Вот уже месяц я живу в городе Т-ске. Прескверный городишко! Публичный дом стоит углом, непотребно раззявив резное крыльцо, глядит на Большую Почтамскую полсотней узеньких окошек. Вечером здесь яблоку негде будет упасть: купцы третьей гильдии, приказчики, богатые татары, мелкая чиновная сошка, прыщавые школяры, шум, визг, ссоры, разбитый рояль, шампанское, разбитое о чью-то седую голову... Лучшее время для визита — после полудня. Девки уже встали, а посетителей еще нет. Мамочка обхаживает меня с профессиональной любезностью, и, осведомившись, люблю ли я полненьких, выводит стайку непроснувшихся девиц. Я выбрал темноволосую, темноглазую Адель, отзывающуюся в простоте своей на Авдотью, и отправился с нею наверх. Девка была еще достаточно свежа. Простое лицо коровницы, крестьянские кисти и ступни, но, боже мой, какая великолепная кожа! Какой дивный румянец на полных щеках!

— Авдотьюшка, ты сперва разденься, милая, да пососи хорошенько... Так... Не робей — можешь даже укусить... легонько... Подожди, милая, косу распусти. Ах, шелковые! Не бойся, не оторву... Глубже бери!
Какая сладость сжимать между ног эти гладкие полные щеки! Я не хотел прерывать дивное действо (пригодилась моя гвардейская выдержка), но возмерился посетить еще один храм. Когда Авдотья совсем выбилась из сил, я поставил её на колени — она тут же подтянула себе под живот пухлую подушку — и раздвинул задние щеки, такие нежные, белые, полные.
— Ой, мамочки! — вырвалась она у меня из рук.
— Что ты, голубушка? Разве никогда сзади не пробовала?
— Упаси Господи!
— А сколько ты служишь в доме? Уже три месяца? Вот деревня! Слушай меня, милая, слушай внимательно: ничего в этом страшного нет, удобно, легко, да и греха меньше — плод потом травить не придется. Так что, дорогая, будь добра... Маслице есть? Стой пока так, я из лампадки отолью... А сейчас потерпеть придется. Не дергайся! Иисус терпел, и нам велел. Вот, уже хорошо, правда, милая?
О Каллипига! О прекраснозадая Венера! Никогда не устану орошать благодарным семенем твой алтарь!
ена то, что моя обожаемая богиня подкинула мне в подарок заднюю девственницу, все равно показалось дорого: 30 рублей ассигнациями за неграмотную блядь и рюмку ликера, которой я угостил хозяйку! Я слышал, что эта шельма занимается и штучным товаром: поставляет девочек офицерам и золотопромышленникам. Я решил, не откладывая, поговорить с нею о моем деле:
— Любезная Амалия Ивановна, не могли бы вы мне помочь? Я одинок, холост, а Никитка мой совсем обнаглел: ничего, стервец, не делает, только жрет, дерзит и ворует (я его рассчитаю). Прошу вас, подберите мне хорошую прислугу.
— Я понималь, мой мальшик. Ви хотель невинный деффка?
— Сложно сказать, Амалия Ивановна. Для меня это не принципиально, но, конечно, желательно. Такой товар, однако, дорого стоит, а я, как вам известно, не располагаю большими средствами. Юность — вот единственное мое условие. Для меня сейчас это очень важно. Наверное, сам начинаю стареть.
— О, ви еще софсем мальшик! У меня есть для вас хороший баб. Зафтра ветшером ви никуда не ходиль. Я показать вам товар.
На следующий день я рассчитал Никитку. Напоследок вздул его хорошенько, и смазливый юнец, ожидавший с утра на новые сапоги, был немало разочарован таким оборотом дел.
— Как же так, барин, — гундел он, размазывая по красивому лицу сопли, — Я своего естества не жалел, вам угождал...
— Естества! Вор ты — вот твое естество! Сколько ты у меня украл?
— Да что у вас красть-то, — обозлился вдруг Никитка, — И часов порядочных не имеете, а еще барин!
На том и разошлись.
Оставшись без лакея, я весь вечер мерил шагами комнату, чутко прислушиваясь, не подъехал ли экипаж. Стемнело, пошел дождь — настоящий ливень — и я уже совсем потерял надежду, как вдруг в парадную дверь постучали. У меня и впрямь как у мальчишки забилось сердце, и я бросился открывать. На пороге показались две женские фигуры, закутанные с головы до ног. «Пуф-пуф-пуф» — это Амалия Ивановна снимает с себя успевший вымокнуть плащ и вешает его поближе к камину, а потом по-матерински раскутывает тоненькую изящную девочку. Бог ты мой, да это же настоящая барышня! И как только она к ней попала? Амалия Ивановна отрекомендовала её как фройлен Egenie. Я поклонился и представился — черт возьми, а что мне еще оставалось делать! Барышня ответила столичным реверансом.
— Вы позволите переговорить с вашей протеже наедине? — бросил я хозяйке, увлекая девочку в соседнюю комнату.
— Надеюсь, вы понимаете, для чего вас сюда привели? — язвительно осведомился я.
— Я полагаю, чтобы продать вам, — сухо и сдержано отвечала она.
— Как вы оказались в таком положении?
— А вот это, сударь, вас не касается.
— Не касается? Прекрасно. Извольте подождать здесь.
— Кого вы мне привели? — в бешенстве набросился я на хозяйку, — я просил у вас девку, служанку!
— Я хотель отдать фройлен в порядошный дом. Бедный дефошка! Её бросиль свой фатер. Она быль в гостиниц, пока я не заплатиль за неё.
— И вы полагаете, что здесь ей самое место?
— Ви быть тшестный тшеловек, герр Фронвальский, ви не бросиль бедный дефошка.
— Благодарю за оказанное доверие. И сколько же вы с меня хотите за вашу бедную девочку? — она назвала сумму. — Вы с ума сошли?! Откуда у меня такие деньги?
— Я не просиль сейтшас: ви полюшить наследство и всё платить. Ваш дядя быть тшестный тшеловек.
Мой дядя самых честных правил. После того как я промотал в столице два состояния, он выхлопотал мне в Т-ске хорошее место, восстановил мою репутацию и отрекомендовал всем своим знакомым, в том числе нынешнему губернатору. Сейчас ему шестьдесят восемь, и старая блядь уже точит зубы на его гроб.
— А если я откажусь?
— Бедный дефошка. Мне её отшень шаль. Штобы слюшить в дом, надо иметь хороший здоровье.
Эта стерва еще смеет меня шантажировать! Отдаст, мол, барышню «слюшить» в свое заведение. Да, долго она там у неё не прошлюшит: гонерея, сифилис, чахотка, гроб. От силы года два, если, конечно, не удавится в первую же неделю. Черт побери! В какую скверную ситуацию я попал! Никогда — слышите меня? — никогда не доверяйтесь шлюхам! Не имейте с ними никаких дел: заразят, оберут да еще и укокошат! Вот и я подписал чудовищный вексель, чтоб только выпроводить за дверь эту жирную суку! Дышать сразу стало легче.
Так, теперь «бедная девочка». Я прошел во внутренние покои и устало опустился в кресло. В окно яростно хлестал холодный ливень. Но я был еще холоднее.
— Сколько вам лет? — принялся я допрашивать барышню.
— Надцать.
— Вы выглядите моложе. Евгения — это ваше настоящее имя?
— Да, сударь.
— Эжени, я выкупил вас у вашей хозяйки. Вы свободны. Отыщите своих родных, друзей, покровителей, кого угодно — это меня не касается! Вы можете найти себе место, можете даже вернуться в заведение — делайте все, что вам угодно! Я готов выдать вам сейчас небольшую сумму на руки, с тем условием, что вы немедленно — слышите, немедленно! — покинете этот дом. И ни при каких обстоятельствах не станете обращаться ко мне.
Девочка стояла посреди комнаты, опустив голову. Идти ей было некуда.
Я выдержал паузу.
— Или же вы остаетесь здесь в качестве моей любовницы, моей служанки. В таком случае, вы всегда сможете рассчитывать на мое покровительство, как бы не сложились в дальнейшем наши отношения.
Эжени подняла голову и с вызовом посмотрела на меня. Она была бледна как полотно, но силилась улыбнуться дрожащими губами.
— После того, что вы сделали для меня, сударь, я у вас в долгу. И я считаю бесчестным уйти, не заплатив. Вы можете распоряжаться мною, как вам угодно.
Я позволил ей выиграть этот поединок благородства. Победа осталась за мной.
— Это ваш выбор. Позвольте мне ознакомить вас с вашими обязанностями. Вот здесь, — я провел её в комнату для прислуги — там еще стоял запах никиткиной помады, — здесь вы можете хранить свои вещи.
Затем я провел её в кабинет и... показал, где находится ключ от секретера.
— Здесь деньги на домашние расходы. Купите себе все необходимое — отчитываться передо мною не нужно. Кроме того, из этих средств вы будете платить прачке, полотерам и прочим людям. Настасье, кухарке, я выдаю отдельно. Если вам не хватит, вы можете обратиться ко мне, только, бога ради, не утомляйте меня подробностями!
— Вот здесь, — мы пришли в спальню, — вы будете выполнять свои обязанности. В десять часов вечера, независимо от того, дома я или нет, вы должны быть в постели. Без одежды. Никаких пеньюаров и ночных чепцов, слышите? И, будьте добры, потрудитесь распустить волосы!
Эжени в тоске опустилась на край кровати.
— Уже десять.
— Мне раздеться? При вас?
— Я отвернусь.
— Господи, какой позор, — прошептала она. Я услышал шуршание юбок.
— Вы готовы?
— Да.
Я обернулся. Эжени лежала в постели, с головой накрывшись одеялом. Я разделся и притушил свет, лег и потянулся к ней руками. Но она оказалась такая маленькая и худенькая, такая испуганная и холодная, что мне стало её нестерпимо жалко. Я прижал её к своей груди, чтобы согреть, и стал баюкать, причитая как старая нянька:
— Доченька моя маленькая, да что ж ты так дрожишь? Не бойся! Ничего я против твоей воли не сделаю! Это ж надо лютым зверем быть, чтоб тебя, моя ясочка, растерзать. Тебя обидел кто или снасильничал, не дай господи? Скажи мне, кто он, я пойду его убью!
Внезапно девочка обняла меня руками за шею, уткнулась мне в плечо и горько заплакала. Теплые слезы щекотали подмышки, стекали по моей груди на живот — там уже образовалась небольшая лужа — а ливень все не кончался. Её хрупкое тельце сотрясалось в страшных рыданиях, а я гладил её по голове, по спинке, и нашептывал всякий вздор, словно она и в самом деле была моей маленькой дочкой:
— Слезки-слезки не теките, мою Женю не мочите. Глазки-звездочки открылись, им и дождик нипочем — не погаснут под дождем. Женя наша баловнца, в сад пойдет под дождь резвиться. А мы Женю, мою душу, обогреем и просушим.
Рыдания начали перемежаться паузами, которые становились все дольше и дольше. Девочка по-прежнему судорожно прижималась ко мне, пряча мокрое лицо у меня на груди.
— Простите меня... как мне... стыдно! — рыдания возобновились с прежней силой.
— Перед кем тебе стыдно? Тут кроме нас никого нет.
— Перед ва... ми! Аааа!
— Ну что ты, глупенькая, ну перестань! — бормотал я, — Стыдно — не горько, стыдно — сладко.
Верно, она уже не горевала, слезы её и впрямь стали сладкими. Настал мой черед мучиться. Когда юное прелестное создание, совершенно обнаженное, сладко рыдает в ваших объятиях, жалость уступает место совсем иным чувствам. Мое оружие, твердое как сталь, уперлось самозабвенно плачущей деве в живот, и, очевидно, стало ей мешать, поскольку она, перемещаясь во время бурных сотрясений, удобно пристроила его между своих ножек. Теперь все конвульсии поисходили непосредственно на нем. Каково?! От этой пытки меня самого начало трясти.
— Что с вами? Вам плохо? — девушка так испугалась моего тяжелого дыхания, бешенных ударов сердца, жара, дрожи, что почти забыла о себе.
— Мне очень больно. Ты такая красавица!
— Больно? От меня? — она отпрянула.
— От того, что я мужчина.
— Где вам больно?
— Вот здесь, — я вложил раскаленное орудие ей руки, — погладь его, ради всего святого!
— Так лучше, да?
— Сожми сильнее. Еще сильней, не бойся!
Нежные неумелые пальчики только усугубляли мои мучения. Мне и в правду было больно: сердце проваливалось куда-то, щемящая боль отдавала в кисти, в чресла, алчущие яростной схватки.
— Позволь мне хоть поцеловать тебя! — взмолился я со слезами на глазах, — Больше ничего, клянусь! — и не дожидаясь ответа, покрыл жаркими лобзаньями девичью грудь.
— Ах, что вы делаете! — вскричала она, когда я опустился ниже. Но было уже поздно, я слился в поцелуе с нежной лилией, пил её росу, чувствуя, как она начинает раскрываться под моим языком. Девочка уже не пыталась отолкнуть мою голову, а наоборот, сжимала коленями, притягивала к себе. Из её уст стали вырываться вздохи и стоны. Где ей было устоять перед непревзойденным мастером нижних поцелуев, умело сочетающим нежность и ярость, грубость и изысканность. Она тоненько жалобно закричала и кончила. Я подождал, пока она утихнет, а потом прошелся нежнейшими поцелуями по внутренней стороне бедер, таких расслабленных, раскрывшихся в истоме, пожелал барышне спокойной ночи и отправился спать в кабинет.
Первая победа ничего не значит. Эжени отдалась мне под влиянием аффекта, и теперь, конечно, страшно жалеет обо всем. У меня у самого давешние поцелуи оставили горький привкус. Несчастный глупец! Это же надо так попасться! Страшный вексель в цепких лапах старой шлюхи. Барышня невыясненного происхождения в доме. Какие слухи пойдут!
— Вы слышали, он совратил очередную благородную девицу — похитил её прямо из пансиона?
— Ах, нет, что вы, это его внебрачная дочь от гувернантки! Его собственной гувернантки, представляете!?
— Он спит с дочерью!? Какой ужас!
Все это, в подробностях, дойдет до моего дяди, который, конечно же, лишит меня наследства. Потом с позором уволят со службы, посадят по векселю в долговую яму... А на кухонную девку никто никогда не обратил бы никакого внимания.
Под гнетом мрачных мыслей у меня пропала всякая охота возиться с барышней. Я не желал её видеть и почти перестал появляться дома. Шел на службу пораньше, обедал в клубе, вечера проводил у знакомых. Так продолжалось с неделю. А потом меня изловила Настасья. Добрая толстуха из жалости принялась откармливать бедную барышню, в та, прониклась к ней доверием. Выспрашивала обо мне, где я служу, да кто у меня родные, да почему до сих пор не женился? Попыталась описать нашу первую ночь и выведать, что я такого с ней сотворил? При этом очень стеснялась, но Настасья поняла.
— Это, барышня, самая сласть. Мне вот за всю мою жизнь никто ничего такого не сделал. А ты, можно сказать, даром удовольствие получила, своего ничего не отдав.
Эжени продолжала сокрушаться, что она уже не девушка, и Настасье стоило большого труда разуверить её.
Девственница. Интересно. Кто же тогда тот мифический «фатер», бросивший её в гостиничном номере, если это не любовник?
— Вы уж приходите сегодня ночевать, Евгений Александрович! Не побрезгуйте барышней, — увещевала меня жалостливая Настасья, — а то она бояться стала, что вы на ней не женитесь!
— Конечно, не женюсь!
— Женитесь, — уверенно сказала Настасья, — Как же не женитесь? Барышня-то хорошая.
— А я честный человек?
— И честный, и добрый, и щедрый! Заступник наш! Отец родной! — она стала кланяться, собралась было уходить, и уже в дверях вспомнила:
— Пострел-то этот опять пришел! Битый! Голодный! Обратно просится.
— Подожди-подожди! Какой-такой пострел?
— Да Никитка этот ваш.
— Где он?
— У меня на кухне прячется.
— Так зови его сюда!
Признаться, я все время скучал по подлецу. Никитка вошел и сразу же у дверей бухнулся на колени. Мальчишка и вправду сильно похудел, осунулся. Глаз черный, заплывший, скула разбита. Где мои золотые кудряшки? Грязные спутанные волосы торчат во все стороны как пакля.
— Барин, родненький, хороший, возьмите меня обратно! Мочи нет! Я что хотите для вас делать буду! Пол языком чистить! Помои руками выскребать! Воровать перестану, вот те крест! — Никитка истово перекрестился на портрет Вольтера.
— Не верю, не божись. Ты откуда такой явился?
— Пошел я от вас, барин, в люди. Хотел в гостиницу устроиться половым, а там местов нет. Нанялся я в трактир. Грубость, нечистота, работы край! Будят чуть свет, и потом до ночи на побегушках: подай-принеси. Хозяин приставать стал. Ну, я не дался. И прогнал, паскуда, не заплатив. Он мне вот морду-то и разукрасил.
— А почему ты не дался?
— Мужик сиволапый, вонючий, а все туда же, — презрительно процедил Никитка. — Я только ... вам, барин, могу одолжение сделать.
Тронутый до глубины души лакейской преданностью, я смягчился. В конце концов, разве мы не в ответе за тех, кого мы приручили?
— Ладно уж, оставайся. Спать будешь на кухне. Чтоб в чистых комнатах я тебя больше не видел! Никаких мне от тебя одолжений не надо.
— Конечно, у вас тут теперь кралечка.
— Молчи! Сам ты кралечка. И когда только дерзить перестанешь?
— Простите, барин, великодушно! Больше никогда рта при вас не раскрою!
— Как же, так я тебе и поверил. Ступай.
Никитка, однако, не только не ушел, а наоборот, стал подползать ко мне на коленях.
— Я у вас, барин, просить как не знаю. Ради Христа! Я вам все сполна отработаю!
— Ты говори яснее! Деньги что ли нужны?
— Жалованье свое прошу вперед. Я понимаю, что не заслужил, да только край! Не на кого больше надеяться. Мамка моя хворая, работать не может. Нас у нее двое, я, да сестрица. Сестрица, Надюша, в доме на Большой Почтамской служит...
— Это полненькая такая? Кудри как у тебя?
— Да, только сейчас она там не работает. Заразилась дурной болезнью, сифилью, а хозяйка убыточную держать не станет. Вернулась к матери и живет. Им уход нужен, деньги на лечение, а у них есть нечего.
— Сколько?
— Пока рублей сорок хватит.
— Ты столько не стоишь! Ладно, держи, сестре скажи, как вылечится, пусть приходит благодарить.
— Это уж всенепременно! — воскликнул мигом просиявший Никитка и, зажав деньги в кулаке, подпрыгнул чуть не до потолка.
Вечером я пошел проведать барышню. Она лежала тихо в темной комнате, но чувствовалось, что она не спит. Я молча лег рядом, не касаясь её. Мы пролежали так довольно долго, пока я не решился нарушить молчание.
— Эжени, прошу вас, дайте мне вашу руку.
Она послушалась. Я провел её кистью по своим глазам, с бесконечной нежностью приложил ладонь к губам. Рука была как мертвая.
— Вы боитесь?
— Да, — прошептала она.
— Того, что я на вас наброшусь?
— Нет. Не знаю. Мне просто страшно.
— Прошлый раз я вам сделал что-то страшное?
— Да.
— Что же?
— Вы меня страшно унизили.
— Может быть, я был излишне жесток сначала? Когда диктовал вам свои условия? Кстати, вы тогда держались молодцом. Но ведь вы сейчас не об этом, правда? Вы о том, что было потом. А потом я не пытался вас унизить: сначала мне стало вас жалко, затем я воспылал к вам страстью. Что ж тут удивительного? Вы были со мной в постели голенькая (вот как сейчас) и, кажется, благосклонно принимали мои ласки.
— Вот это-то и унизительно для меня!
— Ах, да! Хорошая леди — мертвая леди. Этому вас учат в пансионах? Вы позволили себе...
— Прекратите!
— Хорошо. Если уж вы хотите быть униженной, то я не могу вам в этом воспрепятствовать. Спокойной ночи, сударыня.
Я со своим оскорбленным достоинством удалился в кабинет. Но сон не шел ко мне. Пришлось спуститься вниз и растормошить сладко сопящего Никитку.
— Я сейчас, мигом, — прошептал он, смекнув, чего от него хотят.
Через минуту ко мне проскользнул растрепанный Ганимед. Он успел сполоснуть водой заспанную рожу, впрочем, это не особо помогло. Волосы он не помыл, но зато густо напомадил.
— Что, не дает барышня? — съязвил-таки-не удержался Никитка.
— Тебе, кажется, рот занять нечем?
Умеет, подлец, этого у него не отнять. Даже слишком хорошо умеет!
— Полно тебе, Никит. Иди, ляг ко мне.
— Ну вы и распутник, барин, — изрек Никитка, подставляя свой роскошный афедрон.
— А сам-то? Задницу, небось, салом смазать не забыл.
— С вами забудешь... Ой!
Я нащупал напряженный мальчишеский уд и сжал его. Никитка засопел и принялся подмахивать. Ласкою надо, ласкою, даже с мальчиком. Вскоре с него брызнуло мне на пальцы. Я тоже постарался не затягивать. Хорошо, что с ним можно особо не церемониться — это порой бывает так утомительно. Хотел обтереть руку о никиткину голову — вляпался в жир. Обтер о влажную гладкую спину. Никитка перехватил её и с чувством поцеловал.
— Ручка у вас, барин, сладкая! И где вы так насобачились, а?
Как всегда, лучше бы он молчал. Перед мои внутренним взором предстала дивная смугло-золотистая задница юного Смурова. Я снова услышал его горячий шепот:
— Не слишком грубо, mon cher, но и не слишком нежно... Тут несколько иная постановка кисти...
Никитка громко пустил ветры.
— Пошел отсюда! Еще раз голову напомадишь — побью.
Почувствовав себя снова в фаворе, Никитка обнаглел пуще прежнего. Настасья пришла жаловаться: у нее опять пропала мелочь.
— Он тебе хоть на кухне помогает? Пол языком чистит? Помои руками выскребает?
— Какие там помои! Давеча дала ему гуся ощипать, так он отказался! Ногти, говорит, обломаю.
И верно. Во внешности Никитки произошли разительные перемены. Раньше, помнится, его невозможно было заставить шею помыть. Теперь благоухает духами. Как-то раз я обнаружил у него в волосах вплетеную ленточку. Что бы это могло значить? Я сделал вид, что ушел на службу, а сам через черный ход тихо вернулся домой. Мой маневр остался незамеченным. В зале я услышал голоса и смех. Подкрался и заглянул в неплотно притворенную дверь.
Эжени в лучах утреннего солнца стояла посреди комнаты. В руках у нее горело и сверкало что-то нестерпимо яркое, алое.
— Вот, Ники, примерь. Я тебе по вороту стеклярусом обшила, а по кайме — тесемкою.
Никитка, встряхнув кудрями, принял у нее из рук шелковую рубашку.
— Спасибо, барышня! Ручки у вас чистое золото!
— Нет, ты примерь сейчас. Мне надо посмотреть — впору ли?
Мелькул белоснежный торс моего Ганимеда и облекся струящимся алым шелком. Эжени деловито оглаживала его плечи.
— Вроде бы впору. Ну-ка, повернись.
Никитка взметнулся, взвизгнул по-бабьи и пустился в пляс:
— Аиии!
— Постой минутку спокойно, не мельтиши!
А тот поднял её на руки и закружился по комнате. Она отбивалась, болтая в воздухе ногами, заливаясь смехом. Хохоча, они вместе упали на софу.
— Ох ты и растрепа, — отдышавшись, вымолвила Эжени, — дай причешу.
Она достала из кармана гребешок и принялась расчесывать никиткины кудри. Тот, мурлыча, положил голову ей на колени.
Я уже не знал, кого из них я ревную больше. Как будто почувствовав мои мысли, Эжени опустила гребень и вздохнула.
— Барышня, милая, что вы так вздыхаете?
— Тяжело мне, Ники. Грустно... Да ты не поймешь.
Никитка серьезно поглядел на нее.
— Чего тут не понять? Была барышня — стала блядышня. Ясное дело — тяжко.
Это удивительно, но она и не подумала обидеться!
— Ну и что мне делать, Ники? Удавиться?
— Не надо. Живи.
— Как жить?
— А запросто, как я живу. Мне знаешь, что приказчики кричат, когда я мимо лавки прохожу?"Мать потаскуха, сестра потаскуха, и сам потаскуха!» И что мне, по-твоему, удавиться надо?
— Я так жить не хочу.
— А что же ты хочешь, барышня? — Никитка подобрался к её ножкам и снял один башмачок. Второй слетел, еще когда они кружились по комнате.
— Чего я хочу, того не вернуть. Я хочу, чтоб все было как раньше.
— Раньше-то уже прошло. А чего ты хочешь сейчас?
Эжени молчала. Никитка незаметно стянул с её ножки чулочек.
— Выйти замуж за него хочешь, так ведь? — вкрадчиво продолжал он.
Никитка снял и второй чулок и теперь держал в руках её белые маленькие ножки, дышал на них, то и дело целуя.
— Так это запросто можно устроить, — неожиданно брякнул он.
— Как? — воскликнула Эжени.
— Первым делом — привяжи...
— Как? — снова спросила Эжени.
— Ну, это уж тебе виднее, — смутился Никитка. — Тут как на рыбалке. Лучше всего ловится на живца.
— На живца?
— Да. Нужно просто позволить себя сожрать, — тихо сказал он.
— Фу, Ники. У меня от тебя мурашки по коже.
— Где мурашки? Вот я их! — Он задрал ей подол до колен — белые, нежные! я их еще не видел! — и нырнул с головою под юбку. Эжени откинулась на спину и закрыла глаза.
— ... Простите, не хотел вам мешать, — я распахнул дверь и вошел в комнату, — но мне нужно незамедлительно прояснить один вопрос.
В первое мгновение Эжени словно окаменела, глядя на меня, только её зрачки расширялись все больше и больше, а потом как-то по-птичьи вскрикнула и принялась яростно выпихивать из-под юбки никиткину голову, который то ли не слышал меня, то ли пытался спрятаться.
— Вопрос состоит вот в чем, — очень спокойно продолжил я, — Давеча вы изволили заявить, что связь со мною вас страшно унижает.
Почему же вас не унижает связь с моим лакеем? Вы молчите, сударыня? Давайте я попытаюсь ответить за вас. Ники ваш песик, котеночек, нечто вроде домашнего животного, не так ли? Перед ним можно совсем-совсем не стыдиться — не стыдиться себя. А ведь он гораздо умнее и... добрее вас. Как можно не видеть человеческое в человеке? Вы близоруки, сударыня, и недостаточно благородны. Вы не уважаете ни его, ни меня, ни себя. Надеюсь, в ближайшее время вы отыщите более подходящее для вас место.
Во время моего монолога Эжени сидела не двигаясь, как статуя, закрыв лицо руками. Я повернулся, собираясь уходить, но мне наперерез выскочил Никитка.
— Нет уж, барин, обождите, вы не можете так уйти! Где это вы видели животное? Никакое я для нее не животное! Я для нее... Петрушка! Барышня сидит в четырех стенах, ей скучно, грустно, поговорить не с кем! Вы про неё и думать забыли...
— И поэтому нужно было устраивать петрушку под подолом?!
— Ну, уж это я виноват — меня и казните. Она же малюсенькая, ничего в этих делах не смыслит! Сами-то вы что с ней сделали? Разве не это самое? А потом на попятную — пустяки, дескать, ерунда, ничего такого! Вот и я с ней ничего такого не делал!
Я оттолкнул его, собираясь пройти, но не тут-то было. Он вцепился в меня мертвой хваткой. Никогда я его таким не видел: корчится, словно от боли, в лице не кровинки, из глаз сами собой катятся крупные слезы.
— Да посмотрите вы на нее! — отчаянно выкрикнул Никитка, — Ей же больно! Она же живая!
Эжени зарыдала.
Я почувствовал предательский приступ жалости. Больше всего, если честно, мне было жаль самого Никитку. Казалось, у него сейчас разорвется сердце. А всерьез ревновать к нему я, простите, не мог. Барышню тоже было жалко. А главное, сейчас такой подходящий случай раз и навсегда получить над ней моральное превосходство. Я раздумывал, как бы её так нагнуть, не ломая...
— С тобой, смерд, разговор короткий. Сколько ты, по-твоему, заслужил?
— Триста плетей! — выпалил Никитка.
— А не много ль тебе, мальчик?
— В самый раз! — храбрился тот.
— А ей сколько положишь?
— Барышне пятьдесят хватит.
— Что! — воскликнула Эжени, оторвав руки от лица, — Да как ты смеешь! Как ты...
— Не прекословь! Пусть, дура, душу отведет!
— Что!... Что!... — задыхалась от гнева Эжени.
А Никитка, не дожидаясь приказа, слетал за хлыстом для верховой езды.
— Раздевайся, дружок!
Никитка мигом стащил портки.
— Позвольте мне уйти, — слабым голосом проговорила Эжени.
— Ни в коем случае. () Смотрите на вашего любимчика. Хорош?
Никитка улегся ничком на софу.
— Ноги-то привяжите, барин. А то взбрыкну ненароком.
Плеть звонко щелкнула по великолепной белой заднице.
— Ай! — взвизгнула Эжени.
Не торопясь, можно сказать, с любовью, я нанес двадцать ударов по всему телу.
— Остальное потом. А вы, барышня, не хотите ли отдать Никитке свои? Все, что он вам насчитал? Примешь, Никит, барышнины?
— С моим превеликим удовольствием!
Я протянул ей хлыст. Она в нерешительности взяла его двумя пальчиками, казалось, вот-вот уронит.
— Бей, дура, делай, что велят, — подал с софы голос Никитка.
Лицо барышни исказилось от злобы. В бешенстве она принялась что есть силы лупить его рукояткой, да все по одному месту, по хребту! Я испугался и отнял хлыст.
— Бей еще, — хрипло сказал Никитка.
Я торопливо развязал его.
— Иди отсюда, от греха...
Мы в ответе за тех, кого мы придрочили.
Никитка схватил в охапку свою одежду, и, пятясь, выскочил за дверь. На полу осталась лежать только алая шелковая рубашка.

Поделиться в: