Посвящается моему любимому времени — 60-м годам
ХХ века — и моей любимой рок-музыке.
Необходимое предисловие.
Вся история выдумана. Реальными являются только цитируемые песни и та, что явилась источником вдохновения для данного рассказа. Использование этих песен в тексте согласовано со всеми исполнителями :). С уважением — автор.
Сан-Франциско. «Авалон». Лето 1968 г.
В душном концертном зале, словно дым марихуаны, расплывались первые такты тягучего, несколько рваного «электрифицированного» южного блюза. Три гитары — бас, ритм и соло — при мягкой, но чёткой поддержке ударных скупо, но согласно выводили один и тот же ритм, создавая ощущение невероятной плотности звука, обволакивавшего слушателей и музыкантов, объединяя их в одно целое. То, чего пытались добиться иные сан-францисские группы с помощью светошоу, бесплатной раздачи ЛСД и длительных гитарных импровизаций — единения, — эти новички, выглядевшие техасскими провинциалами, незаметно для всех добивались с помощью обычного трёхаккордного блюза, действовавшего не на мозг, глаз и слух, а на душу и чувства.
Коренастый невысокий 23-летний парень с широким, некрасивым лицом в клетчатой рубашке, расстёгнутой на две верхние пуговицы, и в потёртых джинсах, стоя у микрофона, запел. Голос у него был низкий, резкий, пронзительный, с непривычки дравший кожу своей негритянской тональностью. Кроме этого, в голосе чувствовалось смертельная усталость и надломленность. С одной стороны, так и надо было по законам жанра: блюз исполняется только на пределе сил. Настоящий блюз — это боль. С другой стороны, у усталости имелись и физиологические причины: парень не спал уже вторую ночь, страдая бессонницей и спасаясь от неё игрой на гитаре, сочинением новых песен и шлифовкой старых. Кроме того, прошлой ночью был дождь, в старом бунгало, которое группа снимала почти на самом побережье, протекла крыша, и парень слегка простудился, несмотря на мягкий калифорнийский климат. Сейчас у него саднило горло. Но он пел; он должен был петь...
On a highwaaaay thirty people lost their lives.
On a highwaaaay thirty people lost their lives...
Каждая строка отделялась от другой яростным бескомпромиссным гитарным проигрышем. Парень всегда знал, что его гитара — это живое существо со своей душой и чаяниями, и сегодня это существо поддерживало его в его боли.
Well I had some words to holleeeer «And my Rosie took her ride»...
Никто из слушателей, поражённых искренностью песни, не знал, что это была не просто дань уважения великому американскому стилю. Никто не знал, что это была — исповедь...
Лоудай, Калифорния, 1967 г.
Звали её не Рози, а Келли. Только на днях ей исполнилось 18 лет, и она была красива так, как только бывают красивы девушки американского Запада в этом возрасте, полном надежд и мечты. Только на днях в школе был её выпускной бал, где она по праву стала «первой мисс». Она была дочерью местного шерифа. И его девушкой — первой, любимой и единственной, как и бывает всегда в этом возрасте. И сейчас она стояла перед ним в гараже, где он, сидя на капоте старенького «форда», помнившего, наверно, ещё времена Великой Депрессии, наигрывал на гитаре «Good g olly miss Molly», и, еле сдерживая слёзы, говорила ему:
— Я уезжаю, Джонни...
Джон отложил гитару и сумрачно посмотрел на неё:
— Всё-таки решила?
Молчаливый кивок в ответ.
— И отец не возражал?
Девушка вздохнула:
— Возражал... Но, знаешь, меня мама поддержала. Она с ним закрылась в комнате, они долго говорили. Ругались. Но он согласился. И даже сказал, что будет ежемесячно высылать по пятьдесят долларов.
— Это здорово, — вздохнул Джон. — Может, тебе подрабатывать не придётся...
Они говорили об этом с прошлого года. Ещё осенью Джон знал, что это — их последний совместный год встреч, прогулок, прослушивания любимой музыки. Он знал, что после окончания школы Келли уедет поступать в Беркли. Она всегда хотела учиться, мечтала быть журналистом.
Джон был рад за неё, но эта радость таилась где-то в самой глубине души под тяжелейшим чувством горечи и — может даже — небольшой зависти. Перед ней открывался широкий, шикарный мир студенческой жизни, большого города, новых открытий, новой музыки, знакомств... может быть, новой любви... Последнего парень боялся больше всего. Но... а что ей здесь делать, в этом сонном городишке? Здесь до сих пор плюются и переключают каналы, когда Мартина Лютера Кинга показывают по телевизору, а когда через город проносятся стаи байкеров на свою ежегодную сходку, запирают двери и окна, и даже шериф, отец Келли, гроза и ужас всех хиппи в радиусе сорока миль, предпочитает не выходить из дома. Что может ждать здесь эту хрупкую, темноволосую, такую милую, чуть наивную и трогательную девчонку? И что он может дать ей — немногословный, застенчивый увалень, работающий на местной автозаправке? Ну да, у него есть группа. Ну да, иногда они выступают в окрестных кафе и клубах — иногда за плату, чаще — за еду...
Келли присела перед парнем на корточки, взяла его руки в свои и тихо спросила:
— Джон... Почему бы тебе со мной не поехать?
Парень, смотревший до этого чуть в сторону, перевёл взгляд на неё:
— С тобой... А что я там делать-то буду? В Беркли?
— Ну как что? — заговорила Келли убеждающим шёпотом. — Найдёшь работу. Будешь писать песни и петь... Но мы вместе будем — разве это не здорово?
Джон поджал губы и тяжело вздохнул:
— Кел, малышка... Знаешь, сколько там таких, как я? Ты думаешь, меня будут слушать?
— Будут, — убеждённо проговорила девушка. — Я знаю — верь мне. Ты найдёшь тех, кто тебя услышит. А я буду рядом. Будем жить вместе, снимать квартиру...
— Я... А как же ребята? Ты думаешь, они со мной поедут?
Келли смущённо замолчала. Под «ребятами» имелись в виду трое остальных участников группы Джона — старший брат и два одноклассника. Они вместе дружили чуть ли не с пелёнок. Их объединяли не только общая жизнь, учёба и увлечения. Казалось, у них была общая душа.
— Ты думаешь, они поедут со мной? — повторил Джон. — Вон Дик у отца на юриста учиться будет, в его конторе уже стажируется. У Тима — уже семья... И так они прямо всё бросят и рванут вместе с нами?
— А ты думаешь, им нравится здесь сидеть? — горячо заговорила девушка. — Джонни, милый, оглянись! Мир меняется — вспомни, как Боб Дилан пел! Он и вправду меняется. И меняем его мы — ты, я, Дик, Тим, Харви! Все его меняют — своей музыкой, любовью, поступками... Ты ведь даже не говорил с ними! Как ты можешь знать, чего они хотят, а чего — нет!..
— Мне и говорить-то с ними не надо, — медленно проговорил парень. — Брат семью не бросит, а тащить её чёрт-те куда, на квартиру, с маленьким ребёнком не станет. Мы с ним просто поругаемся, если я даже заикнусь об этом... И есть ещё кое-что. Я не хотел тебе говорить, чтоб не расстраивать — у тебя всё-таки праздник был...
— Что случилось? — Келли буквально впилась во взгляд Джона, во внезапно охватившем её волнении крепко сжав его руки.
— Я отца твоего недавно видел, — ещё медленнее обычного, буквально выжимая из себя слова, выговорил тот. — Пару дней назад. Он сказал мне... что мне может прийти повестка. На днях. Может, через неделю, через две. Чтоб я никуда не уезжал... Так, на всякий случай...
— Повестка... куда? — Келли ещё не понимала.
— Туда... — Джон мотнул головой в сторону Тихого океана. — Во Вьетнам.
В гараже топором повисло молчание.
— Госссподиии, — прошелестел по воздуху девичий полувздох-полустон. Келли, внезапно обессилев, низко-низко опустила голову. — И... что ты решил? — откуда-то из-под колен раздался её голос.
— Здесь можно что-то решать? — криво улыбнулся парень. — «Два пальца показали на тебя», — с едкой иронией процитировал он песню группы «The Seeds», — «и топает Джонни на войну», — закончил он цитатой из творчества Кантри Джо.
— Джон, это ... не смешно! — Келли резко подняла голову и вскочила с места. — Это — не музыка, понимаешь? Это — война... И ты туда пойдёшь? Ты хоть знаешь, ЗА ЧТО ты туда пойдёшь воевать? — В её голосе появились истерические нотки.
— А что мне ещё делать? — выкрикнул в ответ парень и дёрнулся с капота. — Ты, дочка шерифа, скажи, что мне сделать такого, чтобы все были довольны и всё было правильно, по закону, как твой папочка любит? Ради кого мне здесь оставаться? Ради тебя? Так тебя ж здесь не будет!
— Но я же вернусь! А ты...
— Ты думаешь, что после Калифорнийского университета ты захочешь вернуться сюда, в Лоудай? Келли, ты хоть когда-нибудь повзрослеешь?
— Не считай меня маленькой! Я тоже кое-что понимаю, и иногда больше, чем ты!..
— Да кто бы только спорил!..
Они оба разом иссякли и замолчали, вновь отведя глаза каждый в свою сторону. У каждого была своя правота, и в этот момент они в первый раз почувствовали это со всей силой. Много эмоций обуревало их сейчас, многое они могли высказать друг другу, но никто не мог подобрать слов. Наконец Келли развернулась и молча вышла из гаража. Она надеялась, что Джон её окликнет, но этого не случилось. Зайдя за угол дома, девушка остановилась и разрыдалась, спрятав лицо в ладони.
Весь оставшийся день Джон потерянно слонялся по дому, игнорируя встревоженные взгляды родных и робкие вопросы типа «что случилось?» Тим попытался было на правах старшего брата в буквальном смысле прижать его в углу, но Джон вывернулся, волком на него посмотрел и, ни слова не говоря, вышел на улицу. Дома ему было мало. Но после двух часов блуждания по городу ему уже и города было мало. Было душно.
Джон вышел за окраины и до темноты бродил возле полей местных фермеров, пытаясь физической усталостью заглушить свои мрачные мысли. Со стороны он был похож на давно что-то потерявшего человека, который только сейчас вдруг понял, что он «что-то» потерял, и теперь отчаянно пытается найти потерянное. Где-то в глубине души он надеялся... на что? На то, что вот эта дорога, которая, словно река, вливается в Тихий океан, что-то изменит? Что в последний момент Келли передумает уезжать, а на призывном пункте забудут о таком военнообязанном, как Джон Фармер, 22 лет от роду? Что под мерный шаг, похожий на шаг тюремного охранника, родится какое-то решение — на тот случай, если Келли не передумает, а на призывном пункте не забудут? Но какое может быть другое решение в таком вот взрослом мире, где люди, оказывается, не всегда выбирают себе судьбу?... Что делать? ЧТО ДЕЛАТЬ? Что? Делать? ЧТО? ДЕЛАТЬ? Ч-ТОДЕ-ЛАТЬ? Ч-ТО? ДЕ-ЛАТЬ?..
Он вернулся домой уже около полуночи. Конечно же, никакого решения в голову не пришло. Конечно же, чуда не случилось. Да оно и не могло случиться, чудо-то это... Несмотря на целый день, проведённый на свежем воздухе, и на ноющие ноги, спать Джону не хотелось. Голода он тоже не чувствовал. Тихонько открыв дверь гаража, он вошёл внутрь; не зажигая свет, прошёл к капоту, где сиротливо лежала его гитара, присел на него, взял её в руки и начал тихо перебирать струны — без всякой связи аккордов друг с другом. Постепенно нестройный мотив сам собой вылился в старую, хорошо знакомую всем грустную песню Нины Симоне, которую Джон недавно разучил вместе с ребятами. Он гордился ею: обычную трёхминутную соул-композицию на четыре куплета они превратили в семиминутную энергичную рок-балладу, оставив только два куплета в начале и в конце. Всю середину песни занимало яростно-пронзительное, душевное, пробирающее до дрожи соло Джона — с резкими переходами из минора в мажор и обратно, с вибрациями струны на одной ноте, с частым перебором ладов. Но сейчас он и не вспоминал о своём мастерстве. Он выводил на гитаре простенький изначальный ритм и бормотал:
I put a spell on you...
«cause you"re mine...
— Джонни... — услышал он тихий шелест и оборвал песню на половине аккорда.
Она стояла снаружи возле входа, так далеко, что он услышал её шёпот только интуицией, свойственной всем влюблённым людям. Он отложил гитару и подошёл к ней. Она всегда одевалась очень скромно, по-простому, и сейчас на ней был только одетый поверх футболки обычный джинсовый комбинезон — из тех, что носят автослесари — и кроссовки. Длиннющие тёмно-каштановые волосы были забраны в «хвостик». И во всём этом было столько уютного, столько родного, милого, непосредственного и долгожданного, что Джон почувствовал, как от вновь нахлынувшей тоски сжимается сердце. «Келли, Келли, — хотелось ему сказать, — ну зачем тебе эта учёба, зачем тебе эта журналистика? Ну я что, не смогу обеспечить семью? Ну мы разве не можем быть счастливы?... « Но вместо этих влюблённых глупостей он только спросил:
— Ты не уехала?
— Завтра в одиннадцать, — проговорила она.
— Неудобный рейс, — машинально заметил он. — Жара, а потом ещё целый день париться в салоне... Да и рейс, небось, транзитный, да?
Келли кивнула.
— Когда ж ты собираться будешь?
— Уже всё собрано, — отозвалась она и, сделав шажок, уткнулась в его грудь. Джон машинально обнял её за плечи, прижал чуть сильнее и вдруг понял, чего ж ему так не хватало весь день. Вот этих вот объятий — нежно-горьких, трепетных в своей хрупкости... Парень погладил девичьи плечи, отчего Келли ещё сильнее прижалась к нему, затем его ладонь несколько раз приласкала задорный «хвостик». Девушка подняла голову и нашла прохладными губами его губы.
Они долго целовались — сначала нежно, неуверенно, затем всё уверенней; в ласковых поцелуях начала прорываться страсть. Джон гладил спину Келли, та в ответ ласкала его шею и ухо. Наконец, прервав поцелуй, девушка потянула парня в сторону «форда»:
— Пойдём...
У Джона подпрыгнуло сердце.
— Кел, — пересохшим горлом проговорил он, — я ещё ни разу...
— Я тоже, — пунцовым шёпотом отозвалась девушка и снова потянула его к машине: — Пойдём... Я хочу этого...
Взявшись за руки и спотыкаясь с непривычки, они добрались до машины. Джон открыл заднюю дверь, подождал, пока Келли залезет в машину, и залез сам. Внутри, уже не скрывая своих чувств, они снова припали друг к другу в теперь уже жадном, неистовом поцелуе. Пальцы Джона расстегнули лямки комбинезона, Келли повела плечиками, высвобождаясь из одежды, одним рывком сняла с себя футболочку и кинула на переднее сидение. Парень, глубоко вздохнув, коснулся губами маленького сосочка. Девушка сильней прижала его голову к груди, простонав: «да, да... милый... милый... хороший мой, любимый... « Её пальцы лихорадочно перебирали его волосы, гладили спину, путаясь и мешая друг другу, расстёгивали ему рубашку. А Джон обхватил губами нежный сосок и робко ласкал его языком, время от времени посасывая. Шершавые ладони нежно гладили соблазнительно белевшие на чёрном потёртом фоне сидения девичьи бока, бёдра, проводили по ноге до колена и назад. Приспустив трусики, Келли чуть развела ножки, насколько это позволяла теснота пространства, и Джон начал ласкать внутреннюю сторону бёдер, ближе и ближе подбираясь к заветному месту. Девушка извивалась, всеми силами пытаясь как можно быстрее коснуться нижними губками таких робких пальцев, но каждый раз парень в последний момент отдёргивал руку от её лона, словно боясь каким-то неловким или грубым движением причинить милой боль. Он знал, что боли всё равно не избежать, и хотел оттянуть этот момент, несмотря на то, что его плоть не просто требовала, а чуть ли не стучала кулаком изнутри.
В движениях девушки, в её ласках и поцелуях стала проявляться нетерпеливость. Уступая ей, парень наконец коснулся пальцами влажной промежности. Келли тут же подалась навстречу и накрыла их своей ладошкой. Парню ничего не оставалось, как поглаживать внешние губки. Дыхание девушки стало прерываться. «Смелее, Джонни... смелее, не бойся», — шептала она ему между короткими вздохами. Оба задыхались, обоим не хватало воздуха. Келли стала слегка помогать Джону,...  направляя его руку. Наконец один его палец скользнул во влажную девичью дырочку, второй же нащупал клитор и стал его массировать. Девушка приглушённо застонала, уткнувшись парню в плечо, и в нетерпении сильнее задвигала бёдрами. Свободной рукой она наконец добралась до его члена и высвободила его из джинсов. Джона буквально обожгло этим прикосновением, и он еле сдержался, чтоб не излиться прямо на её ладошку. Борясь с искушением, он слегка отстранился. Оба тяжело дышали и смотрели друг на друга безумными глазами.
— Кел... подожди... — прохрипел парень.
Тёмные бездонные глаза девушки затягивали в себя, молили, кричали, вопили красноречивее всех слов. Её пальчики в нетерпении впивались ему в плечи, на лбу и около носовых пазух выступили капельки пота.
— Я... сейчас... — также прерывисто проговорил Джон.
Келли с лёгким недоумением посмотрела на него, но почти сразу же смущённая понимающая улыбка скользнула по её лицу. Уже не страстно и нетерпеливо, а нежно она привлекла парня к себе и стала целовать его, лаская волосы. Пальчики второй руки осторожно коснулись вздыбленного члена, словно приручая к себе, и стали поглаживать его, слегка оттягивая кожицу, ласкать головку и обнажающуюся из-под кожицы плоть. Теперь уже Джон начал глухо постанывать от невыносимости ласк. Уловив нетерпение, девушка приподнялась над ним и коснулась промежностью его органа. Несколько раз потёрлась о него и, наконец, набрав в грудь воздуха, стала осторожно на него садиться. Поначалу член очень легко вошёл в её мокрую зовущую плоть, но вскоре упёрся в естественную девичью преграду.
Оба замерли. Ещё можно было отступить назад... просто сделать вид, что всё произошедшее — минутное влияние дневного разговора, эмоций, желание откровенных ласк... Но никто отступать не хотел, просто оба боялись сделать решающий шаг.
Но колебания продолжались меньше минуты: Келли закрыла глазки, выдохнула и резко насадилась на член, одновременно спрятав лицо на плече у Джона. Парень же настолько был поглощён ураганом, бушевавшим в нём и потрясавшим его невиданными эмоциональными красками, что даже не обратил внимания на тихий задушенный вскрик, раздавшийся у него из-под плеча. Почти сразу же его член обволокла узенькая мягкая влажная теплота, и парень, вдруг осознав, что произошло, посмотрел на девушку: та уже выпрямилась и призывно, нежно и любяще смотрела на него. «Джонни, — шелестом южного ветерка донёсся её голос, — не бойся... Смелее, милый. Не бойся... мне не больно, мне хорошо... хороший мой... « Поверив шелесту, парень, обхватив руками предплечья любимой и уже более уверенно начал движения бёдрами. Девушка откликнулась ответным движением, откинув голову назад, и подбодрила Джона лёгким поцелуем. Джон осмелел: в его движениях, на которые Келли, как послушная гитара, встречно откликалась своим гибким телом и вылетавшими из самого её естества стонами — сначала робкими, негромкими, потом — более страстными, ничего не боящимися, — появилась некоторая резкость и властность. Он уже до конца понял, что это тело, эта душа принадлежат только ему... Поэтому ничего удивительного не было для него в том, что вскоре член запульсировал, в первый раз выплёскивая по-хозяйски своё семя в девушку. Это было также естественно, как естественен первый весенний дождь, наполняющий своим семенем изголодавшуюся землю... Он только почувствовал, как внезапно его тело стало лёгким, в глазах от избыточности ощущений поплыли круги, и краем сознания он услышал крик счастья девушки и почувствовал её ответные содрогания. «Всё», — обессилено подумал он и положил голову на хрупкое девичье плечо. Тот же самый жест машинально сделала и Келли...
— Ты придёшь меня провожать?
Уставшие, покрытые мелкими капельками быстро высыхавшего пота, они лежали обнявшись в тесном салоне старенького «форда», ставшего для них самым родным и памятным местом. Их обнажённые тела — крепкое коренастое Джона и хрупкое, даже воздушное, с небольшими, но такими манящими своей свежестью грудками Келли — смотрелись на потёртом сидении моделями для картины какого-нибудь мастера европейского Реннесанса на тему «Адам и Ева в раю». Если подумать, это было недалеко от истины: в эту ночь ничем неприметный калифорнийский гараж и вправду превратился в кусочек райского сада. И вряд ли вновь созданные люди жалели о том, что их некому запечатлеть для потомства. Они об этом не думали, как не думали об этом в незапамятные времена истинные Адам и Ева — они просто наслаждались друг другом.
Келли полулежала в объятьях Джона, опершись спиной о его торс и запрокинув голову ему на плечо. Джон обнимал её; его рука нежно и в то же время уверенно лежала на животе девушки, время от времени поглаживая его. В ответ на вопрос парень сильнее прижал Келли к себе и поцеловал в макушку:
— Я бы хотел... Но я работаю завтра. Вряд ли Дэн сможет меня подменить. Да и захочет ли...
— А ты ему намекни, — игриво хихикнула Келли, — что ты свою девушку провожаешь.
— Он и так знает об этом.
— Да нет, ты не понял. — Джон не видел этого, но догадался, что у тихони Келли в этот момент озорно заблестели глаза. — Ты намекни ему, что ты по-настоящему свою девушку провожаешь...
Джон, не веря своим ушам, отстранился от девушки и чуть повернул её к себе. Глаза Келли искрились озорным смехом маленького шаловливого бесёнка.
— Кел, да он же мне проходу не даст своими распросами! — проговорил парень. — Будто ты его не знаешь... А потом по всему Лоудаю разнесётся, что Джон Фармер наконец-то испортил дочку старого Слипсона. Ты знаешь, что потом будет?
Келли звонко рассмеялась и поцеловала ошалевшего парня:
— Джонни, Джонни... Ты думаешь, старый Слипсон не знает, где сейчас его дочка?... Да всё он давно и прекрасно знает! И поверь мне, через пару недель он сам пропустит с тобою пару стаканчиков у Шервуда. Ему ж надо познакомиться поближе со своим будущим зятем...
— Как — с «зятем»?
Теперь уже Келли отстранилась от Джона и внимательно, без улыбки посмотрела ему в глаза. Парню даже на мгновенье показалось, что в девичьих глазах мелькнула тень неуверенности.
— Джон... — запинаясь, проговорила девушка, — а что, что-то не так? Это что, для тебя всё — несерьёзно?... Мы разве не будем вместе?
Джону наконец-то стало понятно, что Келли всё это время мучилась теми же сомнениями, что и он. И внезапно ему стало настолько легко на душе, что он, ни говоря ни слова, порывисто обнял девушку и крепко прижал её к себе. Свежие упругие девичьи грудки сладко скользнули по его телу.
— Пус... ти ж ты, мед... ведь! — В голосе Келли вновь прорезалась игривая весёлость, она шутливо стала вырываться из объятий. — Ты какой-то странный сегодня, Джонни. То кричишь на меня, то не понимаешь, теперь вот чуть не задушил...
— Кел, я олух, прости меня, — смущённо проговорил Джон.
— Ну, не без этого, конечно, — с напускной важностью проговорила девушка, — но всё ещё поправимо... Я тобой обязательно займусь, Джон Фармер.
Джон невольно улыбнулся, но тут же помрачнел:
— Только, знаешь, рано мы всё это загадываем, Келли...
Девушка тоже посерьёзнела.
— Джон, — тихо проговорила она, — я думаю, всё уладится... В конце концов, есть много способов избежать призыва.
— Н-да? И каких же?
— Поехали со мной...
— Ну Кееелии...
— Ну Джооонниии... — передразнила парня девушка. — Никуда твои ребята не денутся, можешь мне поверить! А если нет... — Келли с минуту помолчала, собираясь с мыслями: — В конце концов, всегда можно начать всё заново...
— Ты хочешь сказать... — начал было парень, но девушка, как бы не слыша его, продолжала:
— Мне одна подружка рассказывала — не знаю, правда ли... В общем, в Эл-Эе один парень, чтобы откосить от призыва, наглотался ЛСД так, что сбил себе давление. А речь у него стала вообще нечленораздельной. И в таком вот виде он явился на призывной пункт и заявил о себе, что он — педик. Представляешь? — Келли ... хихикнула.
— Ну да, — хмыкнул Джон. — Так, может, он и вправду фрик какой-нибудь?
— Да нет, — мотнула головой девушка. — Его часто видели в Школе Киноискусств.
— Они там все малость с придурью, — авторитетно заявил Джон, чем вызвал у девушки новый смешок. — Ну, и что, ты мне ЛСД предлагаешь наглотаться? А потом явиться к твоему отцу в обнимку с Дэном?
Келли ткнула его кулачком в грудь:
— Ты что, шуток не понимаешь?... А ещё говорят, — продолжила она почти сразу, — что многие просто сжигают повестки... Убегают в Фриско. В хипповские коммуны... — Полузакрыв глаза, девушка мечтательно пропела: — «Коль собрался ты в Сан-Франциско, в волосы свои цветы вплети...»
— Слушай, Келли, — медленно заговорил Джон, — я вот слушаю тебя и поверить не могу, что ты, дочь шерифа, который в Арденнах себе ноги отморозил, мне это говоришь...
Девушка снова замолчала. Когда же она заговорила, парень сначала даже не узнал её голоса — строгого, не по годам серьёзного, с явно слышимыми следами обиды:
— Джон Фармер... Мы с тобою скоро поругаемся, запомни это!... Долго ты ещё будешь меня отцом попрекать? Я что, виновата, что его после демобилизации назначили шерифом? Это ж ещё даже до знакомства с матерью было!... Ты думаешь, он сам рад был этому?... Да он бы с радостью простым лесорубом в Монтане остался, если б не эта зима в Арденнах!... Знаешь, сколько мне мама про всё это рассказывала?..
— Ты не поняла меня, Келли!... Я просто удивляюсь: твой отец воевал за Америку, а ты сейчас так легко рассказываешь мне, как можно избежать призыва...
— Тогда времена не те были, Джон, — так же серьёзно продолжила девушка. — Да, мой отец герой. И я горжусь им и люблю его. Но я и тебя люблю. И я понимаю, что сегодня он не прав. И страна наша неправа. А ты можешь ведь поступить совсем по-другому. Ты ж ведь тоже в свободной стране живёшь — ты забыл это?..
— Нет, не забыл... Но откуда мне знать, что страна моя неправа? Все ж вокруг неправыми быть не могут...
— А как ты сам чувствуешь, Джон? Не думаешь, а чувствуешь? — вдруг спросила девушка. И, пока парень собирался с мыслями, она, как бы отвечая на свои собственные сомнения, проговорила: — Ты ж не думаешь, что только фрики из Чайна-таун повестки сжигают?... Мир слишком большой, Джонни. И в нём не только твоя свобода есть. Но и другая свобода тоже. И если твоя страна неправа, а ты её любишь — в чём же тогда твой долг? Может, открыть ей глаза на это?..
Парень не нашёлся что возразить и вместо этого вновь прижал девушку к себе. Губами нашёл её бархатные, чуть влажные губы. Она ответила на поцелуй, чуть прикрыв глаза. Затем, когда воздуха уже не хватило, она оторвалась от его губ и, тихо проговорив «Правильно, Джонни... мы и так много времени зря потеряли...», слегка толкнула его навзничь на потёртое сидение «форда»...
Как Джон и предполагал, его напарник ни за что не согласился оставаться в одиночестве на автозаправке хотя бы даже на двадцать минут, несмотря на то, что работы в этот день почти не было. Флегматичный Джон обозвал его в сердцах «скотиной», однако распространяться подробнее не стал, как Дэн ни приставал к нему с намерением выяснить, что же такое произошло и для чего ему понадобилось отлучиться в город.
Около одиннадцати недалеко прогудел «Грейхаунд», и Джон, сам не желая того, в очередной раз представил себе, как он останавливается на остановке, где под жарким калифорнийским солнцем одиноко мается хрупкая девичья фигурка... как Келли садится в душный салон... как выбирает место (хорошо бы, если б у окна)... как автобус мягко отъезжает, увозя девушку в прекрасное неизвестное... Представил — и сердце снова сжалось от предчувствия чего-то окончательного и бесповоротного.
Ближе к полудню на заправку заехала машина шерифа. Пока Дэн заправлял машину, шериф Слипсон, угрюмо поглядывая на Джона, как бы нехотя сообщил ему, что Келли проспала дневной рейс и уедет вечером. Затем развернулся, сел в машину и уехал.
Весь день Джон летал, как на крыльях. Нет, он радовался вовсе не тому, что девушка проспала, а, значит, ещё на день задержалась в Лоудае. Ему было радостно от того, что ей не придётся целый день ехать в духоте, что за ночь она может выспаться — пусть даже и в не очень комфортных дорожных условиях. А ещё ему было радостно то, что он сможет её провести.
Но его надежда не сбылась: ближе к вечеру на заправку неожиданно заехал заправщик, и Джон с Дэном до темноты закачивали баки бензином. Вдобавок ко всему неожиданно разразился ливень. К концу работы оба парня были вымокшие до нитки, не помогли даже найденные в подсобках старенькие плащи. За авральной метушнёй Джон пропустил огни вечернего автобуса, только по звуку поняв, что он уже проехал. Значит, Келли уже уехала... опять без него. Парню ничего не оставалось делать, как возвращаться домой. И только вернувшись, он понял, как он устал. Даже не поужинав, Джон пошёл спать.
Перед тем, как провалиться в чёрный сон, он услышал, как по мокрому городку пролетели байкеры и отметил про себя: «странно... почему это они проехали ночью? Обычно они ездят днём, на глазах у всех...»
А утром его разбудил рёв полицейской машины, промчавшейся мимо его дома. И поскольку в их городке выезд машины с сиреной случался крайне редко и всегда предвещал что-то необычное, то парень, быстро одевшись, быстрым шагом пошёл следом за ней.
Идти пришлось долго. Но любой дороге приходит конец...
Байкеры... Конечно, это были они. Те самые — в татуировках, кожаных куртках с металлическими заклёпками, увешанные нацистской символикой, но понятия не имеющие, что она значит... В общем, милые парни из «Ангелов Ада», никому не мешавшие жить так, как он хочет, и желавшие, чтоб и им не мешали жить так, как они хотят.
Как потом оказалось, они не зря в тот день отправились на свою вечеринку ночью. Для неё было выбрано совершенно новое место, где они хотели оказаться с рассветом, чтобы не пугать во время проезда днём своим видом местных жителей. Так, по крайней мере, они договорились с мэром.
Как обычно, они неслись во всю ширину дороги плотной колонной, заставляя все редкие встречные машины притормаживать у обочины. Их не смущал даже начавшийся ливень — что может остановить настоящего байкера, если он прямо идёт к своей цели, да ещё не один, а в компании таких же отвязных ребят?..
Водитель «Грейхаунда» тоже заметил их. Но вместо того, чтобы свернуть на обочину, он продолжал быстро мчаться по своей полосе, отчаянно сигналя. Ноль внимания.
Когда до колонны оставалось чуть больше одного фурлонга, водитель всё-таки одумался и резко затормозил, одновременно принимая вправо. Но он совершенно забыл про мокрое шоссе... Автобус развернуло и поставило поперёк дороги; водитель отчаянно попытался выровняться, но вместо этого громадину лишь развернуло в обратную сторону, и пару раз перевернув, кинуло в кювет.
Байкеры промчались мимо. В конце концов, им всегда уступали дорогу...
Всё это Джон узнал потом. А тогда он соляным столбом стоял возле оцепления, наблюдая, как суетятся полицейские и врачи «скорой помощи», как несли на носилках стонущих, плачущих и ругающихся пассажиров, как санитары морга выволакивают из-под покорёженного автобуса останки погибших... Он не думал ни о чём; он не мог думать. Поэтому он даже не заметил подошедшего к него шерифа Слипсона. И только услышав его глухой голос, парень вздрогнул и посмотрел на него невидящим взглядом.
— Подонки... — только и смог выговорить шериф.
Джон с минуту молча смотрел на него, видя, но не осознавая, как он осунулся, и постепенно в его мозгу начало шевелиться страшное предчувствие. Он пытался от него отмахнуться, спорил с ним... но предчувствие змеёй раскручивалось в породившем его мозгу, цепляя хвостом все тайные закоулки, отравляя собой всё, к чему прикасалось. Наконец, запинаясь, боясь произнести вопрос и услышать ответ, парень спросил:
— А как Келли? Её уже увезли? Она сильно ... пострадала?
Шериф с болью посмотрел в глаза Джона, и тот всё понял. Да это и было очевидно — ведь, сколько бы людей ни погибло, старый Слипсон никогда не был бы таким подавленным. Слишком много он пережил в Арденнах в своё время... Но парень не хотел об этом думать.
— Она не выжила, Джонни... — Парень даже не обратил внимания, что он его назвал по имени. — Её поздно вытащили... Не успели. Она только тебя один раз позвала — и всё... — Шериф отвернулся.
Джон почувствовал, как глаза наполняются непрошеной влагой. Он пытался сдержаться, но не мог. Хотел развернуться и уйти — ноги словно приросли к месту. Где-то в глубине души в предсмертной агонии ещё отчаянно билась надежда: да нет... не может быть такого... может, перепутали... Беспощадная реальность добивала эту надежду неумолимыми аргументами и фактами. Влага начала выливаться из глазниц.
И в этот момент парень почувствовал знакомый шелест возле уха — лёгкий, словно дыхание. В отчаянной надежде он обернулся — никого. Но он готов был поклясться, что слышал голос Келли, её слова, сказанные ею совсем недавно в гараже при их первой близости: «Мне не больно, Джонни... мне хорошо...»
Через несколько дней Джон получил письмо из Службы Призыва. Однако, вопреки опасениям, в нём оказалось освобождение от службы в армии. Видимо, Дядя Сэм решил, что страдающий приступами бессонницы Джон Фармер — не самый удачный солдат для того, чтобы с его помощью принести мир и демократические свободы в развивающуюся страну. Получив это письмо, парень в первый раз улыбнулся с того времени, как узнал о смерти Келли.
На следующий день он собрал вещи, встретился с ребятами из группы и, не вдаваясь в подробности и ничего не объясняя, коротко объявил им, что уезжает в Сан-Франциско. Они же пусть делают то, что считают нужным. Если захотят присоединиться к нему, он через Тима передаст адрес.
В тот же вечер Джон уехал.
В Сан-Франциско он снял комнатку в районе Хэйт, где в это время тусовалась вся неприкаянная богема Калифорнии, и написал письмо Тиму с адресом, но без всякой надежды — так, для очистки совести. Поэтому был приятно удивлён, когда буквально через неделю все трое — Тим, Дик и Харви — объявились у него на пороге, и Тим, как самый старший по возрасту, как ни в чём не бывало спросил: «Ну что, парень, где репетировать будем?»
За неделю они окончательно переехали, перевезли инструменты, сняли старое бунгало на побережье и с удвоенным рвением принялись репетировать. Заодно они старались не пропускать ни одного концерта в городе — а в те времена группы давали концерты чуть ли не каждый день.
Они оттачивали своё мастерство. Их заметили. Их стали приглашать в большие концертные залы. Они смогли записать альбом. У них появились поклонники. Особенно их полюбили сан-францисские диджеи за то, что они — единственные из всех музыкантов — поддержали их забастовку в январе следующего года.
А Джон писал новые песни. И как-то ночью, вспомнив в очередной раз картину аварии, он написал «Домогильный поезд» — рвущий душу блюз о смерти и о горе. И в тот момент, когда он подбирал к стихам мелодию, ему показалось, что гитара вздрогнула и потеплела в руках — будто в ней вдруг проснулось что-то живое. И снова в пустой тёмной комнате он услышал знакомые слова: «Мне не больно, Джонни... мне хорошо...»
И это был первый раз, когда он улыбнулся своей прежней улыбкой — смущённой, неловкой, но такой милой, что Келли однажды призналась ему, что влюбилась в него только из-за улыбки. После её смерти он даже улыбаться стал по-другому.
С тех пор его гитара всегда была тёплой. И Джон чувствовал её на каждом концерте, на каждой репетиции. Он знал, что это — не просто гитара. Мысленно он обращался к ней по имени: «Келли... « И она ему отвечала.
А про Лоудай, откуда так и не смогла уехать его любимая, он тоже написал песню. И про Вьетнам, куда должен был попасть, но не попал. И его песни распевала вся молодёжь на антивоенных и антиниксоновских демонстрациях. И выкрикивала в лицо осатаневшим полицейским, тащивших студентов в участки: «Не моё! Ни за что я не стану солдатом...»

Поделиться в: