Будь моя воля, я бы никогда не поехала в город Н., в колонию строгого режима, да еще в свой законный выходной. Но главный редактор Максимов уж очень громко топал ногами и рычал, требуя от меня самый что ни на есть «жареный» репортаж к следующему выходу газеты. Тиражи газетенки медленно, но верно падали вниз. Как таковая мне эта работа и не нужна была. Спасибо папочке — владельцу сети супермаркетов в нашем городе. Но быть нахлебницей мне во-первых не позволяла совесть, а во-вторых не позволял папа.
Среди нашей «золотой молодежи» становилось модным осваивать профессии, отличные от родительских. Хотя лично я не вижу в этом смысла. Ибо, если не я, то кто, в конце концов, заменит моего папочку на посту генерального директора сети супермаркетов «24».
Но модные веяния в нашей тусовке наложили отпечаток и на моих неокрепших мозгах. И я освоила журналистику вместо экономики. Благо папочка (обожаю его) только хитро ухмыльнулся в ответ на мое пылкое признание, что до смерти хочу быть похожей на Мэри Колвин. В тот момент мне показалось, что он начнет отговаривать. Я уже настроилась на небольшую победоносную войну, но папочка плеснул в бокал золотистого виски и тихо произнес: «Надолго ли тебя хватит, детка?». Хватило ненадолго. Как оказалось: нас много, а Мэри Колвин одна, и на ее место метили все без исключения выпускники журналистики.
Тогда это чудилось забавным: посиделки в накуренной кухне ночи напролет, обсуждения репортажей из горячих точек. Романтика военного журнализма перла из меня, как дрожжевое тесто из кастрюли. Конечно, деньги папочки могли бы проложить мне дорогу в престижную газету. Тогда я бы смогла осуществить мечту: подносить велюровый микрофон к губам раненого солдата и проникновенным голосом спрашивать: « Скажите, что вы почувствовали, когда поняли, что наступили на минную растяжку?». Мешала дурацкая гордость, впитанная с табачным дымом в маленькой кухоньке.
И поэтому, вооружившись дипломом журналиста и несгибаемым апломбом, я нарисовалась на пороге региональной желтой газетенки. Там печатали сплетни о похудевших звездах, и душераздирающие новости о разрытых могилах и отгрызенных головах. Моя громкая фамилия (Скажите, а вы имеете отношение к ТОМУ САМОМУ Явольскому) сделала свое дело. Меня немедленно зачислили в штат. Впоследствии главред не раз извинялся за внебрачное потомство, которое успел приписать моему папочке. В нашей семье это стало неизменным поводом для шуток. «Куда смотрит общество? Доколе мы будем терпеть моральное разложение нашей «бизнес-элиты»?» — вопрошал некий Дурманов — автор сих пятничных опусов. Кстати, сей Дурманов был мягко, но настойчиво выпровожден за дверь этой газетки в тот самый день, как на ее пороге появилась я. Видимо, главред Максимов надеялся на то, что папочка начнет поддерживать любые капризы единственной дочурки. И его газетенка волшебным образом избавится от сопровождавших ее в последнее время материальных неурядиц.
Наивный... Он еще не понял, что дочурка Явольских крайне упряма и намерена всего добиться своими силами. Но все это было вначале. А сейчас я понимала, что Мэри Колвин из меня не получилось и не получится никогда. Работаю я только по приколу и что-либо менять в своей жизни не хочу. Разве что получить экономическое образование. Папочка ведь не вечен, а империи супермаркетов «24» нужен постоянный присмотр.
Максимов, наконец-таки, тоже это понял, и я стала писать к пятничным номерам всякую читабельную чушь. Обычно я строчила ее вечером со среды на четверг, чтобы утром четверга отдать в набор. Все необходимые сведения находились в Интернете на дурацких мистических порталах.
Но сегодня я мчусь на своем «Черроки» по разбитой дороге в соседнюю область, в город Н. В колонию строгого режима для того, чтобы взять у осужденного настоящее интервью. Мчусь, злясь на себя и Максимова за то, что вывел меня из себя едкой фразой: «Ты не журналистка, ты — папочкина дочка». Меня вдруг задело это пренебрежительное: ты не журналистка. Да, Мэри Колвин из меня не вышло, но это ничего не значит. Я всем покажу, на что способна. В запале я вспомнила об одной заметке, которую прочла лет десять назад в каком-то «желтом» журнальчике. Там говорилось о восемнадцатилетнем парне, убившем свою мать.
Писали, что его нашли рядом с трупом, а он спокойно слушал записи «Квин». Ни на следствии, ни на суде он так и не пояснил, почему взял нож для разделки мяса и всадил в сердце матери. Дали ему тогда десть лет колонии строгого режима. Той самой, в которую меня несут колеса верного «Черроки». Само собой, я предварительно выяснила, что срок у парня заканчивается через три месяца, ведет он себя хорошо, на УДО не согласился, и можно взять у него интервью. Правда, начальник не был так оптимистичен, как ваша покорная слуга-восходящая звезда современной журналистики:
— Он даже сокамерникам за десять лет не рассказал, почему убил мать. А вы надеетесь, что вам расскажет?
Джип сильно встряхивает на очередной мерзкой яме. Я ругаюсь про себя матом, о котором папочка всегда говорил:
— Ты не ругайся, лучше рукой покажи.
Дороги в нашем родном государстве, как всегда, оставляли желать лучшего. Видимо, это чья-то гениальная задумка. Чтобы всякий оккупант пропадал вместе со всей своей техникой где-то в районе Смоленска. В сумочке лежит разрешенный для передач в колонию набор: две пачки чая, два блока сигарет. И оружие журналиста: диктофон для записи. Собираюсь прибыть туда во всем своем журналистском блеске. Я твердо решила расколоть этого парнишку. Добиться признания, почему он убил самого родного человека. В ход собираюсь пустить природное обаяние, хитрость и красоту.
Мой «индеец» благополучно припарковывается в месте назначения. Принимаю душ в номере гостиницы, наскоро перекусываю в буфете. Бросаю быстрый взгляд в зеркало, улыбаюсь отражению и отправляюсь на ул. Шахтерская. Туда, где находится искомая колония. Охрана провожает меня в кабинет начальника, из-за стола встает строгий дядька в мундире со звездочками на погонах. Придвигает мне стул, наклоняется над плечом и я морщусь от запаха дешевого одеколона.
— Присаживайтесь, Елена Борисовна. Присаживайтесь, чайку попьем.
— Благодарю, — вежливо отвечаю, — но я бы предпочла сразу приступить к делу.
— Ну, что Вы. Так прямо и сразу. Уважьте старшего по званию, попейте чаю со стариком. Нечасто в наши края заносит таких красавиц.
Я смущаюсь. Мне почему-то кажется, что они произнесены с тайным извращенным подтекстом. Не скажу, что я ханжа и недотрога. Комплименты мне привычны, но тон полковника повергает меня в замешательство.
— Хорошо, — соглашаюсь (а что делать?), — но потом сразу к осужденному.
— Конечно — конечно, — смешно, по-стариковски машет руками полковник, — вот только одно обстоятельство...
— Какое обстоятельство?
— Понимаете, это колония строгого режима. Здесь сидят по десять и больше лет. Половина «пожизненных».
— Ну и что? — каюсь, не сразу вникаю в смысл фразы.
— Этот парень не видел женщин десять лет, а длина вашей юбки, мягко говоря...
Быстро окидываю себя взглядом. Длина моей злосчастной юбки где-то на ладонь выше колен. Вполне прилично даже по самым строгим дресс-кодам. О чем и сообщаю сидящему напротив вояке.
— Елена Борисовна, мы не в офисе, а в колонии, — напоминает полковник урок первого курса журналистики.
Покраснев и чертыхаясь про себя, я, все-таки, вынуждена признать правоту начальника. Не стоит лезть со своим уставом ни в чужие монастыри, ни в колонии строгого режима. Договорившись о встрече на следующий день, выплываю из кабинета. Кожей затылка ощущаю насмешливый взгляд полковника.
Вечер в городе Н. безнадежно испорчен. Набрав телефон папочки, полчаса болтаю с ним о милых моему сердцу пустяках. Маме, взявшей трубку, докладываю о том, что добралась нормально, одета по погоде, кормят меня вкусно и недорого, и, само собой, не забываю пить по вечерам теплое молоко. Со мной лукаво соглашается бутылочка ... Читать дальше →

Поделиться в: