— Настюх! А помнишь, мы в зоопарк ходили, и ты от тигра пряталась у меня за попой, а? Попа-то у меня всегда широкая была, тигру и не видно... А помнишь, я тебя подкидывал? Как ракету, вот так — вжух, вжух!... Как же время летит, с ума сойти... Сколько тебе уже?
— Огого сколько, — ответил Настин папа, потому что Настя молчала, яростно вытирая тарелки. — Совершеннолетнее уже оно, понимаешь? Студентка...
— ... космомолка, спортсменка... И просто красавица! — продолжал дядя Толя, широко улыбаясь.
Настя грюкнула тарелками и выбежала из кухни.
Мужчины переглянулись.
— Чего это она?
— Та... не обращай внимания. Переходной возраст. Считает, что она урод. Настяяяя!..
— Ну, это она зря. Конечно, не окуклилась еще, не поспела, но... Ничего, все впереди.
— Вот и скажи ей. Может, хоть тебя послушает. Наааасть!..
— А что думаешь? Скажу. Скажу-скажу-скажу... — дядя Толя высунул голову из кухонной двери. — Настюх! Ну слушай, это уже свинство. Я, между прочим, десять лет тебя не видел. Соскучился... А ну давай чеши сюда!
Через пять минут все трое обедали за столом, выставленным по такому случаю на середину кухни.
— ... Вот так и существую. Жив, здоров и, как видишь, даже вполне упитан, — говорил дядя Толя, глядя на Настю.
Та пялилась в тарелку, наклонив голову.
— Ну, а бизнес твой? Неужели всё? — спрашивал Настин отец.
— А что бизнес? Бизнес-шмизнес... Все тлен и суета, как говорили древние. Вот ты у меня есть, старый мой кореш, дай Бог тебе здоровья... Настюха, бука такая... Полюбуюсь на вас, москвичей, и ту-туууу. В свой солнечный Магадан.
— И что тебе там делать?
— Как что? Ты, Петруха, совсем закис в этой своей Мааскве. Забыл, что такое родина. Не помнишь, какие рассветы на Нагаевке? А как снег блестит на Коменданте? А ветерок майский с моря, ядреный такой, с йодом?... Эх ты! Не, господа москвичи, у вас тут круто, но дом есть дом. Отпирую у вас — и домой, — говорил дядя Толя, разглядывая Настю.
Та громко сёрбала с ложки суп. Потом вскинула голову:
— Ну и чё?
— Чё «чё»? — поднял брови дядя Толя.
— Чё смотрите? Дырку просмотрели у меня на лбу...
— Насть! — прикрикнул папа. — Ты что себе...
— Тихо, Петрух. Это, Настя, не беда, даже если и дырку. Во-первых, я тебя десять лет не видел. Во-вторых, красивые девушки на то и созданы, чтобы в них просматривали дырки.
— Издеваетесь, да?
— Конечно, нет, — обстоятельно продолжал дядя Толя. — Когда я издеваюсь, у меня дым из ушей идет. Черный такой, как у старого буксира из трубы. А сейчас я серьезно говорю, и никакого дыма нет, видишь?
Он так заразительно улыбался, что Настя не выдержала, и губы ее сами растянулись в улыбку. Правда, они тут же стянулись обратно.
— Улыбка у тебя классная, Настюх. Годик-другой пройдет, и от такой улыбки пацаны на потолок полезут. Зуб даю. А фигура у тебя уже такая, что... Петрух, не смотри на меня так! Я друг детства, мне можно. Я, Насть, как увидел, что из тебя за это время повырастало — честно говоря, обалдел. С таким бюстом ты...
Настя подскочила и выбежала вон, уронив ложку на пол.
— Эт ты переборщил, — сказал Петруха.
— Мдаааа, — протянул дядя Толя. — Девицы — материя деликатная. Не знаешь, где рванет...
— При тебе она еще хоть как-то стесняется, а при мне...
Мужчины продолжали разговор, доедая суп. Дядя Толя громко хвалил Настю, делая вид, что не замечает ее тени за стеклянной дверью.
***
— Ну что? Вздремну, пожалуй...
Дядя Толя картинно зевнул, глядя на Настю.
— Спокойной ночи! — буркнула та, проходя в свою комнату.
Она всегда сутулилась, отчего ее подбородок казался вдвое тяжелее, чем был сам на самом деле. Прямая челка еще сильней припечатывала ее силуэт книзу, делая Настю похожей на кофейник с плоской крышкой.
— Здрасьте! Какая тебе ночь? Два часа дня, — удивился дядя Толя.
Настя захлопнула за собой дверь.
Какое-то время дядя Толя лежал, глядя в потолок. Потом повернулся на бок и закрыл глаза. Раскрылся, оголив волосатые ноги. Полежал без одеяла.
Потом позвал:
— Нааасть!..
Ответа не было.
Окликнув ее снова, дядя Толя встал. Подошел к Настиной двери. Постучал.
Потом приоткрыл и осторожно сунул голову:
— Настюх! Слушай, тут у вас шкварят, как в аду, упарился весь... Одеяла... не найдется... легкого...
Конец фразы прозвучал на диминуэндо, будто у дяди Толи кончился завод. Потом он замолчал, глядя на Настю.
Та не видела и не слышала его. Голая, без трусов, она стояла перед зеркалом и выгибалась, раскрывая рот в такт неслышимой песне. Из ушей у нее тянулись розовые проводки наушников.
Так продолжалось полминуты или, может, больше. Потом дядя Толя стал осторожно прикрывать дверь.
В этот-то момент Настя и повернула к нему голову.
Еще секунды четыре они глядели, застыв, друг на друга.
Потом Настя ойкнула и прикрыла волосатый лобок. Из ушей выпрыгнули наушники.
— Подглядываем, да? — плаксиво крикнула она.
— Здрасьте. «Подглядываем»... Бананы в уши воткнула, нифига не слышишь... Зову, зову тебя...
— Хоть щас отвернитесь!
— А зачем? — сказал дядя Толя, медленно входя в комнату. — Полюбуюсь на тебя. Раз уж ты попалилась...
— Вы вуайерист, да?
— Какие ты слова знаешь!... Не психуй.
— Сами не психуйте!..
— Знаешь, сколько я голых девок видел в жизни? — спросил дядя Толя, усаживаясь в кресло. — Так что можешь не прикрываться. Ничего принципиально нового я не увижу.
— Так чего смотреть тогда, не понимаю...
— Все ты понимаешь. Да не прикрывайся, покажись во всей красе! Порадуй старика. Ну!... Ну вооот, — заулыбался он, когда малиновая Настя медленно опустила руки. — Раз уж попалилась... Думаешь, не интересно увидеть, какая ты сейчас? Всем интересно, поверь мне, ну абсолютно всем. Просто они это не говорят, потому что приличные люди. И я не говорил бы, дак ты ж сама попалилась... И не смей стесняться! Настоящая женщина не стесняется своего тела, а гордится им. Даааа, Настюх... Сиськи у тебя зачетные. Пять с плюсом, а то и с двумя. Это я тебе как старый раздолбай говорю.
— Такие слова знаете, — криво улыбнулась Настя.
— Уййй, Настюх, я столько всяких слов знаю... Повернись-ка... в профиль... Уй, класс! Можно потрогать? Не бойся, не буду я тебя насиловать, я просто... вот тааак...
— Жирный слон, — хрипло сказала Настя, вздрагивая от его прикосновений.
— Кто?
— Я.
— Не гони херню! У тебя обалденное тело. Сказал бы крепче, но ты ведь дама. А ну-ка... а иди-ка сюда... — дядя Толя придвинул ее к себе. — Давай-ка мне на коленки... как ты сидела, а я тебе про Питера Пэна рассказывал, помнишь? Помнишь или нет?
— Помню, — бормотала Настя, мостясь к нему.
— Ну вот... Ни хрена ты не понимаешь, Настюх. Была бы ты доской худющей, как все девки — я бы только зевал, вот честно. А так — ты и не толстая совсем, и в тебе самый смак есть. Это ж мужику бальзам на яйца, когда вот эти все округлости, мягонькое все такое, — говорил дядя Толя, щупая Настю сверху донизу. — Мммммм! Вот так бы и сожрал тебя... схавал бы с костями...
Он вжался носом в Настино плечо, обхватив ее за груди, полные, изобильные не по возрасту.
Настя сопела, закрыв глаза. Дядя Толя тоже зажмурился, уткнувшись в нее.
Какое-то время они сидели, покачиваясь, как в трансе.
Потом дядя Толя прокашлялся:
— Все. Слезай, — он шлепнул ее по бедру. — Слезай, Настюх. Сделай мне чайку. Да не вздумай одеваться! — прикрикнул он, увидев, как Настя тянется к халату.
— А...
— Папа все равно ушел. А ты все равно попалилась... Буду любоваться на тебя. Знаешь, какой кайф — смотреть на все вот это вот?... Пошли. Между прочим, — говорил он ей по дороге на кухню, — между прочим, знаешь сколько голых девиц сидело у меня на коленях? Но ты — самая-самая ... из всех!..
— Да ну?
— Серьезно. Будь я помоложе... а не такой старый хрен... Эх!
— Вы не старый, — сказала Настя, гремя посудой.
— ... но все равно хрен. Да? Ахахаха!... — дядя Толя зашелся хриплым смехом. — Ладно, сменим пластинку. Давай рассказывай мне, как ты тут жила эти десять лет.
Слово за слово — они разговорились. Глаза у Насти блестели, уши горели, соски светились, как светофоры, — но движения становились все естественней, угловатость исчезала, спина выпрямилась, как по волшебству...
— Они мне всю жизнь говорили, что я мамонт, — жаловалась она, шумно втягивая в себя чай.
— Если бы я слушал, что про меня говорят всю жизнь — знаешь, кем бы я был? Тебе просто завидуют.
— Завидуют?
— Конечно. У них нет такой красоты, нет такого тела... таких сисек. Знаешь, сколько девчонок мечтает о сиськах, как у тебя? — говорил дядя Толя и смотрел, как Настя по-хозяйски щупает свою грудь, молочно-розовую, с выпуклыми сосками. — Уж я-то знаю, потому что я...
— ... старый хрен, — продолжила Настя, и оба они рассмеялись.
— Ну вот... Встань еще, Настюх! Во всей красе... Нет, какое ты все-таки чудо!
— Раз у нас с вами такой откровенный разговор... то...
— Что?
— Это... Бриться обязательно?
— Бриться? Нуууу... Как я могу такое думать? Это ты у своего парня спроси... или сама решай, как ты себя ощущаешь. Мне все у тебя нравится. И попка твоя, мягенькая такая, без рыхлости... Вот только прическа твоя не фонтан, Настюх. На голове, имею в виду. Когда ты была еще с бантами — оно годилось, а щас... Челка эта не твоя, вот честно. Ложка дегтя... Не обижаешься?
— Не...
— Точно?
Настя, отвернувшись, стала грюкать блюдцами, складывая их в мойку.
По ноге у нее стекали две маслянистых капли, добравшись до колена. Настя пыталась незаметно размазать их другой ногой, но у нее никак не получалось. Дядя Толя задумчиво наблюдал за ними.
— Я на секунду, — хрипло сказала Настя, вдруг свернув к ванной.
— Так. Стой.
— Что?
— Иди сюда. Идем к тебе.
Дядя Толя встал и обхватил ее за талию.
— Что?... вы что... — лепетала обомлевшая Настя.
— Не бойся, я ничего тебе не сделаю. Небольшой массажик... Идем. Ложись! — приказал дядя Толя, подведя ее к кровати. Настя послушно легла, не сводя с него глаз. — Вот тааак... Закрой глаза... Не бойся, насиловать не буду. Честно. Ну закрой...
Настя зажмурилась.
Эти несколько секунд, когда ничего не происходило, а она просто застыла, голая, где-то между раем и адом, были самыми страшными в ее жизни.
Потом ее сосок окутала щекотная влага. Еще, еще и еще...
Потом властные пальцы нырнули в нектар, которым Настя сочилась там, внизу.
Она ждала прикосновения к той самой точке, зудящей требовательным волчком внутри, и застыла в предвкушении... и закричала, когда в нее вдруг втек влажный яд, и волчок завертелся, как бешеный, обжигая тело нервными соцветиями, — и кричала, задыхаясь, снова и снова, когда яд втекал в нее новыми и новыми порциями наслаждения, такого сильного, что ей было стыдно даже перед самой собой.
Она пыталась бороться с ним, скрыть его — но наслаждение рвалось из нее вихрем, натянувшим тело, которое вдруг стало как туча, налитая всеми красками радуги...
— ... Ну и наелся я твоих волос, скажу я тебе... Насть! Настюх, ты чего? Ну чего ты, глупенькая? — дядя Толя гладил всхлипывающую Настю по плечам, по животику и по всему телу, чувствительному, как нерв. — Ну что ты, ну все хорошо... Все хорошо, моя маленькая... — ласкал он ее, медленно проводя по коже кончиками ногтей.
Пальцы его скользили по бокам, по бедрам, взбираясь на самые-самые чувствительные места. Настины всхлипывания слышались все реже, реже, тише... Затем они перешли в сопение, и Настя, растаявшая в потоке мурашек, уже не видела и не слышала, как дядя Толя накрыл ее одеялом и вышел из комнаты.
— ... Ауу! Ты спишь, что ли?
Папин голос вклинился туда, где парила счастливая Настя, и сгустился в силуэт папы, склонившийся над ней.
— А?
— Куда это он, не знаешь?
— Кто?
— Как кто? Толик, конечно. Прихожу — нет его, и на столе записка. «Извини, Петька, надо срочно мотать. Перепутал время. Прости, что не дождался... Обнимаю...» Вот чудак! Не знаешь, что стряслось?
— Неее... — пискнула Настя, натягивая на себя одеяло, пока папа не увидел, что она голая.
***
Это был не сон.
— Дзззззззззззыыы!
Реальный, взаправдашний дверной звонок снова и снова звонил, впиваясь в мозги, как электродрель.
— Твою маааать...
Осознав, что глаза открыты, он сделал попытку поднять ногу.
Для этого надо было разобраться, где она...
— Твою мать!!!
Звонок остервенело долбил уши.
Подскочив от злости, он заметался по комнате, хватая засаленное шмотье. «Кого несет?» — бормотал он, тыкая ногой в рукав. — «Зззаебаю... Эх!» — и, швырнув на пол непослушные тряпки, побежал открывать, как был — в трусах и майке.
— Какого... — хотел он крикнуть, и даже почти крикнул, поперхнувшись на втором слоге.
Это был не сосед Адгур, не рекламный агент и не свидетель Иеговы. За дверью стояла девушка. Модно и элегантно стриженная, хорошенькая, пахнущая духами — из тех, которым он тоскливо смотрел вслед, роняя слюни.
Она выглядела так, будто снизошла в его облезлый коридор с глянцевой обложки, овеянной ароматом роскоши и феромонов. На кого-то она была на ужасно похожа, хоть он и не мог вспомнить, на кого...
«Это ошибка», тоскливо думал он, глядя на точеное личико в оправе вишневого каре. «Господи, в каком я виде! Твою маааать...»
— Иззз... изззв... — силился сказать он, прикрывая рукой дыру в майке.
— Угу. Хорош, — качала головой незнакомка. — Ну, здравствуй, дядя Толя. Разрешишь войти?
Отодвинув его, она вошла в квартиру и прикрыла дверь.
— Ну? Не узнал, что ли?
Дядя Толя всматривался в нее, моргая красными глазами. Потом охнул:
— Нас... Наст...
— Ну наконец-то. Слава Богу! А я уже думала — мне придется паспорт предъявлять.
— Насть... Господи... ты как тут... что ж ты не... у меня не убрано... извини... эта... логово старого холостяка, сама понима... я оденусь, да? То есть — проходи, проходи, эта, расп... рапс... рапсолагайся... А я щас... щас...
— Э нет. Тебе не одеваться, тебе раздеваться надо, — сказала Настя и, встретив обалдевший дяди-Толин взгляд, продолжила: — Иди-ка ты в душ, а? Вода есть горячая? Есть вода, говорю?
— Вода?... Е... есть, есть вода...
— Ну вот и славно. Давай-ка, — она подвела его к ванной, стараясь не наступать на бутылки. — Давай-давай. Давай, дядь Толь...
— А как же... тебе же... согреться... с дороги... чайку... — бормотал дядя Толя.
— Конечно! Согреюсь, обязательно согреюсь. И чаёк, и все, — говорила Настя, открывая кран. — Ты только сначала в душ. Та-ак, мыла нет, конечно... Вот тебе мыло, вот мочалка. Вот полотенце. На! А я пока отдохну с дороги...
— Да... Отдохни... Настя...
— Отдохну. Мойся.
Она прикрыла дверь ванной. Дядя Толя вертел в руках мыло и мочалку, будто они могли дать ему какой-то ответ, и бормотал:
— Год... или больше? Настя, Настюха... как изменилась-то... а я... я...
Затем, кряхтя, стащил с себя майку.
Через полчаса он, накинув засаленный халат на отмытое тело, открыл дверь — и застыл на пороге:
— Твою мать...
Горы бутылок куда-то исчезли. Исчезли и кучи мусора, обнажив давно забытый рисунок паркета. В воздухе пахло мокрой пылью.
— Настя! Настюх!..
Войдя к себе, он снова застыл. Комнату было не узнать, и дядя Толя каким-то внутренним участком мозга, видавшим всякое, вдруг усомнился, у себя ли он дома, и в самом ли деле к нему приехала Настя. «Твою мать», шептали побелевшие губы...
Оглядываясь в поисках хоть одного знакомого предмета, он уцепился взглядом в кровать... и тут застыл в третий раз.
— Привет, дядь Толь, — хрипло сказала Настя.
Она лежала в постели — свежей, перестеленной новым бельем (дядя Толя заметил это не сразу, а чуть позже).
Ее роскошное тело изогнулось в белом одеяле, как тигр в снегу на китайских картинах. Интимный уголок, гладко выбритый, розовый, как у младенца, блестел искринками влаги. Тонкая рука изящно подпирала голову с коротко подстриженными волосами, крашенными в цвет спелой вишни. Изобильные, как и раньше, груди свисали пухлыми носами...
— Насть... Настюх...
— Не бойся. Снимай это сальное угробище и иди ко мне.
Она раздвинула ноги, распахнув влажную пещерку. Щеки и уши ее горели, но дядя Толя этого не заметил.
Полминуты или больше он стоял на месте, силясь что-то сказать.
Потом бухнулся к ней. Нырнул, как в омут, в розовое изобилие грудей, бедер и живота, захлебнулся, забарахтался в нем, облепляя шелковое тело слоями лихорадочных поцелуев...
— Ну вот. Ну вооот, — тянула Настя, морщась от щекотки. — Только осторожней, ладно? Понимаешь, так получилось, что я вот до сих пор — абсолютно невинное создание. Я еще никогда этого не делала...
Через пять минут дяди-Толина кровать скрипела, как портовый кран.
— Аааа... аааа... — стонала Настя, стараясь попадать в такт.
Счастливый дядя Толя пылко, щедро, неистово-благодарно долбил ее, заглядывая во влажные Настины глаза, как преданный пес.
Та улыбалась и подмахивала ему, стараясь не морщиться от боли и от запаха, который все-таки стоял в комнате, как она ни проветривала ее...
— Але, Марин? — шептала она потом в трубку, гладя по голове дядю Толю, дремавшего у нее на груди. — Марин, я щас не могу говорить. Я в Магадане. В Магадане!... Да так, был у меня тут один должок... Завтра вылетаю. Что? Нет, не одна. Со мной полетит друг. Правда, он еще об этом не знает... Все, Мариш, не могу говорить. Цём...

Поделиться в: