СМУЩАЯ НЕБЕСА — 2 (продолжение)
Повесть
Посвящается Мигелю Анхелю Хоппе
Голова Гио лежала на коленях Малика. Ветер бесновался в вихрастых кронах лиственниц, вызолоченных лучами яркого послеполуденного солнца. Сердца обоих юношей бились в синхронном ритме, умиротворенные чистым безлюдным пейзажем. Горьковатый запах речной воды наполнял их грудь, усмиряя бег молодой крови, а рокот смещающихся в бурном потоке камней почти убаюкивал сознание. Для них не существовало иных людей — ни мужчин, ни женщин. В эти минуты прежний суетный мир казался им чем-то чужеродным, грубым и фальшивым, возвращаться в который казалось совершенно немыслимым.
Малик разглядывал клочковатые облака, проплывающие в чайных глазах друга. Когда тот опускал ресницы, небо переставало быть. Гио улыбался, глядя, как хмурятся красивые брови приятеля:
 — Думаешь, я не знаю, что у тебя на уме?
Малик встряхивался и отводил взгляд. Его привычка мало разговаривать завораживала общительного Гио. Малик говорил только по существу, не делая отступлений от темы беседы и не вдаваясь в лишние подробности. Сегодня он был особенно молчалив. Даже грустен.
 — Что же у меня на уме? — нехотя отозвался он, сбивая ногтем со лба Гио крошечную божью коровку.
 — Ты размышляешь, поцеловать меня сейчас или всё же дождаться, пока мудрый Господь наставит тебя на путь истинный!
Малик накрыл ухмыляющуюся от уха до уха физиономию друга своей широкой ладонью, слегка сдавив изящно выточенные скулы, покрытые золотисто-смуглой кожицей. Нежность, затопившая его зрачки, о многом сказала Гио; перевернувшись на живот, он уперся подбородком в пах Малика и воззрился на него снизу вверх, как нашкодившая собачонка:
 — Иногда ты трогаешь меня, как девочку.
Малик знал, что в искусстве вставлять шпильки ему этого острослова не обойти. Поэтому он лишь улыбнулся краем губ, вышарил в траве жухлый стебелек и отправил его в рот.
 — Эй! — Гио резко встал на колени, так, чтобы его лицо оказалось вровень с лицом приятеля. — Может, ответишь? Я вправду кажусь тебе девчонкой?
Малик отечески потрепал его по всклокоченной темной голове:
 — Ну, самую малость.
На лицо Гио нельзя было смотреть без смеха. Будто укушенный, вскочил он с земли. Малик убедился, что и его слова могут целить метко.
 — Значит, ты не отрицаешь этого?! — голос друга звенел от возмущения. — Может, объяснишь?
 — Я попытаюсь, — Малик с трудом подавлял улыбку. — Иногда мне кажется, что ты и сам не против этого. По крайней мере, от тебя поступают такие сигналы. Понимаешь, особенные импульсы...
 — Правда? — Гио замер напротив него, занеся ногу для пинка. — Ты считаешь, я жеманный?
 — Вовсе нет! — Малика передернуло. — Будь ты кривлякой, я бы и минуты рядом с тобой не продержался.
 — Тогда я не понимаю...
 — Все просто, Гио. Во — первых, я сильнее. Больше. Ты помнишь, как я взобрался на горку с тобой на плечах? Во — вторых, у тебя такая внешность, что с тобой нельзя грубо...
 — Какая такая внешность? — Гио от любопытства так и завис с поднятой голенью.
Малик искал нужное слово. Сказать «красивая» его «мужской» язык отказывался. Именно в это мгновение упомянутый им женственный флюид, то самое ненарочное обаяние, присущее деликатным юношам до двадцати лет, исходил от Гио с очевидной интенсивностью. Объяснить это явление словами было тем трудней, что никакой физической подоплеки под собой оно не имело. Никому бы и в голову не пришло сказать, что Гио не достает мужественности. Теперь Малик должен был разъяснить это другу, но так, чтобы не задеть его самолюбия. Они оба уже не шутили. Малик чувствовал, как мутная волна нежности, насыщенная илом физического желания, затрепыхалась у корневища его мужской сути.
Их тела еще не познали друг друга. Не обращая внимания на прозрачные намеки друга, Малик всячески избегал выходить на финишную линию.
Его не оставляла мысль, что скверна блаженства, оседающая на стенках душ тех, кто переступил запретный порог, слишком большая плата за потерю дружбы. Он так долго ждал этого человека, столько ночей промучился в бреду отчаянья, что свести заветную радость обладания им к банальному сексу казалось ему противоестественным. Гио не понимал причин этих противоречивых настроений: душа и тело были неотделимы в его понимании любви.
Он знал, что очень нравится Малику, и безошибочно опознавал посылы его плоти. Всякий раз, целуя пересохшие от вожделения губы приятеля, он ощущал судорожные удары его заплутавшего сердца. Он намеренно истязал Малика, то запуская ласковые пальцы в темный стог его волос, то проводя ими по натянутому, как тетива, хребту за воротником футболки. Однако, стоило ему перейти черту дозволенных ласк, как тот вырывался и под самым нелепым предлогом ретировался на безопасное расстояние. Такое поведение вызывало досаду, смешанную с восхищением. Гио никогда не удавалось держать себя в руках в час искушений. Он знал, что однажды Малик опустит барьеры: природа возьмет свое. Ему оставалось терпеливо ждать. Он получал большое удовольствие просто находясь рядом с другом, ощущая его дыхание на своей щеке, наблюдая за движением его лица. Малику же было все сложнее удерживать рвущихся из загонов мустангов похоти. В последние дни мая Гио был необыкновенно хорош собой.
Его глаза становились все ярче, по-детски нежные губы, призывно разомкнутые, источали запах жженого сахара. Малик терял голову, когда Гио клал худую смуглую руку ему на плечо или в шутку обхватывал его за шею. Счастье наполняло его, вызывая смутное беспокойство: хорошее имеет короткий век. Потеряй он этого человека, судьба не даст ему новых шансов.
Сейчас друг стоял перед ним, возмущенный, заинтригованный. Ожидание ответа затянулось. Малик любовался юным дьяволом, пытающим его душу глазами олененка. Влажный лоскут шелковистой груди проглядывал в расстегнутой на три пуговицы рубашке Гио, солнце пропитывало его янтарным свечением. Правда, он никогда прежде не был так хорош.
 — В общем, я так скажу, — голос Малика охрип, не справившись с волнением, — мне всегда хочется вымыть руки, прежде чем я коснусь твоего лица.
*****
Прошло четыре месяца с того дня, как дядя А. окончательно перебрался в дом овдовевшей сестры. Отпечаток его властного нрава чувствовался теперь в каждой мелочи, окружавшей Гио с детства. Ему пришлось позабыть о часах священного безделья, в которые он привычно окунался сразу по возвращению с занятий. Время просмотра телевизора ограничилось до двух часов в день. Дядя потребовал, чтобы он посещал секцию каратэ, недавно открытую в городке одним заезжим корейцем, больше похожим на капуцина, чем на человека. Уроки по плаванью пришлось бросить. Его успеваемость в лицее строго контролировалась. Раз в две недели дядя объявлялся на пороге директорской с каким-нибудь дорогим сувениром, перебрасывался с хозяином учебного заведения парой любезных фраз, суть которых сводилась к одному: требовать с разгильдяя — племянника самых высоких результатов, не делать никаких поблажек в учебе и дисциплине.
Мать, похоже, была только рада такой активности брата, принимая её за искреннее желание участвовать в воспитании ее ребенка, взяв большую часть забот о нем на свои плечи. Гио же удивляло такое патриархальное поведение родственника, который прежде казался ему образцом дерзости и пиратского свободолюбия. Ни дать ни взять, решил примерить на себя роль папочки.
Похоже, ему этого здорово не хватало в его прежней жизни самца-одиночки!
Гио, конечно, пытался возражать, брыкаться, но, сталкиваясь с опустошенным взглядом матери, тут же умолкал, не желая причинять ей лишнюю боль. Дядя хорошо изучил его характер, подметив малейшие ... нюансы его чувствительной натуры, склонной к спонтанным проявлениям отчаянья и жалости. Да, у парня был едкий язычок и замашки всеобщего любимчика, но обойти эти препятствия не составило для мужчины особого труда. Он умело нажимал на нужные струны, и скрипка играла по его партитуре.
С его появлением Малик практически перестал бывать в доме друга. Дело было даже не в том, что в затихших со дня похорон хозяина стенах воцарилась вечная скука и гнетущий покой, угодные впавшей в апатию вдове. Малик и сам не мог объяснить себе того тревожного состояния, которое возникало в нем в любой раз, когда он видел А. и слышал его уверенный голос. Он терялся, стоило тому скользнуть по нему оценивающим взглядом или задать каверзный вопрос. Малик не испытывал к нему ни малейшей симпатии. Разумеется, что он признавал, что тот красив, как черт, но его верная душа и требовательное сердце подчиняли себе голос плоти. Малик знал точно: нет на земле такого существа женского или мужского пола, что могло бы поколебать его уверенность в любви к Гио. Надо полагать, такой тип людей всегда являл собой огромную редкость в нашем суетном и падком до соблазнов мире. Что касается А., то ему не было никакого дела до этого юноши. Он понимал, что Гио повезло с приятелем. Своим природным чутьем он распознал в нем надежного человека, ставящего долг выше выгоды. Даже обронил как-то во время ужина, что с таким товарищем племянник не пропадет. В остальном Малик был ему безразличен. Дядя А. не находил его привлекательным, потому как по природе своей изначально был ориентирован на красоту женскую. Верно, что Гио своим гибким телом ласки будил в нем грубую животную страсть, о которой он раньше и не подозревал, но, из соображений личного душевно комфорта, он списал ее на причудливую игру своей сексуальной фантазии, единичное исключение из правил, и потому не искал новых приключений такого свойства.
А. не обманывался относительно половых предпочтений своего юного родственника, и он, конечно, чуял, что этих двоих связывает нечто большее, чем простое приятельство. Ладонь одного при прощании задерживалась в руке другого чуть больше, чем это положено, нередки были и объятия, которые, в принципе, не возбраняются нормами кавказской морали, но при условии, что вы не прикрываете при этом глаза. Он не сомневался, что связь эта проходит пока что платоническую фазу, но понимание этого лишь сильнее разжигало в нем опасные чувства. Он бы скорее глотнул яду, чем признался себе в том, что жгучая досада, душащая его при виде этой парочки, вызвана обыкновенной ревностью. С момента переезда к сестре он еще ни разу не разделил постель с Гио, даже косвенным намеком не пробуждая в нем воспоминаний о том злополучном отпуске в горах. Женщин, готовых ублажить демонов его сладострастия, всегда находилось предостаточно, и ни с одной из них его не связывало сердечное чувство. Он был профессиональным любовником, отполированным техническим чудом, исторгающим из уст партнерш такие вопли, что подушки на лицах стали привычным атрибутом в его любовных похождениях. Его подруг можно было спросить о любой детали его тела, и каждая дала бы вам подробное описание самого мельчайшего шрама на его груди, самого дрянного волоска на великолепной мошонке, но вот проведать о чем же он думал или мечтал не дано было и одной из них. Для каждой из них он оставался незнакомцем, связь с которым обрывалась, едва он спускал ступни с кровати.
Того эмоционального всплеска, разрушительной нежности, что он испытал, лишая невинности своего хорошенького племянника, ему не довелось испытать ни с одной из этих опытных гетер. С тех пор греховные мысли неотступно следовали за ним, но он холодным умом задвигал их подальше, справедливо полагая, что в сложившейся у сестры жизненной ситуации продолжать эти гиблые отношения было бы формальным кощунством. Взяв за цель вытравить из юноши «преступные» наклонности, и тем самым отрезать себе обратный путь в пасть греха, а, может, заодно и искупить его, он бросил все силы на то, чтобы у юноши совсем не оставалось свободного времени. Спорт, учеба и жесткий домашний режим выбьют из него дурь, лицемерно полагал А. Малику разрешено было изредка навещать друга. В противном случае, А. пришлось бы признать, что в своих поступках он руководствуется унизительной для его мужского самолюбия ревностью. В его косном миропонимании не существовало двух мнений: он ревнует парня, значит, он гомосексуалист.
*****
Лунный свет растекался по обнаженному животу Гио. Плоский смуглый щит с вычеканенными плитками пресса, по-девичьи узкий в талии, раскинулся поперек вымокших от пота льняных простыней. Духота в комнате стояла тропическая. О том, чтобы растворить окна, не могло быть и речи: разлезшаяся москитная сетка давно перестал быть преградой для угрюмых кровососущих летунов, еженощно патрулирующих дом снаружи. Старенький вентилятор надсадно скрипел в углу, еле рассекая лопастями липкий июльский воздух.
Гио накрутил телефонный провод на указательный палец. Трубка едва не выскальзывала из сопревшей ладони, пришлось придерживать ее плечом.
 — Тебе удалось протащить телефон в спальню? — голос Малика, вернее, его шепот, казался почти эфемерным в этой адовой ночи. — Что ты придумал?
 — Ничего не пришлось придумывать, — Гио сдавленно усмехнулся. — В чулане был припрятан старенький аппарат, мы почти им не пользовались. Ну, я его вынул, протер, как следует, и подсоединил к сети. У нас дочерние гнезда почти в каждой комнате.
 — Не боишься, что домашние подслушают наш треп с главного аппарата?
 — А. в отъезде, пару дней проведет в столице. Сам знаешь, какой он деловой. Что до мамы, она сегодня пораньше ушла на боковую. Как отца не стало, она редко задерживается позже десяти.
 — А чем ты занимаешься, когда все разбегаются?
Гио улыбнулся. Похоже, Малик подначивал его.
 — Я-то? Ну, жую что-нибудь не шибко калорийное. Вот сгрыз в постели два ванильных сухаря, если тебе интересно, всю задницу исцарапал в крошках.
 — Бедная, бедная задница, — голос Малика дрогнул от смеха. — Ну, а с пищей для ума как?
 — С этим хуже, — Гио вздохнул. — Ту книжонку, что ты мне всучил в воскресенье, я даже раскрыть не успел. Хотя мне жутко интересно в ней покопаться: одна обложка чего стоит! Но времени в обрез. А. требует, чтоб я по три часа просиживал за летним списком литературы, сам понимаешь, какая там муть... Я бы, конечно, плюнул на его нотации, но мать жалко. Ходит, как тень, туда-сюда по лестницам, вздыхает...
 — Крепкий орешек этот твой А., — глухо отозвался Малик, испытывая знакомый прилив беспокойства в груди. — Туго тебе с ним придется.
 — Думаю, он добра мне желает. Вот только расстарался что-то в своих амбициях, хоть из дома беги.
Гио помолчал. Потом задрал ногу на ногу, придал телу удобное положение. Ему до боли в животе вдруг захотелось, чтоб Малик оказался сейчас рядом, в этой распаренной до самых пружин кровати. Казалось, какой-то злой рок мешает их телам, наконец, воссоединиться, сплестись в один живой узел счастья.
 — Я тебе кое-что скажу, и ты снова начнешь сердиться...
 — Тогда не говори, — Малик нарочито зевнул. — Все тебе неймется...
 — Да уж, святоша, — Гио раздражено повысил голос, — порой мне кажется, что ты и не любишь меня совсем.
 — Брось эти девчачьи разговоры, — Малик придал тону суровости. — Может, мне нужно время, чтобы решиться. Об этом ты не подумал?
 — Время, чтобы решиться! Сам говоришь, как девчонка! — парировал Гио, чувствуя, как поднимается его настроение. Он любил выводить Малика из равновесия. — Так с чего начнем? Букет полевых цветов? Ужин в «Трех столах»? Могу я пригласить тебя этим вечером?
 — Если ты не заткнешься,...  я положу трубку!
 — Думаю, родители не станут возражать, если я доставлю тебя домой к девяти?
 — Угомонись, дуралей!
Гио ухмыльнулся во весь рот:
 — Ладно, дам принцессе еще пару лет на раздумья!
Малик задержал дыханье. Пару лет? Значит, у Гио долгосрочные планы? А он с утра до вечера корит себя тем, что его отказ от плотских радостей, приведет их к окончательному разрыву. Испытав, прилив благодарности, он шепчет в трубку то, чего бы не позволил себе на ясную голову:
 — Слышишь, трепач, я люблю тебя...
На том конце провода его друг поперхнулся очередной колкостью. Вот уж чего Гио не ожидал услышать в ближайшее время! Сам он нередко заверял Малика в своих глубоких чувствах, делая это полувсерьез, в игривой манере. Признаться от чистого сердца ему не хватало уверенности. Его приятель терпеть не мог слащавых словоизлияний. Очевидно, он еще не свыкся со своим выбором. Ведь все вокруг было ориентировано на осуждение подобных связей. Не удивительно, что ему, не уживающемуся со своей досадной неправильностью, мысли о такой любви казались крамольными. И вдруг, на тебе!... Его шаловливое сердце так запульсировало, что он и слова обронить не мог. Кто бы мог подумать, что самая банальная фраза на свете еще не утратила своей пьянящей силы. Оторвав трубку от уха, он поднес ее к влажной груди, усыпанной тысячью лунных росинок. Гулкий, ритмичный шаг его взволнованного сердца проник в чуткую мембрану и потек по ночным проводам, упрятанным в спящую землю. Малик с первого такта понял, что за музыка раздается в рецепторе его телефона. Ему сразу захотелось плакать. Господи, он всегда презирал плачущих мужчин! Сглотнув ком в горле, он щелчком пальцев нажал отбой.
*****
А. вернулся из поездки хмурым и раздражительным. За обедом, унылое оцепенение которого нарушал лишь лязг столовых приборов, он не проронил ни слова; когда же разливали чай, грубо обрезал сестру, попытавшуюся было узнать причину его плохого настроения. Прежде не случалось, чтобы он повышал голос на мать, потому Гио, чувствуя, как на его шее натягивается поводок буйного бычка, тут же выложил ему свои претензии:
 — Нам все равно, что там у тебя случилось, но орать в доме моего отца даже не думай.
А. от неожиданности сделал большой глоток и ошпарил губы. Мать лишь покачала головой: ей, в принципе, было все равно, лишь бы никто не поднимал шума.
 — Я, кажется, не орал, — едва сдерживая рвущийся наружу гнев, проговорил дядя. — Что до твоего отца, то единственной его реакцией на мое появление в вашем доме должна бы быть благодарность. Я пекусь о его бестолковом щенке, как о собственном ребенке. Ты считаешь, что это такое уж большое счастье?
 — А. прав, — прошелестела над самым ухом Гио мать. — Он сильно устает в последнее время. Тебе этого не понять, потому что ты еще ни дня не работал.
Гио пододвинул к себе миску с соусом. Окуная в горячую томатную жижу кукурузные лепешки, он тщательно перемалывал их зубами, не спуская с дяди ядовитого взгляда. Это была удобная тактика: его рот молчал, но протест продолжал висеть в воздухе.
А., помешивая ложкой давно остывший чай, с бьющимся сердцем наблюдал за наглым лицом племянника. Когда женщина удалилась за чем-то на кухню, он позволил запретным мыслям течь вольно. Парень сидел перед ним, дерзко раскидав ноги, чего раньше себе не позволял. Рубашка, расстегнутая до ямки солнечного сплетения, обнажала гладкую грудь цвета темного меда, взопревшую от горячей еды. Капельки пота выступали на ней, вбирая в себя тусклый свет электрических ламп. А. перевел бесстыдный взгляд на лицо юноши. Густые черные ресницы, слипшиеся от паров сладкого чая, бросали стрельчатые тени на нежные золотистые скулы, бунтарский розовый рот был слегка открыт, припухшая верхняя губа влажно поблескивала.
Кровь зашумела в голове А., едва ожила в его памяти неприличная картинка из прошлого: этот самый рот, сладостно сомкнувшийся вокруг его каменного корня, сочащего вхолостую ценное мужское семя. Незаметно сведя колени, он попытался скрыть стихийно возникшую эрекцию.
Вскоре думы о сорвавшейся сделке и коварстве подкупленного чиновника вытеснили в его мозгу праздные плотские фантазии, и он, не глядя в сторону племянника, быстро допил чай.
 — Я прошу прощения, что сорвался, — обратился А. к сестре, когда она, повязав голову косынкой, собирала со стола. — Этот боров Олмириани не пропускает санитарную справку, тянет время...
Начался скучный взрослый разговор, и Гио, нарочито громыхнув стулом, встал из-за стола и направился в свою комнату. А. становился невыносимым. Но странное дело, где-то глубоко, в светонепроницаемых уголках души, эта деспотичная заботливость старшего родственника приносила юноше сладостное удовлетворение. Сам того не понимая, он жаждал занимать в мыслях и действиях А. главное место. Иногда, выполняя очередное распоряжение, отданное А. негромким твердым голосом, он испытывал дразнящее покалывание внизу живота. Спонтанные воспоминания давних дней, вернее, одной жаркой ночи в горах, периодически всплывали в его буйной голове, прерывая дыхание и наполняя кровью непослушное мужское естество. По утрам, замывая на простыне следы мучительных сновидений, он яростно клял себя за порочность. Образ Малика, еще более чистый и уверенный после таких вот ночных фантазий, являлся ему в качестве сурового наказания. Гио с отвращением разглядывал свою смазливую смуглую мордочку в ванном зеркале. Будь проклята природа, наделившая его необузданным темпераментом! Малик — вот настоящий человек! Его эмоции всегда под контролем разума, его доброта и искренняя душевная привязанность превалируют над животной похотью. Да, Малик был стоиком! Сколько раз Гио видел, как тоненькая нить его сопротивления почти разрывалась под давлением естественных физиологических желаний, но всегда какая-то неведомая внутренняя воля успевала перехватить её и повязать морским узлом. Порой, чтобы утешить задетое самолюбие, Гио убеждал себя, что никакая это не сила, а самая обыкновенная трусость, малодушие. Малик так носится со своей девственностью! Он, должно быть, считает делом чести потерять её исключительно с лицом противоположного пола. Его закостеневшие моральные установки, — этот дремучий псевдокодекс настоящего мужчины, — не дают ему покоя! Выходит, целоваться до помутнения глаз в темных закоулках города — это пожалуйста! Легкие эскапады рук под рубашку также не возбраняются! Но упаси господь потянуться к ремню на джинсах! Это конечное «нет» с предварительной чередой уклончивых «да» сбивало прямолинейного Гио с толку. В этом смерче тревог и сомнений лишь одно оставалось незыблемым — ясное понимание того, что они НУЖНЫ друг другу. Ни один из них не мог уже представить своей жизни вне жизни другого. И, отбросив всякий плотский хлам, надо признать: истинная человеческая любовь облекается именно в такую форму. Что же касается А., этих чертиков Гио однажды засадит в табакерку. По крайней мере, он твердо в это верил.
*****
Ветви раскидистого каштана упирались в каменную изгородь, опоясывающую большой фруктовый сад, посаженный когда-то еще прадедушкой Малика. Этот надел земли, заброшенный далеко за черту городка, приносил в семью немалые деньги. В период урожая отец нанимал в деревнях бригаду рослых женщин, которые с раннего утра до самого захода солнца собирали и сортировали плоды и ягоды, ровными слоями укладывая их в сосновые ящики, выстланные папиросной бумагой. Молодой крестьянин, большой шутник и бабник, ловко вколачивал гвозди в готовые к отправке на рынок ящики. Торговцы скупали отцовский урожай оптом, продавая его после по двойной розничной цене. Раз в неделю Малик был обязан посещать сад, проверять целостность молодых деревьев, по необходимости подрыхляя почву в их корнях. Для поливки отец вызывал специальную мелиорационную машину.
Малик ... любил уединяться в этом тенистом зеленом раю. Забираясь на верхотуру могучего старца-каштана, он мог подолгу рассматривать лазурное полотно неба, угодившего в когтистые лапы ветхого дерева. Его радовало, что ни звонкий гомон людского птичника, ни придушенный храп автомобилей не беспокоят более его усталый слух.
С некоторых пор он стал приводить сюда Гио. Он не смущал его покоя. Чуя нутром, как необходима Малику эта краткосрочная тишина, Гио усмирял свое красноречие. Зрительное общение, легкие, понятные только им двоим, жесты, редкие улыбки — всё это определяло новую ступень общения. Они становились единым целым.
Здесь их жаркие губы творили любовь. Схоронившись в косматой гриве столетнего каштана, они ловили открытыми ртами золотые блики полудня. Мягкий солнечный свет скапливался в уголках карих глаз, вспыхивал в запутанных крыльях темных волос, распадался зеленовато-желтой мозаикой на обнаженных смуглых шеях. Прислонив Гио к шершавому, разъеденному лишайником и грибами, стволу дерева, Малик жадно впивался в его влажные разверстые губы. Сладость, которую он ощущал на кончике языка, проникая все дальше в горячие недра податливого рта Гио, отзывалась в его ухающем сердце короткими спазмами счастья. Приподняв вылинявшую футболку, он гибкими пальцами ласкал шелковистую плоть на груди друга, проводил щекой по напряженным кубикам живота. Гио, запрокинув голову, смотрел в звенящую синь небес, его чуть смеженные веки вздрагивали от наслаждения. Запустив ладони в растрепанные волосы Малика, он с девичьей нежностью прижимал его к своему животу, ощущая у пупка его срывающееся дыханье.
Когда Малик вернулся к его губам, Гио отстранился, взял его лицо двумя руками, и, глядя прямо в глаза, какой-то невероятно серьезный, сказал:
 — Без тебя я погибну...
Малик улыбнулся. В этой улыбке не было и следа прежней радости, одна обреченность.
*****
Дядя А. отсутствовал в городе уже более пяти месяцев. Не сумев обойти чиновничьи заслоны в столице, он принял решение заключить сделку с фирмой из соседней республики. Дела шли трудно, для постоянного контроля над ходом слияния ему необходимо было оставаться в чужих краях на срок не менее полугода. Он регулярно звонил сестре, исправно высылал почтой денежные переводы. Мать, несколько отошедшая от горя, решила и сама заняться делом. Вернувшись на работу, она быстро отвоевала утраченные позиции. Жизнь потекла проторенным руслом. Гио вернулся в лицей. Удовлетворительно пройдя зимнюю аттестацию, он был переведен в прежний класс.
Встречаться с Маликом они стали теперь гораздо чаще. Если занятия в их классах заканчивались одновременно, домой они возвращались вместе, намеренно выбирая окольные пути, забредая порой в такие уголки города, о которых раньше и понятия не имели. Их дружба была как никогда прочной. Обретя близкую душу, Малик стал делать замечательные успехи в спорте. В трех из пяти соревнований республиканского этапа именно он принес своей команде призовые места. Тренер на полном серьезе предлагал ему уйти в большой спорт. Родители реагировали на его достижения с привычной иронией, но на этот раз сердце его было неуязвимым. Он много улыбался, говорил девочкам комплименты, распивал с парнями дешевое пиво в раздевалке гимнастического зала. Стоило на горизонте замаячить худощавой фигуре Гио, его глаза начинали искриться такой радостью, что ему приходилось опускать голову, чтоб окружающие не перехватили этот сияющий взгляд, не заметили краски, рдеющей на его отвердевших скулах.
В лицее с Гио приходилось соблюдать необходимую дистанцию. Они не были одноклассниками, не совпадали в интересах, не входили в одну спортивную секцию. Парни часто расспрашивали, что связывает его с этим ядовитым выскочкой. С появлением Гио женского внимания к их персонам резко поубавилось. Шустрые старшеклассницы, пренебрегая всеми нормами девичьей морали, в открытую завоевывали внимание красивого юноши. Их словесные (и не только!) пикировки были причиной головной боли администрации лицея. Гио, развлекаясь, подогревал их азарт, давая безосновательные обещания то одной, то другой девушке. Ему нравилось отбивать капризных пустышек у смурых ребят из команды Малика, доводя их до тихого бешенства. Если бы не защита друга, чей авторитет в спортзале теперь стал непререкаем, не избежать ему встречи с костоломами на заднем дворе школы, среди разобранной мебели и садового инвентаря. Поиграв с очередной барышней в мнительного ухажера, он скоро ретировался, забыв сорвать прощальный поцелуй. Эта игра была хорошим прикрытием.
Малик не испытывал восторга от легкомысленных замашек товарища, сам он по сути своей не был способен убедительно играть роль, чуждую его физической природе. Однако он понимал, что репутация ветреного бабника отведет тень от его личных с ним взаимоотношений. Гио нередко рассказывал ему о своих сомнительных приключениях, задорно смеясь, ковыряя его раненное самолюбие. Да, он определенно принадлежал к той категории влюбленных, что мучают объект своей страсти изощренными способами, будя ревность и глухое отчаянье. Позже, глядя во вконец разочарованную физиономию Малика, он, хохоча, признавался в том, что дело в этот раз чуть было не дошло до секса, но он, храня в сердце святой образ друга, в последний момент дал дёру по веревочной лестнице в окне! Малик натянуто улыбался его вычурным байкам, испытывая при этом назойливую боль в подреберье. Его удивляло, как его друг легко, почти играючи, симулирует влюбленность сразу в большое количество лиц. Свои чувства он считал подлинными и глубокими, полными драматизма, и его задевало, как просто Гио раскидывается эмоциями и ласковыми словами в отношение тех, кто даже гроша ломанного не стоит. А истинна ли его любовь к Малику? Терзаясь новой порцией сомнений, он едва не забывал о том настоящем Гио, Гио без циничной маски школьной «звезды», который с простодушием ребенка клал голову ему на колени, стоило им остаться наедине, готовил ему кофе с молоком и несуразные бутерброды пугающих размеров, если Малику случалось забрести к нему в гости. А однажды, когда Малик завалился к нему уставший после тренировочных пробежек по осеннему стадиону, Гио отправил его на кухню, а сам, вооружившись щеткой из грубого конского волоса, до кипенной белизны отдраил в ванной его замаранные в слякоти кроссовки. Да, его друг был натурой ускользающей, почти загадочной. И Малик не уставал ломать голову над этим ярким ребусом, сулящим либо вечную любовь, либо вечное страдание.
А. вернулся в первых числах марта. В доме сразу запахло дорогим одеколоном и сигаретами. Немного похудевший, высокий и подтянутый, ворвался он в идиллический мирок, созданный дуэтом матери и сына. Черная водолазка с высоким воротом облегала его развитые мускулы, светло-серые шерстяные брюки облегали длинные ноги, резко впиваясь в крепкие полушария вздернутых ягодиц. Протягивая ему руку для приветствия, Гио испытал щемящее чувство тоски в недрах живота. Теплая и сухая ладонь А. мягко обволакивала его худые пальцы, но едва он попытался выдернуть их, как красивая клешня захлопнулась, сжав фаланги почти до боли. Дядя смотрел ему в глаза с какой-то настойчивой ласковостью, немного грубоватой, свойственной только мужчинам.
 — Ну, как ты тут без меня? Ликовал, должно быть?
Гио сдержанно улыбнулся. Он и не хотел этого возвращения, и мечтал о нем душными ночами.
Первый человек, лишивший тебя девственности, навсегда остается в твоей памяти. Эта банальная истина непреложна в человеческой природе. Гио мог любить его или ненавидеть, но оставаться равнодушным — никогда.
 — Мы рады, что ты вернулся, — отозвался он, беря из рук А. чемоданы. — Как шли дела? Добился ты своего?
 — Я всегда добиваюсь своего, малыш! — ухмыльнулся дядя. — Там, в машине, я оставил коробку с твоим подарком. Заберешь позже.
Гио с недоумением уставился на него. С тех пор, как они стали жить одной семьей, дядя ... ни разу не употребил в обращении с ним ласкового словца, а о персональных сюрпризах и думать не приходилось. А. оплачивал его житье-бытье, и этого в понимании Гио было вполне достаточно.
 — Что за подарок еще? — осторожно спросил он, отворачивая порозовевшее от смущения лицо.
А. небрежно кивнул в сторону выхода:
 — Да так, японская стереосистема. Ты же жить не можешь без громкой музыки.
Гио вышел наружу, заглянул в оконце дядиной иномарки. Так и есть — новейший музыкальный центр, который только начали рекламировать по телевидению. Покачав головой, Гио нырнул в салон и вытащил на свет божий заветную коробку. Едва удерживая ее двумя руками, он вернулся в дом. Пришлось открывать дверь ногой.
 — Ну что, нравится тебе? — обернувшись через плечо, спросил А. Он сидел на софе перед телевизором и разговаривал с матерью. Мама, взглянув на подарок, только поджала губы:
 — В доме и без того тишины не дождешься!
Тут дядя окончательно поразил Гио, обронив:
 — Хватит с нас тишины. Жить пора.
Гио, поблагодарив за подарок, хотел было уже подняться в свою берлогу, как дядя оглушил его последней, контрольной фразой:
 — Я вернулся с полугодовой отлучки. Привез тебе новомодную шумелку. Думаю, я заслужил поцелуй от любимого племянника.
Гио в изумлении занес ногу над ступенькой, не успев сделать шаг. А. был абсолютно трезв, чтобы списать его неадекватное поведение на эффект винных паров. Разумеется, в среде родственников периодические лобызания не являются чем-то из ряда вон выходящим, особенно в отношении младших членов семьи. Но дядя А. никогда прежде не проявлял склонности к публичному излиянию родственных чувств, тем более что это никак не вязалось с его спартанскими методами воспитания молодого племянника. Гио решил сделать вид, что он ничего не слышал, и уже собрался покинуть гостиную, когда мать окликнула его. Её красивые брови сошлись на переносице. Она была недовольна сыном. В неожиданной просьбе брата ей не почудилось ничего странного. Ей невдомек было, что однажды связало этих двух в далекие летние деньки отпуска на высокогорном плато. Прислонив коробку к балясинам лестницы, Гио вернулся в комнату. А. сидел, закинув ногу на ногу, и раскуривал сигарету. Гио в нерешительности замер у дивана, стараясь не глядеть в это до противности красивое лицо. Наконец, дядя улыбнулся, на его гладковыбритом лице обозначились нежные ямочки. Собрав воздух в одну щеку, он оттопырил ее и подставил сгорающему от стыда племяннику. Быстро нагнувшись, Гио чмокнул его в указанное место. Дядя с шумом выпустил изо рта воздух и засмеялся. Гио криво улыбнулся в ответ. Больше его не задерживали. Собрав в охапку свое негодование и всколыхнувшиеся эмоции, он быстрым шагом направился вон.
*****
А. пришел к нему той же ночью. Еще в самолете он обдумал грядущий поступок, придя к выводу, что дальнейшая борьба с вечно маячащим перед ним соблазном бесполезна. Оставить дом сестры, навсегда перебраться в соседнее государство, где его фирма после двухмесячных мытарств с лицензией и прочими бумажонками, наконец, начала поднимать голову над поверхностью воды, не казалось ему приемлемым выходом. Надо помнить, что А. не принадлежал к типу людей, склонных к душевному самобичеванию. С младых ногтей воспитанный получать все, что ему заблагорассудиться, уверенный в себе и в правоте своих желаний, он не видел необходимости что-то менять в своей жизни. Кроме того, его возлюбленная сестра — единственное существо, способное заставить его сердце тревожиться — еще не готова отправиться в самостоятельное плаванье. Что касается паренька, не похоже, чтобы ему не понравилось то, что случилось у них той ночью в туристической палатке. Помнится, что инициатива тогда исходила от него самого. Раз уж в юноше пробудились эти нездоровые наклонности, лечить которые, как известно, медицина еще бессильна, то желание А. удовлетворить его молодую похоть правомочно. Лучше пусть кувыркается со мной, рассудил он, чем ославит однажды себя и свою семью на весь городок. Так я сберегу покой сестры, устраню излишнее сексуальное напряжение, мешающее парню готовиться к экзаменам, а заодно удовлетворю и свое навязчивое желание. В конце концов, не за горами окончание школы — Гио уедет поступать в столицу, получит специальность, а там, смотришь, выбросит дурь с головы и женится на какой-нибудь хорошенькой вертихвостке, банально остепенится. А если нет, то не беда. В большом городе для людей с его ориентацией почва возделана как следует. До наших мест даже эхо не докатится, если он вдруг вздумает пуститься во все тяжкие. Так лицемерно урезонивал себя А., нервически теребя бахрому на ремнях безопасности. Самую неприятную мысль, оправдание которой найти было бы невозможно, он предусмотрительно выдворил за пределы активного сознания. Да, его темное влечение к единокровному родственнику, осиротевшему юноше, находящемуся на перепутье правильных и ложных жизненных установок, было глубоко противоестественно и подло. Мы знаем, что нам не дано предугадать крамольных мыслей и желаний, спонтанно родящихся у нас в голове, но каждому из нас дана моральная воля не претворять их в реальный акт. У А. этой воли не было. Будучи по натуре убежденным гедонистом, он решил для себя однажды, что единственный способ избавиться от навязчивого желания — это удовлетворить его. Его попытки взять на себя роль порядочного и ответственного за свои поступки отца, продиктованные, кстати, лучшими сторонами его натуры, не возымели действия. Он хочет парнишку, хочет до ломоты в чреслах, значит, он его получит, и будет получать до тех пор, пока дракон не сложит головы. Уговорив свою совесть, весь оставшийся путь он провел в приподнятом расположении и даже испытал с миловидной стюардессой несколько приятных мгновений в кабинке бортового туалета.
Дожидаясь прихода ночи, он обошел хозяйство сестры, выполнил мелкую починку, где требовалось, прибил новые полки для горшков с цветами. Похоронив мужа, молодая вдова находила утешение в выращивании экзотических кустов. Закончив с делами, он принял душ и, врубив спортивный канал, завалился на диван. Дом был пуст. Хозяйка была на работе, Гио еще не вернулся с занятий. Опустошив бутылку ледяного пива, А. повернулся спиной к экрану и, убаюканный пронзительным ором футбольных болельщиков на стадионе, провалился в сон.
Далеко за полночь, когда в саду ухал филин, а ветви деревьев ломились в челюстях дикого мартовского ветра, дверь в спальню Гио, скрипнув петлей, растворилась. А. прошел в комнату, мягко ступая по толстому ворсистому паласу. У изголовья кровати неоновым глазом светилось табло электронного будильника. Его неверный свет падал на шею и плечи спящего парня, расходясь по коже причудливым узором. Гио спал на животе, лицо его было уткнуто в подушку. Разбросав ногами простыни, он вольно сопел, подставив тело прохладе, рвущейся в щели неплотно прикрытого окна. А. подошел ближе: легкий запах свежего молодого пота коснулся его чутких ноздрей, заставив их хищно раздуться. На парне была белая майка на лямках, выгодно оттеняющая его гибкое смуглое тело. Опустившись на одно колено, А. осторожным движением пальца поддел светлый кусочек хлопка и задрал майку до лопаток. Почти не прикасаясь, провел подушечкой пальца по натянутой бечеве позвоночника, вызвав у спящего короткую дрожь. Затем пересохшими губами коснулся хрупкой косточки у самого основания спины, прямо над резинкой узких плавок. Гио издал глухой звук, похожий на смешок, но не проснулся, а лишь дернулся в сторону. Зацепив ногтем резинку трусов, А. приспустил их, обнажив упругие, покрытые бархатной кожей сферы ягодиц. Поведя по ним губами, почти уткнувшись носом в пряную расщелину между ними, он хрипло выдохнул, как бык на случке. Кровь забилась в его висках. Грубо щипнув спящего в чувствительном месте на боку, он разбудил его. Гио приподнял голову и непонимающе уставился на него:
 — Ты что тут делаешь?
 — Тобой любуюсь, — зло прошептал в ответ А., поднимаясь на ноги. Ему стало муторно от проделанного, но желание никак не хотело улечься. Сев на кровать, в ногах Гио, он отвернул лицо к окну.
 — А что, днем не успел налюбоваться? — едкая ирония прозвучала в голосе племянника. Он тоже уселся в постели, подтянув колени к подбородку, и сонно улыбнулся. Он знал, что все так и случится, знал с того самого момента, как А. впервые шагнул в их дверь в качестве нового главы семьи. Более того, втуне он ждал этого с нетерпением, холя свое воздержание во имя святой дружбы с Маликом. Его двойственная, женская суть, познав искус, уже не ведала покоя в отсутствие грубоватой мужской ласки. Семя, пролитое в него А. тем сумасшедшим летом в горах, не погибло, не затерялось в стремнине времени. Оно проросло ядовитым плющом в его плоть, подчиняя себе ход его желаний и надежд.
 — Дело такое, брат, — отозвался А. упавшим голосом. — Не знаю, как тебе объяснить...
Видно, у меня башню сносит. Не могу я сейчас уйти. Понимаешь, я хочу повторения.
 — Повторения? — Гио украдкой глянул на его согбенные плечи. Сейчас, в этой отдаленной комнатке, утренняя самоуверенность А. таяла воском. Он твердо сознавал, насколько слабым и извращенным предстает он в этот миг перед циничным взглядом племянника. Теперь его авторитет — всего лишь эфемерная условность в понимании этого юнца. Обратного хода не было. Сглотнув комок в горле, он повернул к Гио красивое усталое лицо:
 — Малыш, запри дверь. И сними эту чертову майку.
E-mail автора: super.rio2012@yandex.ru

Поделиться в: