Черт, как все-таки приятно убедиться, что мальчишка, сидящий напротив — стриженный под ежик, упакованный в джинсы и кожанку, глазастый, тонколицый, как принц, — что все-таки это не мальчик, а девочка. Мою радость поймет только такой же закоренелый бабник, как я.
Ее выдало и лицо, и глаза, и пластика тела. Черт, а она ведь красавица. Вот без дураков. Настоящий подарок природы и... и ума.
Называйте это как хотите, но то, что светится в глазах, в лице и во всем человеке, — то, что называют обаянием, харизмой, изюминкой и другими словами, то, без чего не бывает настоящей красоты, а бывает только смазливость, — я называю это, уж простите, умом, потому что именно так называется главное в человеке. Оно может проявляться в чем угодно, и вовсе не обязательно — в рассудке, к которому глупые привыкли сводить ум.
Девчонка была пронизывающе хороша. Такому личику, таким щекам, таким губкам-лепесткам позавидует любая модель. Черт, черт, ну почему она обстриглась? Почему этот нервный овал не обрамляют ореховые локоны, почему они не отсвечивают в карих глазищах, электрических и взбудораженных, как у кошки после охоты?
Она заметила, что я разглядываю ее, и не отвела глаз, как делают почти все, и не изобразила Роковую Женщину, как делают остальные, а упрямо глядела прямо в меня, выдерживая взгляд. «Сейчас первая заговорит», подумал я. «Она не из тех, кто признает барьеры...»
— Чего вы на меня смотрите? — спросила она.
Гулкий, взволнованный, совсем еще девчачий голос.
— Сказать честно?
Поднимает брови. («Вот такие раньше называли соболиными... «)
— Валяйте.
— По трем причинам. Точнее, одна причина, имеющая целых три аспекта.
— Вот нагрузили!... И что за аспекты?
— Аспект первый: я довольно долго пытался понять, девочка ты или мальчик. Аспект второй: ты красивая, а красивые люди на то и созданы, чтобы на них смотрели и радовались. Аспект третий: я смотрел и радовался, но не до конца. Радость омрачили твои волосы.
Она скорчила гримасу.
— А что в них не так? Не там концом растут? Перхоти много?
— Нет, все не то. Их просто нет, понимаешь? Зачем ты обстриглась?
— А что, не идет?
— Как тебе сказать...
— Говорите, как есть.
— Ладно. Но тут тоже будут аспекты. Готова? Аспект первый: таки да, не идет. Увы. Ты слишком красива для такого бобика. Аспект второй: именно этой нестыковкой ты привлекаешь к себе внимание. Твоей красоты жаль, как сломанной березы. Эта жалость будоражит в мужчине звериные инстинкты, а тебе придает прямо-таки болезненную сексуальность. Минус два в красоте — плюс десять в сексуальности. Впрочем, ты и сама все это знаешь.
Молчит. Розовая, как шиповник, хоть и владеет собой почти как взрослая.
— Это ваше любимое слово — «аспект»? Я теперь так и буду звать вас: дядюшка Аспект. Идет?
— Чтобы согласиться, я должен узнать, как зовут тебя.
— А вы ведь только что дали мне имя: Бобик. Очень приятно!
— Взаимно, — протягиваю руку, улыбаясь ее уму. Ох, и задаст же она перцу мужикам годика через три, а то и раньше...
Она картинно жмет мне руку холодными, как лягушка, пальцами:
— Вот и познакомились! А вы всегда вот так лезете напрямик, или только если в вас разбудить звериные инстинкты?
— И да и нет, — говорю. — Я уже давно не в том возрасте, когда хочется вилять. Слишком многое за спиной. Хочется быть собой. А с тобой — особенно.
— Почему?
— Да ты ведь сама понимаешь. Рядом с красотой всегда хочется быть чище и добрей.
— Ха... Не буду делать вид, что на меня не действует ваша лесть. Все равно не получится...
— Да-да, не надо.
— ... Но. Но. «Маленький, и в то же время довольно-таки большой вопрос». Эти ваши звериные инстинкты часом не вздумают на меня напасть?
— Хо. Это совсем небольшой вопрос на самом деле. Не вздумают. А если и вздумают, то не раньше, чем через годик.
— С чего это такая фора?
— Тебе ведь сколько? Семнадцать?
— Эээ... Вот сказала бы, что девяносто два, так не скажу же. Договорились не вилять — значит, не вилять. А вам — лет... сорок? Тридцать восемь? Тридцать...
— Не льсти мне, — говорю я. — Не вилять — значит не вилять. Замнем для ясности.
— Стыдиться своего возраста стыдно. Мне вот восемнадцать, а чувствую себя на тридцать с гаком, причем уже давно, года два, а то и три... Слушайте, а почему я вам все это рассказываю? Я это не говорила еще никому, даже...
— Наверно, потому, — говорю, — что я заинтриговал тебя. Не вилять — это ведь не всякий умеет.
— Не всякий, — кивает она, — это уж точно... Не вилять, говорите? Ладно, будем не вилять.
Она набрала дыхания, будто решаясь на что-то, и октавой выше продолжила:
— Наверно, у вас дома лежит себе такая большая-пребольшая куча денег?
— А почему это, — спрашиваю, — тебя интересует куча, которая лежит у меня дома?
— Вот только не надо, — мотает она стриженой головой, — не надо. Не надо делать вид, что вы такой. Из этих.
— Из каких таких «этих»?
— Таких, которые, чуть что, начинают правами прикрываться и всех подряд на место ставить. Сами сказали — «не вилять».
Вот умная чертовка, думаю. Нет, с ней и вправду так не надо.
— Твоя взяла, — говорю. — Не то чтобы очень большая, но какая-никакая кучка имеется, это верно.
— Ну примерно какая? Скажем... тыщу баксов для вас проблемно потратить?
«Ого», думаю.
— Смотря на что. Если на что-то важное и ценное — нет, не проблемно.
— А две?
— Ну... Где тыща, там и две.
— А десять?
— Ставки растут, да? Ты же понимаешь, что с такими вопросами трудно удержаться и не поставить на место...
— Конечно. А вы понимаете, что меня даже с такими вопросами не хочется ставить на место...
— Ну ты и наглый, Бобик!
— Нет. Просто я не виляю. Так как? Десять тыщ баксов — проблемно?
— Ну, — сдаюсь, — вопрос, конечно, не ахти какой, но... если что-нить очень-очень важное... или очень-очень приятное — могу и потратить. Не слишком часто, конечно. Раз в несколько лет, не чаще.
— Ясно. А скажите-ка, дядюшка Аспект... Скажите мне... скажите такую вещь...
Ей трудно было это произнести, очень трудно, прямо уши дымились. Но я ждал, не подгоняя.
— А скажите... вы могли бы выложить эти деньги, скажем... скажем, если бы кто-то попросил бы их за свою девственность?
— Например, ты? — усмехнулся я.
— Ннннуууу... например, да.
Она быстро откинулась на спинку, вызывающе глядя на меня. Щеки ее были уже не розовыми, а малиновыми, как херсонские помидоры.
Я мог бы послать ее подальше. Я мог бы назвать ее меркантильной малолетней кретинкой и навсегда убраться из ее жизни... Но вилять не хотелось, поэтому я так и сказал ей:
— Я мог бы послать тебя подальше. Я мог бы назвать тебя меркантильной малолетней кретинкой и еще крепче. Мог бы навсегда убраться... но вместо того, чтобы все это сделать, я сижу и болтаю с тобой. А это уже плохо, потому что дает тебе лишнюю надежду, на которую у тебя нет никаких оснований. Почему?
— Что «почему»?
— Ты знаешь, не прикидывайся. Почему ты продаешь свою девственность?
— Вы знаете, не прикидывайтесь. Деньги нужны.
— Зачем?
— Нууууу...
— Никаких «ну»! Вилять вздумали, товарищ Бобик? Я тебе про кучу рассказал?
— Нууууу... Ладно. Только вы не поймете. Рассказывать?
— Нет, глупые вопросы задавать! Ну?
— Нууу... В общем, у меня есть парень. Инвалид. Ему нужны деньги на операцию. Сколько-то уже есть, не хватает десять тысяч. А теперь вы скажете «могла бы выдумать и что-нибудь поумнее». Потому я и не хотела говорить.
— Ну почему же, — возразил я, хоть секунду назад хотел сказать именно это. — Раз не смогла выдумать — значит, не смогла.
— Ха, — хмыкнула она. — То же самое, только с перчинкой, в вашем духе. Вы не виляйте, а скажите: да или нет?
— Слушай,... Читать дальше →

Поделиться в: