подлые. Почему почти все учебники, а самые лучшие учебники до сих пор из Советского Союза, написаны русскими, а не украинскими евреями? Пискунов, Курош, Зельдович, Густер и Янпольский. Было бы совершенно естественно и честно, чтобы пропорция между русскими и украинскими евреями была такой же, как отношения численности народов. И не могу не заметить, что тоталитарная система настолько ненавидела истинных украинцев (это не передать!). Она специально больше угнетала именно украинских евреев, а русским, а русским евреям исподтишка давала преференции, не потому что они евреи, а потому что русские. Власть Советов никогда не отличалась тонкой эрудицией. И последнее, но очень важное замечание. В истории украинской науки, я считаю, есть одна важная проблема. Уважаемое панство, до сих пор не доказано, что Лобачевский украинец. Думаю, это белое пятно наносит большой урон авторитету украинства. Спасибо, спасибо». И ты представляешь, некоторые даже аплодировали. Сколько дураков на этой планете, а она героически вертится. А Молошин так покраснел, так покраснел. Он хоть ярый националист, да не дурак, и даже совсем не дурак, а даже иногда умный человек. Но кое-что заслоняет ему глаза. А потом, после конференции, он так зло прошептал, что в Раде и ноги моей не будет.
 — Прекрасно! Грифон, ты прелесть! Я верю в Украину, потому что ты есть.
 — Да ладно. — Искренние комплементы меня как-то смущают. — Ты меня перебила. Последний аккорд. Меня — не напечатали. Всех напечатали. Издали сборник статей конференции, все есть, меня там только нет. Хорошая статья по топологии. И нет.
 — Грифон, не переживай.
 — Я не переживаю. Мне абсолютно всё равно. За статью денег не платят. Но результатами моего труда могли бы воспользоваться. В сборнике четыре толковых статьи, с моей было бы пять из сорока. За державу обидно.
 — М-да. — Она продержала паузу. — Это весело и печально. Но у меня к тебе одно предложение. В следующем году я буду баллотироваться в студраду. Помоги мне.
 — И что ты хочешь?
 — Баллотируйся ... и ты?
 — Что? Зачем?
 — Всё просто. Ты пройдёшь сто процентов. Тебя многие знают, любят и ценят. Мы создадим альянс, и часть твоего авторитета перепадёт ко мне. А когда мы оба пройдём в студраду, мы организуем большинство и будем править балом.
 — Это, конечно же, заманчиво. Но я откажусь. Я не стремлюсь, чтобы меня многие знали, и управлять тем более не стремлюсь. Поверь мне чем меньше меня знают, тем мне легче и спокойней. У меня есть на то причины. А, во-вторых, я учёный, а не управленец. Постоянные собрания, директивы. Начальство, подчинённые. Нет, я к этому не стремлюсь. Тишина, покой и письменный стол — вот мой идеал.
 — Хорошо, отложим на потом. Я чувствую, тебя что-то мучает.
 — Да что меня может мучить?
 — Я же вижу твою душу, и всего тебя насквозь. — Я вздрогнул. — Рассказывай.
 — Ты знаешь, этот маленький скандальчик показал мне, что я одинок. Я один в безбрежном море людей. И только в науке я по-настоящему нахожу общение. Одиночество мое — это зависимость от людей, которым я безразличен. Я слишком хорошо понимаю, что вокруг меня происходит. Этот университетский цирк, он конечно весёлый и забавный, но когда я останавливаюсь, чтобы оглядеться, я ничего не нахожу подлинного.
 — Извечная славянская проблема. Горе от ума.
 — Хм, точно. Но от этого не легче.
 — Я знаю, что тебе надо делать. Или сделать. Тебе нужна подруга. Всем известно, что ты ведёшь монашеский образ жизни. — Святая наивность. — На дискотеки не ходишь, с девчонками не гуляешь, алкоголь не пьёшь и постоянно сидишь в библиотеке, а если не в библиотеке, то в своей комнате читаешь. Тебе надо влюбиться. Женщина, она остов всякого хозяйства. И накормит, и напоит. Приласкает-приголубит. Всегда поддержит. Все печали твои выслушает и высушит.
 — Даже и не знаю, что сказать.
 — Ты меня удивляешь. Это все гении такие странные.
 — Я не гений. В математике гениев не бывает. Они только в музыке и в живописи.
 — Ого, уже так. — Ксюша посмотрела на часы. — Ну, ладно. Уже пора. Приятно было пообщаться. Пока.
 — Пока.
Мы вместе вышли из кафе и пошли каждый по своим делам.
Может действительно девушка изменит мою жизнь. Сделает её более насыщенной и многогранной. Тем более я не могу сказать, что меня никогда не влекло к женщинам. Но влечение это слабо и редко. Этот тип коммуникации пока что закрыт.
Через несколько дней, я заметил, что со мной постоянно здоровается какая-то девушка. Её звали Ира.
Часть вторая. Эстетика отношений
І
Мужчина и женщина — казалось бы всё просто, гармония противоположностей, идеальный и вечный союз. Но сам человек намного богаче, разнообразнее. В человеке есть две дикие силы: стремление к покою, оседлости, как будто хочется сравняться с гладью, и неугомонное стремление к борьбе, к вихреобразной жизни, когда значение себя аннулируется. Первое — это социальность в человеке, когда он не выходит из берегов и тотально живёт по правилам, согласно общественной морали. Второе — яркое проявление личности, когда предикат человека ценнее самого человека. Это противоречие снимается в свободном обществе, которого здесь и сейчас нет.
Я хочу создать полноценную семью, где были бы добрые, тёплые отношения, я хочу иметь детей. Дружить семьями. Что же ещё надо тихому учёному? Но что-то иррациональное, неуловимое заставляет меня смотреть на красивых парней, как-то по-особому переживать прикосновения к мужскому телу. Они манят меня самым подлым образом, когда уже нет выбора.
У меня даже нет выбора выбирать.
ІІ
Заниматься в библиотеке каждый день — приятная необходимость. Дочитав слабенькую монографию про принцип симметрии в теории графов, я оглянулся назад и увидел девушку; лицо это было вроде как знакомо, но не понятно. Она была грустна, какая-то печаль, если не сказать забитость, была в её глазах. Лицо её не красиво по современным жёстким условиям красоты. Это та девчонка, что постоянно со мной здоровается, и совершенно не понятно, откуда она меня знает. Что-то филантропическое во мне проснулось. Я почувствовал моральный долг помочь ей.
 — Привет, как жизнь?
 — Нормально.
 — О, это прекрасно. Хотя бы двое в этом мире чувствуют себя хорошо. Но если абсолютно честно, у меня глаза побаливают. К вечеру, знаешь, глаза устают, и всё такое расплывчатое-расплывчатое. — Она улыбнулась.
 — Ты, наверное, много читаешь.
 — Конечно-конечно. — Нельзя, никак нельзя упускать случая похвастаться. — Но это неважно.
 — А я не пойму других девчонок. Они такие метущиеся люди. Им лишь бы замуж выскочить. Я их не понимаю.
 — Думаю, и их тоже можно понять. — В глазах этой девушки просвечивалось что-то напряжённое. И напряжённость эта не была вызвана сиюминутностью; источник её непонятен, но видно, что это постоянное для неё состояние. — Ведь это выбор каждого. Каждый как хочет, так и одевается.
 — Это да. Но одно дело одеваться, и этим выражать себя, и другое дело всё подчинить слепому желанию выскочить замуж. Я не пользуюсь помадой, не ношу узких юбок, не гоняюсь постоянно за модой.
 — Я тоже не пользуюсь помадой, не ношу юбок, и совершенно не гоняюсь за модой. — В её смехе чувствовалось какое-то освобождение. Наверное, смех единственное поле, где она могла раскрепощаться. Эту девушку чувствую одинокой, безлюдной. Но сразу же что-то интуитивное указывало — в ней что-то есть, может быть, ум или другое, но обязательно глубинное.
Болтовня о моде и глупостях и предрассудках людей, и о том, что мы не такие забрала всё оставшееся библиотечное время. Нам надо было уходить. Посмотрев в окно, я увидел темноту. Наверное, её надо провести до общежития, так будет по-джентельменски.
 — Давай я проведу тебя до общежития.
 — Проведи.
Мы оделись и вышли на улицу. Было прекрасно. Как я обожаю ночь.
 — Знаешь, почему ночью лучше, чем днём?
 — Нет. И ночью и днём — хорошо.
 — Ночью мои глаза не напрягаются от света... Дневной свет, конечно, прекрасен, но от него к концу дня устают глаза. Вечером, особенно вечером, чувствуешь приятный контраст.
Я проводил её до самого общежития, мы говорили про мелочные пустяки. И попрощались. Спокойной ночи. Возвращаясь к себе, я вдруг увидел чарующую красоту звёздного неба. Спонтанное желание походить по ночному холодному городу заставило мои ноги идти, как ступня укажет. Идти без цели, без разбора вслушиваясь и пронизываясь тишиной. Когда нет топота людей, когда нет шума жизни. И город приобретает свою бытийственную тишину, сокровенную. Если хорошенько прислушаться в окружающее, то можно услышать ветреное дыхание урбана. Но если пролиться и в его прямоугольчатую тишину, то разуму открывается танец неба. Это настоящий бал в честь самих богов, в котором — — сами боги. Они — — вдохновение и наслаждение. И ритм их танца указывает на музыку их сфер. И музыка эта непостижима для смертных: в ней много мотивов коротких, как моё дыхание, и бесконечно долгих, намного дольше, чем существование нашей планеты. Причастие к этому действию превыше моих чувственных границ, но само соседство с чудесным переполняет моё сердце.
В обычном ритме шага я чувствую какое-то родство с Гоголем. Он муж не только литературно-комический, но и религиозно-духовный. А кто он: украинец или русский? Он родился у нас — — значит он украинец. Он жил и работал у них — — значит он наш, который работал у них. Но он писал на русском, какой патриот и нормальный человек будет творить на языке другого государства. Или его творчество ... выше штампов, а убеждения дороже национальных суеверий. Так кто же он? Русский из Малороссии или украинец, развивший русскую и через неё мировую литературу, а значит и культуру?
Хождение по городу в раздумьях о сущности украинца, украинского творчества привело меня к знакомому дому. Я удивляюсь — — взял и ни с того ни с сего пришёл именно сюда к дому Андрея.
Звонок. Открывает дверь.
 — Привет. Ты один?
 — Да. Заходи. — Я зашёл, разулся, разделся. — Я думал ты меня забыл.
 — Да. Я тебя забыл. Но ты представляешь, мои ноги сами меня сюда привели. Хожу-хожу, размышляю, никого не трогаю. И тут сразу, как из под горки, появился твой дом. Тут-то и думаю: всё это не случайно и надо зайти.
 — Я польщён, что ноги твои ещё не забыли ко мне дорогу. Ужинать будешь?
 — Ну, раз ты настаиваешь, не могу не повиноваться желанию хозяина.
Андрей пошёл на кухню и оттуда выкрикнул: «Ты знаешь про желание хозяина!» Да я знаю, но это меня не греет. Свадьбы не будет никогда.
Посреди ужина спрашиваю:
 — Ты как думаешь, Гоголь украинец или русский?
 — Не понял.
 — Что более правильно писать в учебниках по литературе «Гоголь украинский писатель», «русский писатель» или «украино-русский»?
 — Мне абсолютно всё равно, чистосердечно начхать.
 — Просто антипатриотичность какая-то. Не хорошо
 — Грифон. — Андрей обладает потрясающей способностью одним любым словом выразить всё, что угодно, а точнее всё, что чувствует и хочет сказать. И, действительно, зачем тратить слова, когда интонация, мимика, жесты, а особенно глаза говорят намного ярче и полнее. Андрея не интересуют мои духовные терзания, поиски смысла национальной культуры, он хочет одного, но не один раз.
Вот так просто доесть и лечь спать было бы высшей неблагодарностью. Это было бы высшей нахальностью. Это было бы оскорбление двоих.
Я подошёл к нему. Он бреется каждый день, привычки не уходят. Помассажировал шею и плечи.
 — Скучал ли ты, мой птенчик? Хранил ли память обо мне?
 — Грифон, я тебя люблю. Я твой сейчас и навсегда. Как ты ушёл... — я поцеловал его, и это лучшее продолжение беседы. В сексе не говорят, и тем более не хнычут от раздавлености чувствами.
 — Идём. У тебя спальня там же?
При входе в комнату, я включил свет и прижал Андрюшу к стенке. Сильный, сильный поцелуй. Я чувствую вкус, их мягкость, их податливость. Губы Адониса.
 — Как я мог забыть твой вкус, не преступление ли это?
Я вкусил его нижнюю губу, а руками, как слепой, прощупываю щёки и глаза. Ввожу язык, и чувствую другой, чувствую, как он трепетно прикасается зубами к нему. Пытаюсь вытащить язык, а он игриво прикусывает его, как бы задерживая. Пропускаю его язычок, и пытаюсь всосать его. Поцелуи с Андреем божественны. Мы пропустили языки друг другу в рот и начали играться беспорядочно и дерзко. Мы засмеялись. Я снял с него халат, на нём остались только белые трусы. Халат откинул на пол, обнял и провёл руками по спине сверху вниз до талии. Я поцеловал его шею, ниже, плечо. Как приятно его тело. Он быстро снял с меня рубашку, джинсы, и мы легли на кровать.
Мы смотрели друг на друга не больше минуты, потом я положил руку к нему на грудь. И начал кругообразно поглаживать вокруг сосков, от них до середины. Потом поцеловал их. Я знаю, ласкание сосков сильно возбуждает Андрея. Слегка прикусив, начал засасывать сосок. Потом другой, при этом поглаживая его торс. Андрей засунул свою руку ко мне в трусы, набухший член уже ждал прикосновения. Я опять начал целовать моего Адониса раз, второй.
Потом снял ему трусы, и он мне. Мы легли в позе типа «69» так, что пенис партнёра лежал напротив лица. В нём всё прекрасно: волоски и резко вырастающий из них ствол пениса, как обелиск, и головка, снаряжённая уздечкой. У всех стволы примерно одинаковы, но головки, как и лица, неповторимы. Я смотрел на неё, а потом облизал тихо, словно губы. Поглотив пол пениса, я начал делать минет. Тоже уже делал Андрей. Потрясающее чувство двойного наслаждения. Наши головы словно колыхались от ветра. Приятно ощущение железного, но живого члена. Этот пенис создан для минета.
Потом я привстал. Мы изменили позу «69» так, что он лежал, и я стоял над ним на четвереньках. Он лёгкой ритмикой насаживал голову на кол. Передо мной же торчал орган требующий губных ласк. И я давал ему эти ласки сполна.
«Я скоро кончу», — тихо прошептал Андрей. Это был сигнал. Я соскочил с него. Просунул голову среди ног, и начал делать глубокий минет. Вскоре он кончил, я проглотил сперму. Понюхал его мошонку, запах словно цветочный. Прилёг к Андрею, целую его. Целую грудь. Его запах — настоящий дурман, сводящий с ума.
Где-то через минуту, он пришёл в себя и мы продолжили. Он проигрался моими яичками. Я положил подушку под спину. Презервативов не было, но была смазка. Этого достаточно. Смазал пенис, анал. Раздвинул ноги. Всунул член. Сначала шёл туго. Видно он давно не занимался сексом. Но вскоре всё пошло гладко. Член работал, как солдат. Всё тело подчинилось двадцати трём сантиметрам плоти. Да что там тело, весь мир был в ритме таза. Вхожу и выхожу. Моё сознание полностью редуцировалось в ощущение. Зрение и слух ослабели. Отиметь этого человека стало единственное целью жизни. Ритм ускоряется. Он ускоряется тем больше, чем сильнее ощущения. Больше сила вонзания, так, чтобы член весь вошёл без всякого остатка, и даже глубже. Ещё! Ещё! Ещё! Ещё! Сдерживаю, как могу всеми силами. Ещё! Ещё! ДА!!!... Ещё пару рывков, ведь член ещё мощен и суперчувствителен. Всё. Больше не могу. Падаю рядом с моим ангелом.
Через некоторое время, замечаю, что ангел мой скучает. Начинаю с ним шуточно бороться, он отвечает. Мы боремся, играя, и смеёмся. Весёлость опять поселилась в глазах Андрея. Наигравшись, пошли перекусить. На кухне во время еды продолжили заниматься сексом. Он окунул пенис в майонез, и я его облизал. Я положил Андрея на пол, на грудь положил остатки глазуньи ему на грудь, полил соус как-то рассеяно. Вилкой проткнул желток так, чтобы он потёк на пресс. Аккуратно ножом отрезаю кусочек яичницы и съедаю. Потом еще. Следующий кусочек даю партнёру. Режу всю яичницу на мелкие куски и выкидываю приборы. Целую его. Беру кусочек ртом, и подношу к губам любовника, как к птенчику, чтобы покормить его. Он жадно съёдает. Потом своим членом размазываю кетчуп и желток, и даю пососать аппетитный член ему. А потом вбираю эту смесь в рот и в поцелуе передаю Андрюше. В том же поцелуе он передаёт обратно, и так несколько раз. Мы съедаем всё. Возбуждённые, мы уже не идём в спальню. Я ложусь на пол, а он садится на член. Он регулирует всё как ему нравится. Смотрю не его лицо, грудь и восхищаюсь им. Какой парень! Единение с ним, это песня. Он устаёт, мы меняем позу. Он на четвереньках, я сзади. Что-то грубое и фатальное есть в этой позе. Грубое, откровенное, но правдивое. Не зная жалость, я вонзал свой меч как мог глубоко и часто. Я работал, как токарный станок, честно всю смену. И, в конце концов, из конца посеял своё семя так далеко, как смог выпалить.
Я взял Андрея на руки и понёс на кровать. Мой ангел, мой друг, мой любовник. Жизнь должна быть простой, как половой акт, как падение листвы. Только тогда она становится прекрасной, божественно прекрасной. Только в жизненной простоте я чувствую себя счастливым.
Я попросил Андрея сделать мне массаж на спине, он согласился. Не знаю почему, но с самого детства я обожаю массажи. Особенно когда их делают мужчины. И тут объективное жизненное наблюдение. Я чувствую его руки. Какая удача быть с ним! Движение нежных ладоней успокаивает лучше любого курева или таблеток. Счастье не может быть вечно, он закончил делать массаж.
 — Спасибо. Ложись. Сейчас и тебе сделаю, только ... музыку включу.
Заиграла спокойная, но сложная музыка. Что-то из Огинского или Шопена. Я начал делать ему массаж, от ягодиц до плеч, и обратно. Всевозможные движения и приёмы — всё что знаю. Сейчас всё для него. Массажирую плечи. Нельзя сказать, что у него полностью атлетическое тело, но в фигуре просматривается треугольник, а в мышцах чувствуется сила. В каждом сантиметре кожи чувствую своего любовника. Ещё немного и я бы из него сотворил бы идола. Большая, крупная ошибка. Счастливчик я, что не допустил её. Ещё помню у Флобера:"До идолов дотрагиваться нельзя — — позолота пристанет к пальцам». Делая массаж, в какой-то момент почувствовал, что член возбуждается. Это был сигнал к действию. Я положил набок Андрея и приподнял его ногу. Лёжа вошёл в него, обнимая грудью его спину. Он не возражал. Легко и спокойно в ритм музыки мы занимались любовью. Около двадцати минут работал своим тазом. Рукой же гладил грудь партнёра, сжимал в кисти или игрался с гениталиями. Дышу ему в затылок, чтобы дать понять, я рядом. Перед эвакуляцией сжимаю его сильно и кончаю. Как хорошо.
Надо ложиться спать, начало четвёртого.
Мы завтракаем как англичане в одиннадцать часов.
 — Грифон, я тебя люблю. Переселяйся ко мне. Кроме тебя мне не нужен никто во всём целом мире. Когда ты ушёл, я ждал. Ждал на второй день, на третий. Я ждал через неделю... что ты прейдёшь. За эти месяцы я научился жить без тебя, но не забывал ни одной детали твоего тела, свято храня в памяти то, что ты любишь, и то, чего не любишь. Ты не пьёшь кофе, а только чай без сахара. Не переносишь розового, но любишь небесный цвет. Грифон, ты изменил мою жизнь координально, ты научил меня жить. Ты смысл моей жизни, свеча моей души. Будь со мной.
 — Я не учу людей жить, а даю лишь свой пример. Андрюша, ласковый мой, ты идеальный человек, идеальный любовник. Кто бы знал — — застрелился бы от зависти. Между нами глубокая искренняя нежная симпатия, но не любовь. Я не люблю тебя, и вообще не знаю, способен ли я на такое чувство. Если нет, мне жалко себя.
Андрей посмотрел на меня своим тяжёлым взглядом, ясно, он не то, что сердится, он в отчаянии. Я одеваюсь и ухожу. В прихожей он обнял меня:
 — Останься. Я прошу тебя. Я умоляю. Что же ты делаешь со мной. Я люблю тебя.
 — Чтобы я не делал, всё к лучшему. Надо уходить. Пока.
 — Останься.
Я начинаю открывать дверь.
 — Ладно, иди отсюда. Пошёл на х**!
Вышел из квартиры, спускаюсь по лестнице, и слышу мне вдогонку:
 — Убл***к! Ты тра**л всю ночь, вые**л всё тело! А теперь уходишь. Чтоб ты сдох!
Я услышал плачь на лестничной площадке. Что ж, теперь мне сюда дорога закрыта, а дверь замурована. Жениться без любви, означает принести себя в жертву поганых обстоятельств.
ІІІ
На следующий день я опять встретил Иру в библиотеке. Впервые в жизни во время занятий математикой я думаю о посторонних вещах. Что-то не так. Сила воли уводит меня в многомерные пространства Синойского. Дисциплина мышления, и только она, единственное правило моего интеллекта. Саморефлексия: я ухожу в мир Платоновых эйдосов, и там мне не слышны шумы библиотеки и время останавливается. Мой рабочий стол в секретариате Зевса, я работаю среди богов. Но даже там, закончив запланированный отрезок труда, я выхожу в мир, чтобы подумать о новом. Кто такая женщина? Она человек, и этого у неё не отнять. Но тут со всей очевидностью кроется что-то ещё. Женщина может быть красива, и даже привлекательна (опять же в смысле располагающей красоты), но она никогда не манила к себе, как это было с мужчинами. Мужская красота сводит с ума, пробуждает что-то животное. Мужские улыбка, нос, брови, овал лица — вот источник страсти, которая может, конечно же, перерасти в азарт, а там глядишь и влюбиться не сложно. Мужская красота будит. А женщина, даже самая красивая, похожа на картину: она может восхищать, но не греть. Мужская красота понятна: я её чувствую как бы изнутри, а женщина в этом смысле закрыта. Женщина иное не в смысле биологическом или социальном, а в самом главном смысле — — эстетическом. Поэтому она не понятна, загадочна.
Я подошёл и сел возле неё.
 — Вот мы опять встретились.
 — Да. Привет, ещё раз.
 — Привет. — Я улыбнулся ей в надежде, что чёрный ящик всё-таки откроется передо мной. Чувствую какую-то познавательную тягу к ней, и тяга эта навязчива, как первобытный инстинкт. — Вот мы опять встретились. Сколько времени прошло! Надо же, и перевыборов не успели назначить. Рассказывай, как жизнь. — Моя коронная фраза должна повлиять на неё. Ведь это так неожиданно, мы виделись только вчера, а я спрашиваю, словно десять лет прошло. Это многих обескураживает и обезоруживает.
 — Да не знаю, всё так же.
 — Связь банальных слов как отговорка или уход от ответа. М-да. Хорошая статья может получиться.
 — Жизнь как жизнь.
 — А посущественней.
 — Учусь — иду в библиотеку — иду домой — учусь вечером — сплю — иду в универ — учусь. — Смотрю на неё ожидая, что она скажет. Предчувствую что-то исповедальное. — Сейчас как-то лучше, чем в первом семестре. Тогда я жила со скверной сокельницей. Она била меня и выгоняла из комнаты. Она совершенно ничего не делала, а меня заставляла. Она орала на меня и в грош не ставила. Еду ей готовила я...
 — И это жизнь, — пособолезновал я.
 — От её угнетений я забилась в учёбу, как мышь в норку. Я поздно ложилась и рано вставала. Временами я мёрзла на площадке и не знала что делать. Это был ад, я думала уже уезжать на квартиру... Но дожила семестр, пошла к комендантше. И она переселила меня.
 — По сравнению с тобой моя жизнь вообще чистый рай. Как тяжело тебе было. Это ужасно. Даже представить ужасно. Но сейчас-то всё хорошо? Нормализировалось?
 — Да. Сейчас намного лучше и легче.
 — Это прекрасно. Знаешь, Моисей запретил грустить.
 — Ты еврей?
 — Нет, но умные вещи надо заимствовать у других цивилизаций.
Какая интересная связь между геями и евреями — их объединяет не общая рифма, а гонение и неприятие. Но евреи всегда были в более выгодном положении, чем геи. Ведь они знали о себе подобных и имели преемственность. Поэтому сохранилась еврейская культура, а геи всегда были случайностью. Но мысль о запрете печали свойственна и геям, ведь «гей» произошло от латинского слова gau, что означало радость, наслаждение и удовольствие.
В ней чувствуется, что она прониклась доверием ко мне. Доверие же это, конечно, результат развившейся симпатии. Не знаю, что она во мне нашла. Но это не важно. Уже закрывается библиотека, но я не хочу прерывать общения, к тому же меня тянет на Днепр.
Выйдя из библиотеки, вдохнув аромат свежего воздуха, я сказал:
 — Давай пойдём на Днепр.
 — Пошли.
Мы некоторое время шли молча. Я ничего не хотел говорить, и на то было несколько причин. Природа манила меня со страшной силой, она оживала: я впадал в какую-то мифическую синкретичность; лёгкий ветер, голые ветки деревьев, чёрная земля — всё это воодушевляло меня. И потом мне нечего было ей сказать, ведь о себе я рассказывать не могу и не хочу. Молча, мы зашли в частный сектор, прошли небольшой «буддийский монастырь», и тут вдруг она заговорила:
 — С водой у меня тяжёлые воспоминания. За несколько дней до выпускного мой брат с друзьями пошёл на речку. Они купались, барахтались. Мой брат как-то неудачно кувырнулся, и позвоночник вошёл в голову. Три дня он лежал в больнице не приходя в сознание. Сделать было ничего нельзя. Я вошла в глубокий шок, и только здесь, в университете, понемногу отхожу. Мама моя не хотела жить. Я осталась ... одним ребёнком. И родители вокруг меня водят хоровод. Я единственное, что у них осталось.
Я слушаю эту историю рассеяно: чужая смерть, чужая беда. Конечно то, что произошло, печально и требующие соболезнования и сопереживания. Но зачем это рассказывать мне, постороннему человеку, ведь мы знакомы всего-то два дня. И тут я понял: чёрный ящик раскрывается. Эта девушка хочет найти спокойствие и разраду. Она, как и все, стремится к счастью, но что для неё счастье.
 — Посмотри! Это прекрасно. Открывается вид Днепра. Это не вода, не речка. Нет. Ты видишь перед собой мощную стихию Борисфена. Когда я смотрю на Днепр, я становлюсь язычником. В сопереживании стихии, я сопереживаю весь мир. Мы дышим в унисон друг другу, и это безумно хорошо. — Я замер в восхищении. Скоро за метил, что девушка не сопереживает со мной радость бытия. — Мне жаль твоего брата, а ещё больше жалко маму. Но жить нужно сегодняшним днём. Это значит, если у тебя беда — плачь, но если перед тобой радость — смейся. Не надо жить вчерашним и будущим. Живи тем, что реально у тебя есть, а у тебя есть весь мир, по-моему, это не мало.
 — Да. Это не мало.
Выхватив шарфик, я начал играться им, и этим смешить её. Я принимал много образов и старух, и молодых девиц. Но самое смешное для неё было, когда я играл манерного гея. Одевая шарф как платок, это было не трудно сделать. Попутно я осознал, что манерность претит моей натуре: для меня это скорее кривляние, чем состояние души. Манерные геи косят под слабый пол и теряют при этом себя. Глупые, глупые люди: хотят то, от чего бегут. Хотя в современной исторической ситуации, манерность — это болезнь роста самосознания гея. Ведь его так долго заставляли быть «как все», что сейчас в момент первой свободы перегибает палку. Это что-то наподобие с пружиной.
Мы ходили по берегу Борисфена. Лёд уже растаял и только большие айсберги плыли в дали. Они были белыми пятнами на тёмном море. И в этом море поблёскивали отражения звёзд. Небо было таким же: полная темень, пронизанная сиянием звёзд. Ветра практически не было. Всё это создавало какое-то странное романтическое настроение. Я шёл, а рядом шла девушка. Чтобы проникнутся в загадку, чтобы добыть ответ, нужно погрузиться в тайну. Именно погрузится, проникнуть в самую гущу иного, чтобы сделать его своим. Нужно пройти путь обычного человека, узнать, чем живут люди, и заодно узнать больше про самого себя. Какая-то эйфория поднялась в душе, словно после того, как ребёнку сказали, что завтра он пойдёт в школу. Пафос познания толкнул меня на решение познать эту девушку до дна, как выпивают бокал грузинского вина.
Мы остановились на больших камнях. Я обнял её сзади, и мы смотрели на речку. Я волнуюсь как мальчишка, моё сердце стучит, и кажется, что стук этот слышен ей. Тихо опускаю голову. Приближаюсь к её губам... Она встрепенулась, как голубка, от лёгкого испуга, а, возможно, и от неожиданности. Думаю на сегодня надо всё отложить и попробовать потом снова. Но прошло несколько мгновений, и она сама потянулась к моим губам. Волнительный момент поцелуя, трепетность сердца. Никогда я ещё не целовал девушку. Но вскоре волнение прошло. В поцелуе нет ничего мистического. Это всего лишь другие губы. Физически другие губы. Когда целуешь мальчика, можно распробовать всю его натуру. В поцелуе можно почувствовать нюанс партнёра. А в этом поцелуе не было ничего. Может быть, поцелуй слишком робок или я не достаточно далеко зашёл, чтобы поближе увидеть сущность женщины.
Но надо заметить, что и никаких негативных чувств я не испытал. Меня не воротит от неё. Она просто индифферентна. Наверное, человек изначально бисексуал, потому что в нём заложены все, абсолютно все, возможности. Нам надо сблизиться: она мне нужна, чтоб познать женщину, а я ей, чтоб она могла увидеть мир своими самостоятельными смелыми глазами, чтоб показать изначальную красоту мира, то есть, чтобы дать ей возможность раскрыться для мира.
Я проводил её до общежития и ушёл к себе.
IV
Мы едем на экскурсию в Киев. Сидим вместе: я и она. Смотрю в окно и думаю о жизни, а точнее о моих отношениях с Ирой. Мы уже встречаемся несколько недель. Сначала тайно, потом открыто. Дурацкая привычка в общении находить общее с собеседником, и акцентировать на этом, привычка налаживать эффективную коммуникацию с любым человеком, и при этом всегда быть самим собой, так вот всё это укрепило и усилило привязанность Иры ко мне. Как не люблю эту тенденцию. Мой партнёр должен быть самостоятельным, уверенным. Он — это тот человек, с которым мне интересно и легко, а не тот, кому интересно и легко со мной. Не спать же мне с половиной моих знакомых. Но точно квалифицировать наши отношения я не могу. Одно только могу сказать отношения у нас разные. У Иры на меня неосознанный интуитивный женский расчёт и зарождающаяся страсть. А я холоден. Вежлив, интеллигентен, иногда голланден, но всё же холоден. Я попал именно в такую ситуацию, когда меньше всего понимаю себя. И чем глубже анализирую свою душу, тем более аморальным себя чувствую. Ведь я фактически использую её для своих лабораторных исследований. Я, как кошка, играю с мышкой. И честно было бы расстаться, и не подавать надежды. И не тратить её время на себя. Но самая банальная подростковая интрига пробуждает во мене стремление к сексу с женщиной. Она не привлекает меня, не вызывает желания и жажды, поскольку девушка, но что-то тупое и животное требует соития. Это заставляет меня повременить. К тому же пока что всем хорошо.
Мы гуляли в Верховной Раде. Были на балконе сессийной залы. Там огромная и интересная люстра. Впрочем, нечто удивительное наполняло мою душу, ведь это место — сердце политической жизни Украины. Чего здесь только не было. Сейчас Верховную Раду можно назвать Домом терпимости, то ли потому, что народ терпит политиков, или они терпят друг друга, то ли потому, что идеалы толерантности засели в головы наших политиков, а может на то есть другая причина...
Марийнский палац восхищает своей историей, ведь тут ходили императоры и императрицы, придворные, тут были заговоры, и всякие другие интересные и загадочные истории. Кругом была видна история. Но всё это декоративно. История превращается в декор, когда не имеет преемственности. Интересно, президент тоже одевает эти старые и позорные тапочки, чтобы не испортить пол. Как-то быстро прометнулись мы на второй этаж и спустились.
Нас отпустили. И мы с Ирой начали лазить одни по Хрещатику. Потрясающая архитектура домов и мостовая кладка. Мы ходим, как зачарованные, словно в музее. Вот тут, может быть, ходил Грушевский, а тут прохаживал молодой Булгаков. На этих камнях ходили миллионы людей украинцев и иностранцев, политики и электорат, интеллигенция и рабочие, и вообще все-все. А теперь ходим мы, и смотрим на всё жадными глазами. Хочу уловить какую-то тайну Киева, его душу. Уже сейчас чувствую, что Киев необозримо большой, и его не пройти пешком просто так, как Черкассы.
Мы ходим быстро, стараясь просмотреть как можно больше экспонатов, кстати, к экспонатам принадлежат ещё и люди: многие хорошо одеты (Хрещатик!). Но они движутся более ритмично — сразу видно, что темп их жизни больше, быстрее. Чем быстрее идёшь, тем сложнее остановится, а красоту мира можно понять, только не двигаясь, только заворожённым.
Для меня Украина — это жінка, именно жінка, а не женщина. На то есть своя причина — язык. Русский язык, хоть он и сложный, развитый, но всё же это язык документов: указав и циркуляров. Украинский же изначально песенный язык, язык переливов и переходов, язык звучания. Он изначально женский: нежный, мягкий. Вот и сама культура Украины как и её язык. Но вот передо мной девушка, и Украина тоже девушка. Почему украинскую культуру я чувствую, сопереживаю, бывают моменты, когда я сливаюсь с ней, а с Ирой такого не происходит? Должно пройти время. Именно совместное переживание, факты нашей жизни выстроят форму наших отношений....  Надеюсь. Но не жду.
Мы подошли к фонтану. Я запрыгнул на его бортик и начал бегать, не скрывая своей радости. Вода меня всегда манила. Она дает жизнь и силы.
 — Ты как ребёнок, — радостно произнесла Ира.
 — Иисус сказал «Будьте как дети»!
Кто не читал Фрейда, тот до сих пор живёт в джунглях. Этот случай заставил меня задуматься. Любит ли она во мне взрослого ребёнка? Или это всего лишь форма выражения заботы? Бог лучший драматург, и заложил трагикомедийную основу: жена любит мужа материнской любовью.
Мы продолжили гулять по Киеву. Не зная города мы идём наугад то налево, то направо, то как попадёт. Во мне никогда не было боязни заблудиться ни в большом городе, ни в дремучем лесу. Меня всегда ведут интуиция и удача. А Ира явно переживала, что мы заблудимся или опоздаем на экспедиционный автобус. Чтобы ободрить её, я держу её за руку, иногда обнимаю. «Дай и мне поволноваться, а то как-то не честно». В один из моментов я почувствовал, что ответственен за неё. Я её не смогу бросить посреди улицы, не смогу оставить. Мне надо быть с ней. Я единственный остов её жизни. Я буду с ней, по крайней мере, пока не дам ей другую опору. Моё отношение к ней стало чуть более, чем дружественное. Что будет, не знаю.
V
Стою возле памятника Богдану, что неподалёку от «Дружбы народов», и жду Алекса. С ним я познакомился по Интернету. И вот сейчас жду его на условленном месте. Жизнь научила меня заранее ничего не загадывать и не предполагать. Уже вечерело. Так и должно быть преступники встречаются под покровом темноты.
А вот и он. Нельзя сказать, что он красавец. Но всё же надо с ним хотя бы поговорить. Как-никак, а я мало знаю о жизни геев, ведь мой личный опыт это капля в море.
 — Привет, ты Алекс?
 — Да.
 — А я Грифон.
 — Привет. Какое загадочное имя. Тебя так и зовут?
 — Меня так зовут.
 — А по паспорту?
 — Причём здесь паспорт? В гей-среде я — — Грифон Гой. Когда-нибудь ты услышишь обо мне.
 — Уже сейчас слышу.
 — Алекс, расскажи про себя что-нибудь.
 — Так что рассказывать? — он пожал плечами.
 — Ты учишься или работаешь?
 — Учусь в ЧИТИ. Фактически на повара и всё такое. — Мне показалось, что он всё же имел ввиду другой институт. Хотя говорит он правду или врёт мне всё равно, ведь это его рассказ.
 — Ты, наверное, очень вкусно готовишь.
 — Да.
 — Обожаю людей, которые вкусно готовят.
 — Спасибо.
 — А чем ты занимаешься в свободное от учёбы время?
 — Я глава студрады университета и староста общежития.
 — Да ты большой человек, и общественно полезный. Но зачем тебе это надо?
 — Я получаю от этого моральное удовольствие. Хотя, конечно же, очень сложно: надо угодить и начальству и студентам. А в общежитии чего только не творится.
 — О, да. Я знаю не понаслышке. — Как вспомню всевозможные пьянки и драки, как лазили через балкон, как забрались на чердак полусиние и потом долго и со смехом не могли вылезти. Знаю и про планокурство, хотя сам никогда не участвовал.
 — Я пытаюсь рассказать людям, и показываю это своим примером, что нормально жить и радоваться жизни можно, не выпивая. Ведь у них одна цель напиться.
 — Напиться, не напиться — это дело случая, но почему же себя лишать такого специфического способа общения. Алкоголь раскрепощает, хотя и туманит мысль.
 — Вот-вот. Совершенно бездумно позволяют себе непозволительное.
 — Но и жить как монах нужно в монастыре.
 — Это не правильное, это не хорошо.
Передо мной самый что ни есть обыватель. Он так ограничен. Чувствую в его голое страх, что если люди узнают о том, кто он. Страх этот панический, переходящий всякие рамки. Он боится быть обнаруженным, и в тоже время идёт на свидание. Для меня он слишком жалок, слишком слаб. Даже не могу понять, он гей по своей природе или просто с лёгкими душевными расстройствами.
 — Алекс, скажи, а ты можешь рассказать про свой первый опыт... сексуальный.
 — Да что там рассказывать.
 — Мне очень интересно. Я просто заинтригован.
 — Это было в детском лагере. Мне было лет пятнадцать-шестнадцать. Там был один мальчик, старше меня. Симпатяга. Он всем нравился, такой активный. И вот однажды, все делали какую-то постановку, а он брал одну из главных ролей. На спектакль я не пошёл — смотреть на этого мальчика было невыносимо, от осознания невозможности... ничего. Он отыграл свою роль. А следующий выход на сцену у него был не скоро. Вот он заходит в комнату, я сижу. Он подходит ко мне. Рукой проводит по щеке и спрашивает: «Я тебе нравлюсь?» «Да», — отвечаю я радостно. Тогда он меня поцеловал. Мы целовались минут двадцать, и он ушёл доигрывать роль. Всё оставшееся время мы постоянно уходили, куда могли, то порознь, то вместе. Мы любили друг друга. Это были лучшие дни моей жизни.
Так и теперь Алекс ждёт своего принца. Он хочет одной, но непременно большой любви полностью взаимной и долговечной. Будет ли он строить своё счастье? Нет, он будет его ждать.
Мы оказались на пирсе. Я тут впервые. Кажется, тут скромное место, но это может быть обманчиво. Мы спустились к воде. Я попробовал её рукой — — холодная, как и ожидалась. Но даже в холоде Борисфен мне мил. Резкий поцелуй — фу! У него большие и разболтанные губы. Чуть пол лица не засосал. Неприятно. Ужасно! Еле сдерживаюсь себя. Ложу руки на плечи и опускаю на колени. Хорошо, понимает всё. Расстёгиваю ширинку. Член полу возбуждён. Похоже, он знает своё дело. Как начал. О! Минетчик он прекрасный. Просто-таки идеальный процесс. Да. Как он заглатывает. Мастер-класс. Минуты... М-м-м-м-м... Всё. Настоящий минетчик проглатывает, а не выплёвывает сперму, и выпускает член уже расслабленным, без всякого напряжения.
 — Ты мастер. Это лучший минет в моей жизни.
Я быстро одел штаны. Обнял его, пока у него не появились глупые мысли о продолжении.
 — Надо идти. Уже холодно.
И повёл его наверх к людям. Только там, наверное, он понял, что обманут. Мы идём к остановке и болтаем ни о чём. Так часто бывает. Можно молчать с глубоким смыслом, сопереживая внутреннюю беседу собеседника, а можно просто болтать. Что между нами общего? Ничего. И вот он садится на шестёрку и едет.
 — Грифон, я тебе позвоню. Встретимся.
 — Хорошо. Буду ждать. Пока.
Но ждать, конечно же, я не буду. Его номер удаляю и иду дальше домой обязательно пешком. Хотя придётся пешкарить через все Черкассы, как раз надо подумать.
Жизнь гея, конечно же, тяжелее, чем у гетеро, ведь гей, фактически, нелегал в гетерогенном обществе. И это плохо. Но такая ситуация не оправдание для неудачника. Оправдание можно найти всему: я уверен, что и Гитлера при желании можно более или менее внятно оправдать. Дело в другом. Если я гей, могу ли я быть несчастным, забитым, затерзанным? Если я гей, я должен думать о геях прошлого и будущего. До меня была вся Древняя Греция, Пруст и Байрон, Чайковский и Нуриев, и сотни других. И если я позволю себе быть несчастным, неудачливым, сохраню ли я в благодарность им часточку их жизни? Но главное заключается не в этом. Если я в таких неблагоприятных условиях позволяю себе быть слабым, никчемным, то и следующее поколение не будет иметь этой высокой планки стандарта своей жизни. Имею ли я право быть причастным к бедам следующих поколений геев? Нет.
Что делать с Ирою? Сказать ей правду или утаивать. А вдруг эксперимент затянется на долго. Или хуже: она влюбится по уши, и не отдерёшь. Страдание ей, страдание мне — ... зачем? А может всё удастся? На авось, по-русски. Чувствую ответственность за ней не как за друга, а именно как за девушку. Знаю это не любовь, но что-то близко-родственное навязывается. Она хорошая девчонка, о дна из лучших в университете. Чего же мне ещё надо? И всё-таки честность, которая не даёт выгоды никому, а только печали, или ложь, которую хотят обе стороны? Ой, не знаю... Жизнь опять усложнилась.
VI
Возвращаюсь из универа. Какой чудесный день! Прекрасный солнечный весенний день! Я люблю этот мир. Тут из библиотеки выходит Ира и, завидев меня, подбегает.
 — Давай погуляем. У меня окно на полтора часа, — говорит она тихо.
 — Давай. Что новенького в этой жизни?
 — Всё прекрасно. Сегодня сдам ещё один зачёт. А у тебя?
 — А у меня... Да вроде тоже хорошо. Знаешь, есть люди, мои знакомые, о которых ты ничего никогда не узнаешь.
 — У тебя есть тайны от меня?
 — Конечно же, есть. И, слава Богу, ты о них никогда не узнаешь.
 — Давай у нас не будет тайн.
Смех возобладал мной.
 — Я приму любую твою тайну, и буду хранить как свою.
Ира говорит со мной, а я отнекиваюсь. И не могу решиться: говорить или нет. Просто-таки шекспировская проблема. Легко на душе. Она по наивности своей хочет чистых открытых отношений. Она ещё не знает, что иногда (да почти всегда) лучше не знать чужих тайн. Но ведь тайна манит и не отпускает, особенно, когда я не могу сказать окончательно «нет».
Так играясь словами, мы оказались на пляже, на безлюдном песчаном пляже. Солнце светило на фоне задушевного голубого неба. Цвет этого неба лучший в мире. Эх, какая красота мира, а я на фоне всего этого неуверенностью создаю диссонанс с миром.
 — Ты точно хочешь знать одну тайну? Она может свести тебя с ума. Даже не знаю, как ты отреагируешь.
 — Чего там может быть такого? У тебя есть дети?
Усаживаю на камень. Делаю глубокие вдохи.
 — Ну! И что же?
Тяжело признаться своей девушке. Может не говорить? Свести к шутке. Нет. Рано или поздно мне придётся это сказать родственникам. Опять эксперимент? Когда же жизнь станет беззаботно простой?!
 — Ира... Пообещай, что совершенно никак не будешь реагировать на то, что я скажу.
 — Хорошо. — Она усмехнулась. Для неё это игра. На долго ли?
 — И не будешь делать скоропалительных выводов.
 — Хорошо. Давай уже.
 — Ира... — тяжело и глубоко дышу, как я волнуюсь. — Я гей.
 — Что?...
 — Как бы это объяснить.
Чувствую, она уже не воспринимает многого. Её понять можно — шокирована. Глубоко шокирована. Я переживаю всю её муку. Куда я ввязался? Зачем? Она плачет. Чем помочь? Молчание.
 — Ты испортил мне всю жизнь. — Хочет уйти, но я не могу отпустить её в таком состоянии. Я гей, на не ничтожество. — Зачем ты позволил себя полюбить. Боже, что я скажу? Какой позор! Какой позор! — Я удивляюсь, в чём для неё позор полюбить парня? — Я опозорена. Что добился своего. Поигрался с девочкой. Что я скажу?
 — Ничего говорить не надо, — кажется, слова мои не воспринимаются.
Пытаюсь обнять её, утешить. Отталкивает меня:
 — Уходи, я тебя отпускаю. Куда хочешь!
 — Я не уйду и тебя не брошу здесь. Успокойся.
Я хочу рассказать ей, что хоть и гей я, но ещё живой, и для неё мало что потеряно. Геи тоже могут выполнять функции мужа. И вообще она мало знает о нас. Я готов наобещать её всё, что угодно, лишь бы она успокоилась. Ведь она не безразлична мне.
 — Успокойся. Ты мне не безразлична.
Шок не проходит, даже не смягчается. Эти девчонки эмоциональны до самой плоти своей. Сколько мук и страданий и ей и мне.
Этот шок продолжается так долго и пафосно, что начинаю сомневаться в его искренности. Ира то хоронит меня, то проклинает.
 — Мне тоже тяжело и больно.
 — Тебе? Ведь ты смеёшься надо мной, играешься со мной. Я тебе не верю.
Да, секса с ней не будет, это точно. Не знаю, как делу помочь. Словно мальчишка растерянный. Еле-еле держу себя в руках. Рано или поздно это должно было случиться.
 — Грифон, ты же говорил, что я могла никогда этого не узнать?
 — Да.
 — Лучше б я этого никогда и не узнала.
 — Лучше б я тебе врал?
 — Да.
Мне нечего ответить. Ведь я мог держать её в заблуждении сколько угодно. Какой-то эгоизм просвечивался в её поведении. Лучше бы я один мучился, скрывал. И никогда не смог бы удовлетворить её интереса, никогда бы не раскрылся полностью перед ней. Пусть я страдаю один. Нет. Или я не страдаю, или мы страдаем оба.
Плач её мешает думать. Чтобы ей посоветовать эффективное? Чем помочь ей? Чёрные глухие кошки скребут мою душу. Плохо мне. Уж лучше бы она меня ударила, как-то физически выместила бы на мне свой негатив, а не давила бы психологически.
Мы подошли к её общежитию. Уже темно, сколько времени мы промаялись. Именно промаялись, измотались. На прощанье хочу её поцеловать, но она отталкивает меня.
 — Ты никому не расскажешь?
 — Не знаю, я не могу врать.
Вот она, честность. Ещё несколько часов назад она говорила «лучше б ты не говорил», а сейчас «я не могу врать». Для её спокойствия я врать должен, а она не может. Меня бесит, когда под знаменем честности прячется манипулирование человеком.
 — Пока.
 — Прощай.
Все мы не совершенны. Будь, что будет.
VII
Сижу в библиотеке, наслаждаюсь от Лосева. Неожиданно подсаживается Ира. Уже прошло три дня, не знаю чего ожидать. Навеиваются тяжёлые воспоминания.
 — Привет, с тобой можно говорить, — она произнесла это весело и покорно, максимально деликатно.
 — Да.
 — Давай мирится. Идём на улицу.
Мы вышли.
 — Я слишком погорячилась, давай начнём всё с начала.
* * *
Мы входим в филармонию. Много людей, мало студентов. Вижу своих преподавателей, да и Ирины здесь тоже есть. Пиариться — — не пиариться. Не надо. Не для того пришли. Сегодня будет Бизе, а во второй части Вагнер. Вот воистину, смех и слёзы.
Очаровательная музыка. Слушаю всем телом. Наслаждение... Стоп. Что это? Рука. Ира держится за мою руку, что за привычка. Никуда я не убегу из филармонии. Откладываю её руку. И так постоянно. Мне кажется, она превращается в моё приложение, в некий придаток, в навесок. Нехорошо. Она постоянно хочет быть у моего тела, но душе моей это не нравится. Она чувствует себя не свободно. Что, конечно же, нехорошо.
* * *
Всем потоком уезжаем в «Сокирно» (местная турбаз университета). Не могу порядочно напиться, при Ире водка в горло не лезет. В целом отдыхать хорошо, но постоянно приходится отвлекаться на Иру. Она требует много внимания.
Наши отношения можно характеризовать как с моей стороны соглашательские, а с её активные.
* * *
Сидим в компании, разговариваем о разном. Я спрашиваю:
 — В чём разница между культурой и цивилизацией?
Ира искренне отвечает:
 — Действительно, какая разница: и то совершенство, и то.
Не знаю глупость ли это или погрешность образования. Но то, что она не будет моей женой, я знаю точно. Мне жаль, что мне стыдно за неё.
VIII
Субботний вечер. В общежитии в моём блоке никого нет, кроме меня и Иры. Она давно хотела проснуться со мной в объятьях. Девушка, что скажешь. Ведь не понятно ей, что засыпаем и просыпаемся, как и умираем, всегда одни. Но это продвигает дело к намеченной цели.
Она лежит у меня в кровати. Я выключаю свет и раздеваюсь, как и ... она, до трусов. Впервые в своей жизни ложусь к женщине в кровать. Ира постоянно твердила, что девственна, а я, что делал это много раз. Не могу же я признаться, что девственен, как и она. В тумбочке лежат распакованные презервативы.
Мы лежим рядом. Надо что-то делать. Целую её. Начинаю гладить грудь. Она приятна на ощупь. Аппетит разгорается во время еды. Если бы мы спали на пол метра друг от друга, я бы не хотел её, даже бы и не думал о соитии с ней. Но сейчас мой член возбудился. Я хочу её. Постепенно рукой подхожу к её трусикам. Но только я запущу руку туда, как она вытаскивает её и в испуге говорит: «Не надо». Что ж, значит ещё рано. Надо повременить. Но надо сделать хоть какой-то шаг в перёд.
 — Можно я сниму твои трусы, — она махает головой, явно встревожена. — Я только сниму трусы, между нами ничего не будет.
 — Хорошо.
Повторять было не надо. Или я буду вести себя как понимающий мужчина, и тогда есть надежда. Или как гей, оставлю как есть до лучших «благоприятных» времён, пока не расстанемся. Я привстал и начал снимать трусики. Это было не так просто. Молчаливые протесты, лёгкие судороги, предслезливое состояние, но надо идти в перёд. Таки снял их.
 — Вот видишь, ничего не случилось.
Сам снял свои трусы. Улёгся. Лежим.
 — Ну ладно, спокойной ночи.
 — И тебе спокойной ночи.
Пока что всё пресно.
* * *
Суббота. Прошла неделя обычных отношений. Ложимся. Трусы снимаются легче. Глажу грудь. Целую. Опять завожу руку. Она пытается удержать её, но я всё же хватаю влагалище, и держу его в руке. Она успокоилась.
 — Доверься мне.
Слегка массажирую. Впихиваю средний палец. Ей прятно.
Лежим, разговариваем. Ира взволнована и постоянно что-то рассказывает. Понимаю, что волнуюсь меньше её. Это придаёт облегчение и смелости.
 — Можно, я сделаю это.
Она мотает головой.
 — Я только войду, и всё. Больше ничего не будет.
Пытаюсь давить психологически. Мне бы только узнать само ощущение, как ему там.
 — Рано или поздно всё равно придётся.
 — Может не надо.
 — Только попробуем.
Как тяжело. Вся её душа сопротивляется, хотя и хочет. Почему всё так сложно? Но, наконец-то, выуживаю неуверенное согласие. Только в перёд. Член стоит — всё в порядке. Ложусь на неё, пытаюсь засунуть пенис. Не получается. Как? Ира стонет и чуть не плачет. Помогать совершенно не собирается. Что делать?
Ира:
 — Не надо будут дети.
Нежелание из-за тупого страха преобладает у неё, но я с ним ещё борюсь.
 — Доверься мне, всё будет хорошо. С начала тебе может быть чуть-чуть больно, но потом всё хорошо.
Это испугало её, какой я глупец. Если б я знал как, я б уже возобладал ею. Надо вести себя как самец, но незнание технологии останавливает меня. Мой пенис так близко к цели. Смех и грех.
 — Ладно, подождём. Я не могу так с тобой. — И лёг возле неё.
 — Извини. Ты же не обижаешься?
 — Нет.
 — Точно.
 — Точно. Я тебя понимаю.
Мы поговорили и заснули.
Оказывается, я почти всегда просыпаюсь раньше неё. Может попробовать ещё раз? Нет. А член возбуждён. Надо вставать и работать. Интеллект требует постоянной работы. Но сначала в душ. Был я с мальчиком или с девушкой, не важно, тело должно быть чистым. Спускаюсь в душ. Никого. Тёплая вода. Онанирую. Да, так лучше. Моюсь. Выхожу из душа чистый и лёгкий. И так всегда: ощущаю в себе какую-то ангельскую лёгкость, что-то возвышено-сакральное. Подымаюсь к себе. И работать.
* * *
Суббота. Вечер. Чем хорошо общежитие, так это тем, что тут можно найти всё, что угодно. Порно не исключение. Технология более или менее ясна. Но теперь другое сомнение меня одолевает. Должен ли я один нести ответственность за потерю её девственности или мы должны разделить эту ответственность пополам. Для меня девственность не имеет никакой цены. Это же пережиток родовой формы общества, когда женщина была гарантией (а не гарантом) родовой целостности. Я бы выбрал девушку с жизненным опытом.
 — Ира, ты хочешь этого?
 — Не знаю.
 — Ладно. — Я обнял её. Улёгся по удобней. — Тогда будем спать. Мы сделаем это только с твоего полного согласия.
Тишина. Наверное, надо воскресить отношения с каким-нибудь из любовников. Или продумать более эффективный план. Вдруг она говорит:
 — Грифон, давай попробуем.
 — Давай.
Я снимаю её трусы дрожащими руками, и свои тоже. Ласкаю и целую её. Мой член возбуждается. Занимаю миссионерскую позицию. Раздвигаю ноги и направляю рукой член.
 — Подожди, надень презерватив.
 — Я только один раз... Потом надену.
 — Но Грифон.
 — Доверься мне.
Вот он момент: я ввожу его. Немного больно. Сильнее. Вошёл. Тепло и приятно. Мой член ощущает чистую нежность. Двигаю тазом несколько раз. Сердце бьётся. Я достиг этого. Высовываю пенис и надеваю презерватив. Секс продолжается. Всё должно получиться. Работаю в своё удовольствие и на совесть. Ира стонет от удовольствия. Это мешает. Вот... Вот... Кончаю. Слава Богу. Я сделал это! Да! Я сделал!!!
 — Я тебя очень сильно люблю. — Нежно прошептала она. — А ты?
 — Я тоже.
Надо отдохнуть. Секс с мужчиной грубее и менее разнообразный. Хотя фантазия выравнивает эти особенности. Наверное, эти вещи нельзя сравнивать. Просто секс с женщиной — — это другой секс. Оба они своеобразны, и не сводимы один к одному. В гей-сексе приятна каждая деталь от прелюдия и до послесловия. В гетеро-сексе прелюдия — это плата за оргазм.
Мы тихо засыпаем. Что дальше?
IX
Проходят недели, жизнь налаживается и приобретает социальные черты. Друзья признают нас лучшей парой. Мы не ссоримся, всегда деликатны. Ира любит меня всё больше и больше с каждым днём. В искренности её чувств не сомневается никто: они открыты и понятны. Её знают и любят не только мои друзья, но даже мои преподаватели. Она заняла место моего секретаря, и часто выручает меня. Безропотна наедине. Слегка ревнива. Я же никогда не говорил «люблю», особо не стремлюсь к ней. «Чем меньше женщину мы любим, тем больше она любит нас». Несправедливо, но факт. Она уже столько для меня сделала, не расплатится по гроб жизни. Мысль о расставании не знает, куда деться. Чем дальше, тем слабее эта мысль. Я зависим от неё. И она слишком сильно меня любит, боюсь её травмировать.
Жизнь завела меня в глухой тупик. Всё стало сложно. Что-то не так. Быть вместе, значит иметь много выгод, жить в комфорте, жить без проблем со всеми в согласии, но пожертвовать самой сокровенной часточкой своей души. Разойтись, значит потерять всё это, потерять многих друзей. И главное потерять любящее сердце, пусть, даже если с ответной, моей, стороны есть только лишь привязанность. Сколько пар в этом мире таких, что один любит, а другой позволяет любить. Конечно, это сожительство. Себя не обманешь. Может мне оставить всё как есть, а самому с головой уйти в науку?
Почему всё так сложно?
* * *
Мы, я и Сашенька, входим в квартиру моего друга. Он дал её мне на ночь, чтобы я мог провести с Сашенькой наедине это время. Я увидел его, когда заменял своего профессора. То был первый курс, математики. Даже не знаю, что меня в нём привлекло. Лицо его некрасиво, хотя и не безобразно. А вот тело очень развито, атлетическое. Подготовка у него слабая, хотя видно, что умён. В нём что-то было. Потом я узнал, что он живёт в моём общежитии. Мы подружились. Слово за слово, и через несколько недель он уже знал кто я. Странное дело, с ним, или точнее говоря из-за него, нарушаю многие свои правила. В общежитии он единственный,...  кто знает, что я гей. Это вопрос моей безопасности. Но с ним не осторожничал ни разу. Я помогал ему с учёбой, но никогда не просил за него. Мы стали близкими друзьями. И вот недавно он сказал, что хочет провести со мной ночь. Счастье ли это, или удача. Когда человеку начинают нравиться люди на много моложе его, это признак, что он стареет. Я позвонил знакомому, и он уступил квартиру.
Мы купили шампанское и стряпали небольшой ужин.
 — Сашенька, предлагаю тост. За великий случай, что объединил нас.
Мы чокнулись, выпили и поцеловались.
 — Грифон, а вот это всё не будет изменой Ире?
 — Тут вся тонкость в определении. Для меня классическое определение измены, это когда мужчина на небольшое время меняет одну женщину на другую. Другую женщину. Кроме Иры, больше ни с какими женщинами не вожусь.
 — Несколько цинично.
 — Цинично наше общество. Ну ладно, тост номер два. За тебя Сашенька.
 — За меня так за меня.
Мы выпили ещё бокал. Перекусили мандаринами.
 — И всё же, Грифон, в чём циничность общества.
 — О, глубокая циничность. Видишь ли, мой друг, человек изначально бисексуален. Это его природа. Человек содержит в себе и мужское, и женское начала, и нравится ему в других и мужское, и женское. Циничен парень тот, кто делает вид, будто не понимает, в чём мужская красота. Но надо честно признать, менее циничны женщины. Они умеют оценивать красоту друг друга. Социальные устои, которые сложились исторически, ограничивают человека, жёстко детерминируя его.
 — Ну, хорошо. А как ты видишь свою будущую семью.
 — Об этом после. С тебя тост.
 — Эх, хитрый, значит за любовь. Я, как и ты, не знаю, что такое любовь. Но верю, что её встречу. И когда встречу сразу же пойму, вот она. Я знаю, что любовь начинается с симпатии. Так вот. За симпатию, которая переходит в любовь.
Мы выпили, поцеловались. Какая удача, что я с ним. Предчувствую бурную ночь.
 — Так, Грифон. Пару слов для прессы о семье.
 — Структура семьи определяется двумя базовыми желаниями. Во-первых, я хочу детей, двух-трёх. Хочу их воспитывать, то есть реализоваться как отец и педагог. Во-вторых, у меня будет любовник для душевной разрады. Конечно, Ира прекрасная подруга и женщина. Но сама душа требует большего (или иного). Поэтому у меня будет официальная жена и официальный любовник — семья из трёх. Почти как у мусульман. И последнее. Между женой и любовником дружба и взаимоуважение.
 — По-моему это утопия.
 — Это утопия, если бы не любовь. Я люблю любовника, жена любит меня, я благодарен жене, за позволение любить любовника, любовник благодарен жене за то же самое, жена благодарна любовнику за единство семьи, то есть за то, что у неё есть возможность любить меня. Всё взаимосвязано в обоюдном согласии.
 — И это реализация, идеала простоты?
Я промолчал. Что я могу сказать этому юнцу. Простота — понятие метафизическое.
 — Слушай, теперь я спрошу. Гоголь он русский или украинский деятель культуры?
 — Не знаю. Хотя интересно, кого считать украинцем? Сейчас в этом вопросе такой бардак.
 — Как и в умах людей. Но недавно я нашёл ответ. Украинскими деятелями считаются те, кто родился на Украине или работал, выезжал из неё или проезжал. Чем больше тем лучше. Но тут есть один важный принцип. Каждый сильный деятель культуры оставляет за собой след, определённую традицию ментальности. И украинский деятель тот, традиция которого когерентна общей культуре Украины. Если творчество Гоголя вживлено в украинскую культуру, тогда он, несомненно, укра... инс... кий де... я
Голоса вдали. Ничего не понятно. День! Нет, утро. Что случилось. Ира дерётся с Сашенькой. Что такое?
 — Ах ты зараза, я тебе дам, — как она ругает Сашеньку. Почему я заснул. Она явно не в себе. Это кто-то подстроил. Я и Сашенька голые лежали вместе.
 — Что ты наделал. Скажи, мне тебя не хватало? Что теперь будет со мной! Как жить?!
Она жутко и сильно кричит. Даже не хочу разбирать её вопли. Когда всё это кончится.
 — Ира! Или замолчи, или уйди. Как ты суда вошла?
 — Как ты мог, Грифон? Я тебе всю себя отдала. Жизнь за тебя б не пожалела.
Больше всего не люблю скандалов. Эти крики, эти вопли. Оп! Уже нет Сашеньки.
 — Что ты будешь делать дальше?
 — Я тебя убью!
 — Убей меня нежно только не кричи и не реви.
 — Ты никогда меня не любил. О, Боже, что мне делать? Ни разу и цветочка не подарил.
 — Зачем нам эти взаимные обвинения?
 — Нам? Нет. Я тебя убью, — прошептала она.
Резко вскочила и побежала в слезах. А гнев её украшает. Даже не хочу думать, что она будет делать. Поведение женщины непредсказуемо. Может её остановить, упокоить. Ведь я могу: мои знания по психологии достаточно сильны. Надо ли?
Ложусь на кровать. Надо же, у меня дрожат руки, а я не замечал. Всё подстроено. Однако: сказка ложь, да в ней намёк. Должна же она когда-нибудь узнать всю правду.
* * *
Поздно вечером возвращаюсь из «Деликата». Иду по своей любимой дороге, что ведёт мимо библиотеки. И возле ограждённой спортивной площадки меня потихоньку окружают силуэты. Вот и возмездие. Три дня ничего не было ни слышно, ни видно. Сама же Ира меня избегала. Один раз я хотел с ней поговорить, и не получилось. Несомненно, это её друзья. Одного даже узнаю по силуэту. С ними я когда-то пил.
Страшно. Что делать? Бежать? Не получится, они догонят. Тогда надо принять удар стойко и гордо. Блин. Страшно. Трясутся руки. А впрочем, чего боятся. Я везучий, должно повезти. Господи. Хоть на колени падай. Окружили. Остановился. Круг уплотнился.
 — Замуровали демоны.
 — Щас мы пошутим, — как-то зло кто-то произнёс.
Стоим около минуты. Больше или меньше — страх мутит время. Может, они попугают и уйдут? А где милиция.
 — Хотите хлеб с кефиром?
Кто-то резко подошёл и ударил меня со всей силы в челюсть. Началось. Я потерял равновесие и упал бы, если бы с другой стороны меня не пхнули ногой. Очень больно. Я упал на асфальт. Кто-то ударил ногой по животу. От боли я ничего не понимаю. Просто целостная тупая боль. Множество ударов слились в одно стойкое ощущение. Хоть бы выжить. Ничего не соображаю. Кто я? Туман...
Чувствую, меня тормошат. Холодно.
 — Вставай, мальчик. Ты как. — Передо мной стояло два милиционера.
Раннее утро. Я жив.
 — Я жив!
Оба помогают мне встать.
 — Мы тебя сейчас в участок отвезём.
 — Не надо. Я рядом живу. Сделайте одно одолжение. — Они удивлённо посмотрели. — Отвезите меня на Днепр. Вот на этой машине. Сам я наверное не дойду.
 — Тебе зачем?
 — Пожалуйста, последнее желание умирающего.
 — Ладно. Иронист.
Садясь в машину, чувствую, как болит всё тело. Едём.
 — Кто ж это тебя так?
 — Это, батенька, судьба меня так. Наверное, мне уже не быть учёным.
Мы подъехали к самой реке. Я вышел из машины. Иду. На берегу раздеваюсь полностью, до гола. И в реку. О, Борисфен! Дай мне сил. Купаться можно в любом состоянии. Особенно, когда купаешься нагишом, вода не скупится силы. Поэтому она всегда нормальной температуры. Накупавшись вдоволь, умыл лицо и голову от крови. Вычистил тело. Выхожу.
Какое счастье! Я любимец богов! Я свободен! Каков восхитителен вкус этого слова. Свобода, как я мог тебя потерять? Теперь я тот, кто я есть. Смеюсь. Сильно честно смеюсь.
 — Чудак. С тобой всё нормально?
 — Я ... свободен и люблю весь мир. Люблю именно сейчас и весь.
Становлюсь на колени перед милиционерами:
 — Спасибо вам. Спасибо, что привезли.
 — Ты, это. Одевайся.
И действительно я до сих пор наг. Вытерся майкой. Одел трусы. Как легко дышится! Одеваю всё остальное, грязное. Куртка порвана. Но это мелочи. Я счастлив. Я свободен.
Я расстаюсь с милиционерами у дороги.
 — Тебе помощь точно не нужна?
 — Нет. Спасибо. До свидания.
Машу рукой им вслед. Иду в общежитие побитый, может, больной, но СВОБОДНЫЙ и СЧАСТЛИВЫЙ! Жизнь снова проста в доску. И пусть у меня много проблем, я счастлив и люблю этот мир с дикой силой.
Я СВОБОДЕН!!!
Часть третья. Эстетика любви
І
Люди... Я в странном положении: теперь, когда в глазах каждого вижу изменившееся отношение, — они пытаются не показывать, что знают, — чувствую себя загнанным зверем. Когда в их глазах я был гетеро, всё было нормально, ко мне стремились, со мной знакомились. Дружить со мной всегда выгодно было. Но теперь, когда все знают, что я гей, — а я уверен, об этом все знают. Меня как бы оставили в стороне, меня опасаются. То, что я освободился ото лжи, конечно же, хорошо. И даже больше, теперь я свободен, но это негативная свобода. Она, конечно же, фундамент счастья, но она не приносит его. Отношения с Ирой меня не угнетали, они были скорее нейтральными. Я позволял любить себя, но ведь так существует много семей; и если б она увидела меня не с мальчиком, а с женщиной, всё было бы не так. И если бы она приняла правду спокойнее, всё было бы по-другому. Теперь мир усложнился. Всё не понятно: кто друг, кто враг. В какие бы глаза не заглядывал — везде осуждение и неприятие. Я один. И на меня направлен сумрак ночи, тысячи биноклей на оси.
Надо было не приходить. Прошла только лишь неделя как меня избили. Я, конечно же, поправился. Но здесь много людей. Как нашкодивший Каин, боюсь людей! В чём грех мой? Я убийца, я злодей? Университетская конференция по математике — место, где я должен быть. Это моя профессия. Если я не буду развиваться как учёный, то в этой варварской стране погибну. Только интеллект даёт мне иммунитет, право, легитимность жизни. Или учённый, или никто. Тут всё просто. Больше у меня нет ничего. Хотя и воодушевление, и радости жизни тоже нет.
Начались выступления. Один за другим выходят и читают по бумажке. Как всегда. Всё прозябающе скучно. Прочитаю доклад — и по пиво, а то не досижу. Тут вдруг выходит парень (объявляют, что он с Черновцов), в самой походке, манере движения уже было что-то интригующее. Он достаточно красив. Темные волосы, карие глаза, белая кожа. Небольшие бакенбарды и чисто, гладко выбритое лицо. Само его присутствие уже развеселило меня. Его мягкий плавный голос, словно музыка. Настоящий мужской красивый голос. Тема его доклада совершенно не близка моим научным интересам. «Преобразование фигур Моргана в аффинных пространствах». Аналитическая геометрия никогда не была моим коньком, но как умно и красиво парень развивает тему, как оригинально синтезирует положения, и ни одной «избитой дороги» в его рассуждениях. Кто он? Святослав! Вот это человек. И всё-таки стоит жить — в мире много прекрасных людей.
Святослав закончил. Два выступления. Мой выход. Дрожь и волнение все больше и больше волнами затопляет моё сознание. И фиг с ним! Если Святослав показал себя настолько хорошо, то я просто обязан быть лучше. Пусть даже если у меня будет хотя бы один слушатель, который будет следить за моей мыслью, — думаю это и так много.
ІІ
Объявили перерыв. Подхожу к Святославу:
 — Привет. У тебя интересный доклад.
 — Спасибо. У тебя тоже.
 — Нет, я серьёзно. Это потрясающе. Тебя очень приятно слушать. Ты методологию брал у Хаверского?
 — У Хаверского я взял идею, он ведь по диффорам.
 — Между математикой и музыкой есть что-то общее. Когда я тебя слушал, я прямо-таки наслаждался, как умело ты переложил партитурку! — мы засмеялись, как приятно общаться с человеком, который понимает тебя с полуслова.
 — Тебя зовут Грифон?
 — Ну, вроде как да. Святослав.
 — Называй меня Славик.
 — Хорошо, Славик.
 — Спасибо. Мне приятно, что ты заранее прочитал мой доклад.
 — Нет, Славик. Я таких вещей вообще не читаю. Как ты сам очень хорошо понимаешь, вся эта конференция — большая и средне организованная фикция. Тут очень редко звучит мысль, в основном слова. Бла-бла-бла. Конференция длится три дня, то есть участников не меряно.
 — Так, а что ты тут делаешь?
 — Пиар, батенька, пиар. К тому же, для меня это тусовка. Тут я могу поговорить с молодыми математиками со всей Украины. И вдруг, мало ли что бывает, услышу чего интригующего по теории графов.
 — Жаль, что у нас направления разные. Ты математик яркий, хотя и тяжёлый.
 — Ой, спасибо. Слушай, Славик, ты доклад прочитал, я доклад прочитал, сегодня нам уже за кафедрой не стоять...
 — И?
 — Пошли, попьём пиво, я тебе покажу достопримечательности нашего славного города Черкассы.
Мы пошли к центру, зашли в тихий и комфортный бар «Білазірочка». Купили по кехелю пива.
 — Славик, а как жизнь в Черновцах?
 — Так же как и в Черкассах, у меня такое подозрение.
 — Нет. Я слышал в Черновцах замечательный архитектурный комплекс. Всё время хочу съездить к вам, да вот всё никак и никак.
 — Архитектура? Да, есть. Есть даже старинные барочные замки в городе и в области.
 — Но, по-моему, все замки в Украине барочные.
 — Да, здрасти! А Ливадийский дворец.
 — Ты прав. Слушай, а почему ты занялся математикой, у тебя родители инженеры?
 — Нет, мои родители медики, очень образованные люди. А математикой я занялся... ну, для меня это легко.
 — Ничего себе легко, аналитическая геометрия!
 — И это говорит тот, кто воспринял на слух весь доклад, не относящийся к его области интересов.
 — Я явление сложное, неоднозначное и для примеров очень и очень неудачное. — Мы выпили пару глотков пива и похрумкали орешки. Молчание затянулось чуть дольше, чем следовало. Святослав красив, умён и приятен. Впервые встречаю такого человека, с которым мне абсолютно легко. Он не знает про мой скандал. И хорошо. Гею в Украине надо научиться чувствовать на расстоянии, так чтоб предмет его симпатий ничего не подозревал. Я, словно охотник, наблюдаю красивых и умных людей, пока они не понимают, что за ними следят. Главное не обнаружить себя. А там пусть жизнь течёт, как и текла. Мы что-то долго молчим.
Славик спас ситуацию:
 — А что ты читаешь, Грифон?
 — Классику. Последнее: «Луна и грош» Моэма. Люблю Марселя Пруста, Бальзака.
 — А я люблю Серебреный век.
 — О, Боже! Как это прекрасно. Велимир Хлебников, Бальмонт. Эх, что за люди!
 — Ты читал последнюю статью какого-то Козака?
 — Нет, Славик. А что что-то интригующее?
 — Он раскритиковал категорию «эстетичное» в пух и прах и указал на его эклектичность.
 — И что дальше?
 — А дальше, Грифи, он выразил потрясающий тезис о том, что мера свободы, в том числе и творческой свободы, — это нравственность, которая развивается в момент этой самой свободы.
 — Славик, мы с тобой уже достаточно выпили, чтобы об этом рассуждать. Давай возьмём ещё пива, и покажу тебе Днепр.
 — Давай. — Мы улыбнулись и пошли.
Изрядно подвыпившие мы вышли из бара. Ещё было достаточно светло. Мы шли ... в низ, разговаривали и шутили. Анекдоты и случаи из жизни.
 — Славик, единственная ценность, которой я дорожу, — это свобода.
 — Свободно ли ты дорожишь своей свободой?
 — Не понял.
 — Может, ты ей дорожишь потому, что больше у тебя ничего нет. Ведь свободу нельзя отнять, как нельзя отректись от себя.
 — Вот тут ты и ошибаешься, друг мой. От себя отрекается каждый, кто врёт себе. А таких очень и очень много. Но всё это достаточно сложно. Идеал жизни для меня — это простота. Жить нужно просто, легко и красиво.
 — Грифи, мне кажется, что жить просто, может быть, очень сложно.
 — Ох, Славик, Славик. Послушай:
О, я хочу безумно, просто жить
Без мудрости лукавой,
Без будущности быть,
А с прошлым — как с забавой,
И лишь мгновение любить...
Весёлым быть, весёлым.
 — Это кто? Браво!
 — Это я — Грифон Гой. — Кланяюсь ему и другим, как будто они там были.
 — Ты ещё и стихи пишешь?
Тут мы вышли на Днепр.
 — Смотри, Слава. Днепр! Стихия, живая стихия. — Мы подошли к самой воде. — Вода даёт мне силу. Не знаю почему, но именно с ней я чувствую какую-то родственность. Когда я купаюсь, бывают моменты, что чувствую единство всей природы. Всю её красоту и силу.
 — Грифон, я тоже гей.
 — Что?
 — Я тоже гей. И ты мне нравишься. И я тобой тоже восхищаюсь.
 — И это как?... — я потрясён и взбудоражен. Во мне буря чувств и полный хаос мыслей. Он поцеловал меня. Нежно, приятно. Губы его малиновые, сдержанные. Поцелуй открывает человека. Святослав сильный человек, с сильным духом.
 — Не думал, что ты так удивишься.
 — Действительно чему удивляться! Красавчик интеллектуал — гей. Гей знающий Серебряный век и разбирающийся в архитектуре. Действительно, что необычного?
 — Ты бы потише. Мне-то ничего, город не мой.
 — Ну, он и не мой тоже.
 — Ты тоже кравчег интеллектуал, и тоже гей. Как видишь нас не так мало, да плюс ещё и в других городах. И того: нас много.
 — Откуда ты знаешь, что я гей? — Я взял его за руку, и мы пошли по набережной. Уже темнело.
 — Грифи, дорогой мой, о тебе только одном и говорят все сплетники. И чего только не сплетничают. Обожаю сплетни, они — всегда ложь, в которой есть правда. Кстати, эти сплетни настоящая кибернетическая система самого сложного уровня. Не решаемый уровень.
 — Да, я тоже чувствую: тут надо придумать какую-то методологическую фишку.
 — Так вот, Грифи, о тебе говорят и говорят разное, но я понял одно — ты гей. Потом прочитал твой доклад, и понял, что ты мне ровня.
 — Здрасти, это ты мне ровня.
 — Как бы там ни было, Грифи, я это понял. А потом увидел твоё выступление. Прирождённый оратор.
 — Спасибо.
 — Впервые я увидел такой приём. Ты выходил, как будто на Голгофу, грузный, мрачный. Я подумал, что ты мизантроп, и вследствие этого тяготишься своим существованием. Что-то было в тебе тёмное, неприятное. Ты зашёл за кафедру, достал из пиджака опорный план, положил на кафедру — и всё это так, словно ты собирался разразиться мрачнейшими мыслями: «Моя любимая собачка Пуфи сдохла». Ты посмотрел на аудиторию, и лицо твоё стало светлым и весёлым. Ты сказал: «Мы будем заниматься математикой. Тема моего доклада...» Вот эта перемена, потрясающий контраст был сыгран так великолепно, что нельзя было усомниться. Не верить было нельзя, если это видел. Как сдержано, красиво, и в то же время, задорно, игриво. Прекрасно, просто прекрасно.
 — Твои слова таки бальзам на мои уши. Только это не приём, я на самом деле чуть не сорвал выступление. И только на кафедре понял, что в математике нет сексуальной ориентации, как и во всей интеллектуальной сфере. Да, я люблю эту жизнь.
 — Слушай, Грифон, — вдруг резко сказал Святослав, — через пять минут закроют общежитие, в котором меня поселили.
 — Что делать! — проиронизировал я. — Мы, конечно, можем побежать. Город у нас маленький, может и добежим. Но зачем такая спешка. Я лучше тебя поселю у себя.
Мы общались, обнимались и целовались. И всё это под покровительством ночи. Мы рисковали. По пути купили шоколадку для вахтёрши. Хмель выветрился, а настроение осталось.
 — Здравствуйте, Валентина Павловна, тут такое пикантное дело. Я показывал своему коллеге, он из Черновцов, город, наш красивый город, рассказывал про историю нашего славного города. «Черкассы — колыбель казачества». И так получилось, что мы совсем забыли про время. Теперь, его не пускают в его общежитие, оно закрыто. И меня мучает совесть, и даже более того, страх. Можно одну ночь он переночует у меня?
Конечно же, она сразу не согласилась, карга старая с маразматическими наклонностями, но я её убалтал. Вахтёрши и комендантша — это зло.
Святославу постелил на своей кровати, а себе на полу. Гость он или не гость, в конце концов.
ІІІ
Мы проснулись относительно поздно. Нас разбудил мобильник Святослава. Звонит его куратор, с которым приехал Святослав. Может это банально, но он беспокоится. Хотя почему только утром? Как бы там ни было, мы проснулись. Сокельников моих уже нет, едёт первая пара.
 — Слушай, Славик, пошли в душ.
 — Давай позавтракаем, и в душ.
 — Нет. Сначала в душ, а потом со свежими чувствами позавтракаем.
 — Хорошо.
Мы спустились на первый этаж, и зашли в душ. Там никого нет. Хорошо. Я включил два крана — пусть вода стекает. Подхожу к Святославу. Расстёгиваю рубашку. Он целует меня. Мы постепенно раздеваем друг друга. Как приятно с ним быть и в тоже время ощущать какое-то экстремальное чувство. Ведь сюда может зайти кто угодно в любой момент. Но в такое время в душ ходят довольно редко, к счастью, редко. И всё-таки сердце колотится бешено. Целую его, глажу грудь. Чувствую, как набухает его член. Какое прекрасное тело. Нет, в нём что-то особенное, таинственное, чудесное. Такого ощущения тела у меня ещё не было. Мы сняли трусы. Делаю ему массаж: сначала обеими руками глажу его слегка мускулистую грудь, а пенисом прикасаюсь к его пенису. Потом одну руку опускаю к члену, беру всего его вместе с яичками и слегка сжимаю. Чувствую как ствол пытается вырваться. А другой рукой завожу за спину и вдавливаю пальцы. Целую его шею, щёки, губы. Делаю ему минет. Слегка прикусываю яички — он еле слышно простонал. Своими руками держу его за мясистые ягодицы. Этот парень мой идеал. Мой фаллос возбудился до предела. Я встал, подвёл его к стене и подошёл сзади. Нагул и слегка раздвинул его ноги. Вхожу членом в его естество. Послушный анус сразу поддаётся: член входит легко. Я чувствую напряжённость Святослава. Это ещё больше возбуждает. С каждым вонзанием, я чувствую его реакцию. Как он сексуален. Безумно. Я увеличиваю темп и мастурбирую его член. Как он напряжён, как всё его тело напряжено. Одна вселенская струна. Целую его плечи. Смотрю вниз: член входит, входит, входит, входит... Пять минут, семь. Нет усталости. Рядом с ним чувствую себя жеребцом, неутомимым мустангом. Ощущаю, как он сдерживает мощные крики. Какая сила воли, какой мужчина! Ещё!!! Да! Да!!! Ух! Ещё! Да. Наверное, спермы вылил не меряно. Тело его — блаж. Сам он — ангел с лучшей плотью на земле. Вытаскиваю пенис. Это не секс, это нечто большее. Усаживаю его на подоконник, и делаю минет. Какой член! Какая головка. Настоящий мужицкий член! Чтобы пососать Святославов член, люди должны выстроиться в очередь. В его фаллосе есть какое-то благоговение. В нём есть что-то от наших предков, ... ведь во многих первичных культурах фаллос — символ высшей силы. Феллирую без устали в аффективном состоянии. И вот он кончает. Его тихий голос — сладчайшая музыка. Сперма струёй попала мне в рот. Облизываю член, а он ещё пульсирует и спермит. Сперма его имеет вкус банана. Без всякой ассоциаций. Его член я бы узнал из тысячи. И тело его бы узнал. Лучшее тело в мире. Проглотив сперму, я поцеловал Святослава:
 — Спасибо, ты лучший.
 — Грифон, тебя послало мне небо.
 — Фух! Давай мыться.
Мы таки приняли душ, и счастливые поднялись на верх. Позавтракали что было. До конца пары осталось двадцать минут. Это был знак.
 — Славик, давай ещё раз. У меня есть презервативы.
 — Давай, но быстро.
Мы заперлись. Разделись. Вздох восхищенья. Я нагнул его, и он локтями упёрся об стол. Я вошёл сзади и начал его иметь по полной программе. Руками держа за талию, я делал это жёстко, большими рывками. Он дышал в ритм моих ударов, а я дышал в ритм его тела. Потом я поставил его ноги рядом — член почувствовал больше сопротивления. И вот я кончил. В чём мой грех, если мне так хорошо. Славик поворачивается и мило, очень мило улыбается. Значит, ему понравилось. Я целую его, его грудь. Надо собираться. Вот-вот придут сокельники.
Мы собрались и пошли в парк.
IV
 — Славик, посмотри какая прекрасная природа в парке. — Он кивнул головой. — Святослав, что такое любовь?
 — Ну, ты спросил. Не могу сказать, вот так сразу. Да и вообще, Грифон. Много, много лет пытаются ответить, а ответа нет. Это тебе не физиология и не состояние сознания. Мистика и чудо.
 — Ты мне нравишься. И глаза твои, и губы, и силуэт лица. Я мёдовость твоих слов физически чувствую.
 — Ты, наверное, это говоришь всякому.
 — Я могу сказать, конечно же, всякому. Да только, всё это не то. Эх, ребята, всё не так, всё не так как надо. А если серьёзно, то с тобой у меня что особенное было. Секс он всегда хорош. И быстрый, и долгий. Красивый и пошлый. На то он и секс, он получается со многими. Но с тобой было что-то большее. Ты и я были одним телом. Между нами гармония. Любовь, конечно, эфемерна и причудлива, но я знаю точно, что ею не является.
 — И что же, дружба, патриотизм? — Святослав иронично улыбнулся.
 — Любовь не есть обман. Я имею в виду самообман. Люди часто хотят любить, чем любят. Подростки влюбляются беззаветно, отрекаясь от всего остального. Но любовь их эмоциональна, и, скорее всего, стадия социализации. Это любовь страстная, но быстро сжигающаяся. Любовь-увлечение. Она, как правило, быстро изживает себя, потому что не коренится в людских отношениях. Почва её ветер. Настоящая любовь вечна. И думаю, это интеллектуальная любовь.
Любви нет в неравенстве. Я не имею в виду социальное и имущественное неравенство, это штукатурка отношений. Самое сильное неравенство — это духовное неравенство. И тут дипломы не имею значения. Два дурака будут жить очень счастливо. Во истину, блажены нищие духом. В чете «дурак-умный» оба несчастны, поскольку тяготятся. Эта пара живёт скорее из вежливости и сострадания, чем по любви. Это псевдоблагородство. Паре «умный-умный» может быть и счастлива, и несчастлива, но всё это будет одинаково красиво. В этом случае оба развиваются. И любовь их крепнет с каждой обобщенной мыслью. Короче, идиллия.
В любви нет зависимости. Может, это звучит странно. Мне кажется, любовь — это любовь титанов, это сложнейший акробатический прыжок в паре. Эмоциональная зависимость — это виноградные лозья, которые оплетают мощную колонну-остов, который сцеплён из двух равных половинок. Когда этой колонны нет, а вместо неё виноградная лоза, то конструкция эта легко сломается, дело случая.
 — Тем более, извини, что перебиваю тебя, Грифон, тем более, как утверждают психологи, эмоциональная зависимость упрочняется после каждого занятия сексом.
 — Вот-вот. Поэтому семьи, прожившие более десяти лет, распадаются крайне редко. Но эмоции не приносят фундаментального счастья. Они, конечно же, важны, ведь ими мы украшаем нашу жизнь. Но заменять жизнь на эмоции нелепо. В любви, возвышенной и чистой, все должны быть самостоятельны. Иначе как уважать друг друга? Как один может ценить другого, если тот для него всего лишь придаток? Конечно в патриархальном обществе муж главный, а жена, дом субъекты его хозяйствования. Но это в браке, а мы говорим о любви.
И последнее, что точно не есть любовь. Это обязательно. Если я люблю настоящей любовью, то я не могу требовать ничего. Настоящая любовь бескорыстна. Вопрос о доверии сразу исчезает. В любви, даже взаимной, не должна потеряться свобода. Если любящие потеряют свободу, то, в скором времени, они потеряют любовь. Любовь очень тихо, плавно, незаметно перерастёт в привычку. И когда уже эта привычка надёжно вкоренится в его существование, он резко понимает, в какой он ситуации. Как ты понимаешь, исчезает проблема измены. Любящие могут изменять, ведь мир настолько разнообразен и непредсказуем. Каждая измена будет только возвращать к истинным моментам жизни. Ведь изменив с другим, любящий поймёт, как сильно он любит. Мир помогает понять, кто ты есть.
 — Слушай, Грифон, с кем это я вожусь. Ты математик или философ? Мне кажется ты умнее своих лет.
 — О, спасибо. Но давай не будем про мои мозги.
 — Хорошо не будем. Скажи, что для тебя любовь?
 — Для меня любовь — это самая простая и очевидная простота.
Жить нужно легче, жить нужно проще,
Всё принимая, что есть на свете.
Вот почему, обалдев, над рощей
Свищет ветер, серебреный ветер.
 — Серёжа Есенин. Поэзия как аргумент. — Мы рассмеялись.
Уже обед. Я проводил Святослава к общежитию (там живёт Ира). Мы условились, что встретимся завтра в десять.
Грифон Гой

Поделиться в: