Посвящается любви во всех её проявлениях ;)
Как говорится, что такое «не везёт» и как с этим бороться?
На этот раз, мне не свезло конкретно. Конечно, есть теперь, что вспомнить, но страшно, братцы, вспоминать. Мы с друганами были на охоте — меня, как лоха, ободрал медведь-шатун. Не стану объяснять, как зазевался, скажу лишь, что остался жив.
Я — мужик не мелкий, но и медведь был не заморыш — мы разошлись не полюбовно: я ему ухо прокусил, он — разорвал мне правое бедро. Медведь сбежал, я полежал и вскоре егерь взвалил меня на своё могучее плечо. Я потерялся вместе с кровью, в лесу, очнулся — в операционной, на столе.
В нашем забытом богом городишке больничка неплохая, но не без изъяна — в ней тьма бабьЯ. Итак, в глазах — туман. Вокруг движуха, резкий свет. На людях — белые халаты, да не, какие люди... По голосам понятно — бабы. Одна из них, такая каланча, плывёт в моём неоновом тумане и глючным эхом говорит:
«Когда оперируешь мужчину, чувствуешь себя ветеринаром.»
Валяюсь три недели, швы уже сняли. Скучно так, что даже зевота — развлечение. Кругом народ совсем не в моём вкусе, курю по пачке в день — от неча делать.
Она вошла в палату рано утром и приказала мне на выход — я встал и нехотя отправился за ней. Я раньше её видел, и — нередко: она всё время шастала по коридорам и палатам, и перед ней все мерзко пресмыкались. Когда дошли, она ворочала ключом в замке, а я читал на двери: «Заведующий хирургическим отделением. Кандидат медицинских наук. Долгорукая Юлия Святославовна» — Язык сломаешь об такое погоняло — подумал я, вошёл за ней и сел на стул.
Она прошла к столу, взяла с него рентгеновские снимки, и говорит:
— Спусти штаны к коленям.
Я спустил.
— Садись.
Я сел. Скучища — стал разглядывать её. Такая длинная, поджарая бабёнка, лет тридцати. Мордашка, правда, ничего, стихами говоря — с классическою правильностью черт и бледно-голубыми, рыбьими глазами. Взяв со стола тот снимок, что побольше, она неспешно развернулась и прошествовала с ним к окну. Её белёсые, абсурдно перерощенные космы, висящие вдоль её царственной осанки в виде толстой, слабозаплетённой косы, болтались чуть не до колен.
Вернувшись от окна, она сложила снимки стопкой на столе и и подойдя ко мне присела. Стянув мои портки с трусами ещё ниже, она схватилась за моё бедро и стала тщательно исследовать рубец. По ходу дела, докторица кладёт ладони по бокам моей ноги и говорит:
— Напряги мышцы!
Я — напрягаю, и её рука, естественно, вминается в моё хозяйство. В эту секунду дверь открылась и в кабинет зашёл мужик в халате. Картина маслом, на которой она мне собирается сосать и для начала запихала руку в пах — великолепно! Мужик проникся, покраснел и бодро вышел, метнув в меня ревнивый взгляд.
— Чё, не даёт? — подумал я и усмехнулся вслед ревнивцу.
Бабёнка, проводив ушедшего задорными глазами, вдруг наклонилась и поцеловала мой багровый шрам. Тщеславно глядя на него, сказала:
— Прекрасная работа, хоть на конференцию вези!
Мне было неприятно — я непроизвольно дёрнулся. Врачиха заинтересованно взглянула — сначала мне в глаза, а после — между ног. Поверьте, для любой бабищи, я — очень даже лакомый кусок: во мне почти два метра роста, в плечах — косая сажень, плюс — сто десять килограммов крепких мышц. Я не мордоворот, к тому же, хер мой, даже и в отключке — впечатляет.
— Я хорошо тебя заштопала, крепыш! — вставая, докторица развернулась и брезгливо отёрла свои губы антисептической салфеткой.
— А, ветеринар! — я вспомнил фразу из операционной.
Я разозлился. Чувствую — встаёт. У меня часто так бывает: от злости — долгий, злой стояк. Безотносительный. Ну, думаю, пора прикрыться! Привстал, натягиваю шмотки — бабёнка глянула и засекла. Поняв мой член превратно, она самодовольно улыбнулась и начала изысканно «покручивать хвостом», попутно изучая документы.
Я, если бы не злился — засмеялся. Она, походу, и не сомневалась, что я уже её поклонник. А, чёрта с два!!! Мне похеру мороз — я вообще над схваткой. Мне бабы сроду не блазнили, по той, всего-лишь-навсего, простой причине, что я природный, рафинированный гей. И эта чопорная швабра с бледным ворсом напрасно расточала свои чары на совершенно нечувствительный предмет. Я не комбайн и не пассив, я стопроцентный, непреклонный, категорический актив.
— Ну, что набычился, молчун? Небось, скучаешь там, в своей палате? Я заприметила тебя давно и — странный случай! — на меня напала редкостная блажь: тебе, поверь, неслыханно и несказанно повезло: я бы не прочь с тобою поразвлечься. Меня порадовать — задача не простая, но так и быть я дам тебе сегодня шанс исполнить мои женские капризы. — она, красуясь, встала и одарила меня снисходительной улыбкой.
Злорадно предвкушая сногсшибательный эффект, я выдал:
— Бесконечно благодарен, что позволяешь вставить слово... Мне искренне и охуенно жаль, что я не в силах оправдать столь лестных ожиданий. Я, видишь ли, архинаучно выражаясь, — гомосексуалист. Расслабься, детка, мне твои потуги, ужимки и уловки — параллельны.
С неё в момент съебалось всё кокетство:
— А ты красноречив, когда захочешь! Надеялся смутить меня площадной бранью? Напрасный труд, здесь матерятся через слово, так что меня это не покоробит. Мой ход: что, парень, тебе сзади слаще, чем спереди?
Невозмутимо ухмыльнувшись, отвечаю:
— Я своей задницей не развлекаюсь, если ты об этом. В чужое тело — запросто, в своё — ни-ни. Нет, я не пробовал, я просто знаю — это не моё.
— Ты откровенен. Я это запомню. Вставай, иди за мной!
Пока мы шли по коридорам, я следовал за ней и думал:
— Тьфу, явный недотрах! Не мудрено — с такими-то понтами, с такой наружностью — прельстить-то натурала нечем... Такая дылда — узкозадая и плоскогрудая, к тому же — редкостная мразь. Скорей бы выписаться и подальше, в тайгу — от этой страховидлы.
В подвальном этаже было звеняще тихо — ни души. Зашли в рентгеновский отсек. Сижу на стуле и осматриваюсь — натурально, бомбоубежище. Глухо, как в танке. На двери записка — «Буду через час».
— Жаль, рентгенолог отлучился — придётся ждать.
— Слушай... Я подожду один, иди ты... с Богом!
— Не смей мне «тыкать»! Я решаю!!! Ты, очевидно, себя кем-то возомнил... Кем? Неужели, человеком?
— Я, деточка, МУЖЧИНА, а значит — человек, в отличие от баб.
Её эта моя тирада так взбесила, что её рожа побледнела, и я даже подумал, что слегка переборщил. Врачиха принялась ходить по кабинету, постукивая в пол нелепо тонкими своими каблуками, пристроилась к моим мозгам и начала ебать:
— Мужское самомнение — гиенам на смех! Не знаю, чем тут руководствуешься ТЫ, но многие из вас уповают на старикашку Фройда, а между тем, он — глубоко закомплексованный мужчина, выдумавший женскую зависть к пенису как жалкий аргумент в оправдание собственной неполноценности, озлобляющей всякого самца, чувствующего своё истинное, чисто прикладное значение, а Фройд был человек, на редкость прозорливый. Мужчина, это — курьер, распространяющий между женщинами (действительно значимыми особями человеческого вида), важные генетические наработки — вот и всё.
— Бля, здравствуй, детство золотое! — подумал я, ведь моя мать частенько говорила: «Родился мужчиной, считай — инвалид с детства.»
Мой стояк мучительно крепчал — я начал сатанеть.
— Генетика, чтобы ты знал, — ярчайший свет, рассеивающий самые стойкие заблуждения. Воспроизводство — уникальная способность, которой обладают только особи женского пола. Мы, в принципе, могли бы обойтись без вас и доказательство — аномальный партеногенез. Мужчины, в-общем — недочеловеки, трусливые и жалкие, а гомосексуалисты... Матерь Божья! Считают себя чуть ли не новым, прогрессивным видом, а по сути — тупиковая ветвь эволюции.
Деточка тебе сейчас откроет тайну — человек, по умолчанию — женщина. Внутриутробно мы все стартуем с женского строения и до определённого момента, все мы — люди. Потом, зачатых с укороченной игрек-хромосомой уродует тестостерон.
Я еле сдерживался — докторица подошла ко мне, склонилась и так томно в ухо прошептала:
— Дядя, ты тоже был когда-то девочкой... Я докажу тебе!
И с этими словами, она взяла и задрала мою футболку. Её нахальные ручонки скользнули по моим чувствительным соскам
— Скажи мне, дяденька, откуда у тебя вот это? Зачем тебе? Ты что, детей кормить собрался?
Я озадаченно завис над этим аргументом, но выскользнул из ступора верхом на злобе — меня мутило от её прикосновений, и я бесился, что она так лапает меня.
Львиная доля изречённой ею хуиты, пропала втуне. Моё сознание, неподкованное в сфере всей этой психолого-физиологической требухи, непринуждённо отрыгнуло непереваренную часть научно-феминистского наезда, но кое-что она всё-таки втрахала в мой мозг. Я чувствовал, что сыт по горло её стараниями макнуть меня мордой в говно и не стерпел, сорвался...
Чего-то нового я не изобретал, а по старым, добрым, армейским традициям решил крысу «опустить».
— Да не ори ты, всё равно никто тебя не слышит — увещевал я докторицу и прижимая к полу, усмирял.
Я заломил ручонки ей за спину, задрал ей юбку и сорвал трусы. Раздвинув её зачулкованные ноги, подсел поближе, вытащил свой обозлённый кол и собирался было, по привычке, всадиться в зад, да призадумался...
Я ж баб не трахал никогда (мне это просто дико!), но ёпт, сейчас такой момент... Она и так, и так — своё получит, но мне, попробовать — прямой резон! Ведь, любопытно!...
Пока мы с ней возились, её коса распалась. Я быстро намотал на свою руку эти блестящие, ухоженные патлы и поразился их длине:
— Наверно, с детства их растила, сука!
— А бабья дырка — думал я — совсем, какая-то, другая, не то, что попка у парней... При входе было не в пример свободней, но глубже — поплотнее. Интересно! В ней было горячо и скользко безо всякой смазки. Я натянул косу, как вожжи и стал врачиху энергично драть — она шипела на полу в бессильной злобе. Я парился над ней минут пятнадцать и это было поприятнее, чем подрочить, но кончить я не мог — опять же, из-за злости, к тому же страшно заболела рваная нога.
Я отпустил её — мне стало не до ебли — в моих глазах качался свет. Темнело и светлело. Я, сидя на полу, пытался быстренько прийти в себя до тех до самых пор, пока не получил чем-то тяжёлым по затылку и мне не стало всё равно.
Очухался я в операционной, пристёгнутый к столу ремнями так, что вообще не мог пошевелиться. Башка болела — я невольно застонал и вижу — рядом эта гнида! Поняв, что совершенно голый и что лежу я на столе — забеспокоился и спрашиваю:
— Слушай, какого хрена?
«Опущенная» мною докторица поздравила меня с возвратом и продолжая рыться в инструментах и шляться в ярком свете от стены к стене, заговорила:
— Я хирург — моя обязанность иметь безупречное здоровье, а ты влез в меня своим грязным отростком и что теперь прикажешь делать? Ты не оставил мне выбора — я возьму его, в качестве биоматериала для исследования. Должна же я знать, какими патогенами ты меня напичкал?! — заодно, избавлю от сексуального насилия тех, кого ты встретишь в будущем...
Яички я оставлю — Боже упаси, я не хочу, чтобы твоё либидо ослабло. Ты, парень, просто огонь! Несомненно, сексуальные утехи чуть ли не смысл твоей никчемной жизни, поэтому...
Мне знатно поплохело и я попробовал ремни, но понял — безнадёжно.
— Я же врач и милосердие — мой конёк, оно не позволяет мне лишить тебя возможности наслаждаться. Да, я укорочу тебя на член, но при одежде, ты будешь выглядеть нормальным мужиком и будешь похотливым, как и был, но, чтобы получать оргазм, тебе придётся остаток жизни подставлять свой зад тем мальчикам, которых раньше трахал сам. Простата, верь, не подведёт — не застужайся только...
Я оценил её изобретательность. Меня всего прошибло тихой судорогой от объяснённой ею перспективы
— Прости-прощай, моя мужская гордость, уверен, что мы расстаёмся ненадолго — я вскорости отправлюсь за тобой... — подумал я и стиснул зубы.
— Мне жаль, тебе сейчас придётся немного потерпеть — анастезиолога не будем звать, ведь он — мужчина и из-за специфики операции, боюсь, у него нервишки сдадут — как-то рассеянно произнесла она и без обиняков взяла мой член резиновой рукой. В другой её руке блеснул красивый скальпель.
Я был в беде и мне хотелось зарыдать, но я решил: — Не стану унижаться — я потеряю член, а может быть и жизнь, но не сломаюсь.
Тварь сжала руку, скальпель поднесла вплотную к коже и говорит, заглядывая мне в глаза:
— Скажешь ему что-нибудь, на прощание?
— Слышь, я устал уже от твоей бабьей болтовни! Что, ждёшь, чтобы я толкнул покоянную речь, умолял не калечить меня? — я через силу усмехнулся.
— Ты даже попробовать не хочешь меня отговорить? Ведь у тебя неплохо язык подвешен, и возможно, он мог бы тебя сейчас спасти... А ведь какая интересная идея! Давай, ты мне, как это называется в народе, отлижешь хорошенько и если я буду довольна, то твой драгоценный пенис останется с тобой. Согласен?
Я презрительно скривился и сплюнул на пол.
— Где твоё чувство юмора, герой-любовник? Я — пошутила! — что ж, начнём...
Сперва она мне там побрила и обработала какой-то дрянью. Закончив, говорит:
— Ты лучше не смотри, тебе так будет легче...
Я, признаюсь, не смог смотреть... Закрыл глаза и чувствую, как скальпель входит, врезается в мою беззащитную плоть.
— О, Господи! Как больно! — думал я, и боль рвалась наружу криком, но я решил: не стану унижаться, не закричу. Она и так кайфует, что режет по живому и увечит. Не стану её радовать и не сломаюсь.
Она довольно долго там возилась и под конец в паху была сплошная боль. Я прокусил губу и стиснув зубы лежал и мне хотелось умереть. Я понял — дело сделано: мой милосердный доктор, сняла перчатку, подошла и стёрла кровь с моей щеки. Я с ненавистью посмотрел в её лицо:
— Как трогательно: я теперь калека и ты решила пожалеть меня?
И тут она мне говорит, а я ушам своим не верю: читаю по губам и по слогам:
— Ты не калека — пенис твой на месте.
— Но ты же резала меня!?
— Ты это заслужил. Клянусь, я собиралась сделать так, как обещала, но твоя выдержка тебя спасла. Да, ты мерзавец, парень, но ты горд и смел. Я передумала, и вместо ампутации сделала тебе обрезание. Будешь говорить своим любовникам, что ты мусульманин-ренегат...
Она так замороченно позырила в мои глаза, торжественно склонилась к моему лицу и бля, благоговейно вцеловалась в мои губы. В руке её был острый скальпель и я противиться поостерёгся. Когда она меня избавила от этой пытки и разогнулась — я немного застремался: её лицо так радикально изменилось, что трудно было и узнать. Её бесячая надменность и холодность свалили вникуда, она смотрела на меня с какой-то странной миной, наверно с восхищением...
— На, пей антибиотик — по инструкции, вот этим мажь три раза в сутки и никакой воды. Последуешь совету — будешь цел. Тебе даже понравится, увидишь!
Три дня спустя я выписался и отчалил.
Я уцелел и мне понравилось, внатуре! Да, выдрочиться стало трудновато, зато теперь я мог подолгу не кончать и слышал экстатические стоны всякий раз, как я кого-нибудь имел.
Я — проклят, братцы, не иначе!
Прошло два месяца и вот — я снова в операционной нашей городской больницы. Я — лесоруб, мы были на делянке. В моё плечо всадили пулю — она прошла навылет. Чья это была пуля — не дознались.
Мне не давали общего наркоза, а обезболивали местно. Я видел всё и всех — бригада состояла из хирурга-бабы, двух медсестёр и парня. Все четверо, как полагается, в своих спецовках и в масках. Когда они закончили, меня ссадили на кушетку у стены в предбаннике у операционнной; хирург-толстуха с медсестрой на пару отвалили — остались двое. Медсестра застряла в операционной, а парень стал ходить туда-сюда не обращая на меня внимания и занимался своим делом.
Я, наконец, смог рассмотреть его: совсем юнец, наверно — практикант. Он всё ещё был в маске, но — не беда, мне было чем полюбоваться даже так. Пока меня латали, да и после — он всё молчал, не проронил ни слова. Во время операции бывало больновато, но я почти не замечал — смотрел, никак не в силах оторваться от его чудесных, аквамариновых глаз. Такой, не по годам, серьёзный и держится уверенно, с достоинством. Высокий, ладный, несколько субтильный, что называется — аристократически лёгок в кости. Я чаще задышал, при виде его узкой, круглой попки под тонкой тканью и когда он двигался и наклонялся, я разглядел, насколько позволяла его белая одежда, какой он гибкий, стройный... Бывало, когда парень подходил поближе, я видел его руки пианиста — изящные, холёные и ярче, в моих глазах сияло золото его волос, остриженных предельно коротко, под бокс. Стальные «гвоздики» в его ушах мне подарили стойкую надежду.
Надежда эта мне была нужна, как воздух. Я чувствовал в себе мучительный, сердечный стон: я вспомнил Юру. Этот юный врач мучительно напоминал моего друга. Мы были одноклассниками, Юрка — был смелый, умный и весёлый. Я понял, что я гей, когда в него влюбился. Нам было восемнадцать — я решился, но слишком долго думал, как начать... Нас одновременно призвали — из армии мой друг вернулся в цинковом гробу. Я выплакал любовь и очерствел душой — я больше не любил ни разу.
Гляжу в тоске, на практиканта и думаю:
— О, мой создатель, сжалься! Дай мне забыться, я страдаю... Или дай мне утешиться в его объятиях...
Врач скрылся в операционной и там настала тишина. Я посидел ещё немного и так чудовищно раскис, что стало невъебенно тошно. Я их окликнул (типа, хватит меня здесь парить!), но — безрезультатно. Не выдержав, я встал с трудом, направился к операционной и заглянул за дверь. То, что увидел, было плохо:
— Чёрт, гетер... — чуть не прослезился я, скользнув глазами по его руке — костяшки побелели, он вцепился в край операционного стола и ему было, очевидно, очень в кайф. Парень сидел спиной ко мне, на круглой, белой табуретке, а девка-медсестра стояла на коленках и тихо делала ему минет — она почти не шевелилась, мне было ясно, что она пыталась впечатлить красавчика глубиной своей блядской глотки.
Я растерялся, замер и опёрся на дверную ручку. Дверь скрипнула и парень полуобернулся. Конечно, я отпрянул, но поздно — он меня заметил. Вернувшись на свою кушетку, я сел и прислонился к стенке. Мой член был твёрд как камень, но — напрасно, ведь было ясно — мне не светит. Плечо саднило, я сидел в печали.
Минуты через две блядища вышла и смылась вон, за нею вышел парень, но не ушёл. Пройдя мимо меня, он запер дверь предбанника на ключ и вырубил этот поганый, яркий свет. Он подошёл и молча встал передо мной и у меня дыхание перехватило. Я был ему так благодарен, что он не открывал лица — предо мной стоял мой Юрка, мой сладкий сон, мой горький стон...
Я утонул в его глазах, а этот ангел сунул руки под свою хирургическую блузу и явно стал расстёгивать ширинку. Меня всего залило жаром и затрясло, когда он развернулся. Одна моя рука была примотана к груди, свободной — я рванул пижаму, и извлёк свой член. Пацан через плечо подкинул мне резинку — я надел, и видел как он смазал себя чем-то. Я сжал свой ствол, направил и...
Я застонал, не удержался, когда он сел мне на колени, насадившись. Он ухватился за моё запястье, прижал к кушетке и стал двигаться вверх-вниз, второй рукой опёршись о моё колено. Я с наслаждением вдышался в аромат его одеколона — наверно, он недавно брился. Он опускался и меня касалась его мальчишеская кожа — такая гладкая и нежная, как у ребёнка. Я широко раздвинул ноги, желая шире развести и ноги парня — я жаждал взять его поглубже. Не рассчитав, я разорвал тогда, в начале, свои пижамные штаны, но в этот миг это пришлось нам кстати.
Поймав момент, я перенёс свой вес на руку и стал подмахивать. Похоже, у мальчишки был такой стояк, что я совсем не чувствовал его гениталий — от возбуждения яички так поджались, что вовсе не касались моей мошонки — мне этот факт неслабо льстил. Я так хотел парнишку ублажить, что изо всех возможностей старался входить в него под правильным углом, чтобы массировать стволом его простату, но я никак не мог прочувствовать этот волшебный бугорок.
— Какого хрена, — думал я — ведь при таком перенапряге должно быть ощутимо... Его рука была в его паху, он вроде помогал себе, но как-то странно: он не дрочил, а только, видимо, сжимал свой ствол, довольно быстро двигая рукой на очень слабой амплитуде.
Я просто обезумел, я рычал, я весь горел и мне хотелось, чтобы это блаженство не кончалось и чтоб я сдох от счастья. Я так надеялся на свой, оттюнингованный садисткой член... но обломался — кончил раньше — был возбуждён до запредела и отстрелявшись, чуть не сбрендил — мне не было так хорошо ни с кем и никогда. Пацан ускорился в финале, так сладко и ритмично сдавливал мой член, что я кричал! Со мной такого не бывало... Я тяжело дышал, сидел и думал:
— О, мой Юрок! Ещё одна минута — и мы расстанемся с тобой... Сейчас мальчишка встанет, снимет маску, и я увижу — это был другой... Он встал и развернулся — сердце моё сжалось... Снял маску.
Мать, роди меня обратно...
Обычно, у меня не сразу, а тут, в момент — «на пол-шестого». Сказать, «я был шокирован» — соврать, я был парализован и убит. Да, это был не Юра. (Порно рассказы) Это была Юля. Та гадина-садистка, которая чуть не оттяпала мне член. Она ушла без звука, но её глаза... не превратились из аквамариновых в рыбьи.
Наверно, я-таки, башкой-то повредился — в ней стали странненькие мысли отрастать. К примеру, вот — ночую на зимовке, ворочаюсь на шконке и не спится:
— А жопка у неё — что надо! Жаль, не припомню, каково мне было, когда я отымел её в другую дырку... Лицо красивое, глаза... Да, у неё нет причиндалов, но... Если вдуматься... У баб есть клитор, и если правда то, что я об этом слышал, то... клитор — это тот же член, ну, только очень маленький! Size doesn't matter, господа, если тебе не надо с тыла...
Мы продлолжали заниматься сексом с моим напарником, но это было тщетно. Он был хорош, ласкал меня, как прежде, но я был мёртв. Я умер там, в больнице.
Я был с ребятами в артельном, когда нам почту принесли. Я даже писем-то не ждал, а получил — посылку. Вскрыл ящик и тихонечко присел. Держа почтовый ящик на коленях, я потянул оттуда ЭТО. Оно струилось и сверкало, сияло золотом и рассыпалось. Дурея от волнения и жара, я наклонился и поцеловал эти «абсурдно перерощенные патлы». Рука моя дрожала, я вытащил оттуда карточку и прочитал: «Люби меня». Я подскочил, и с ящиком в обнимку побежал через барак. На улице вскочил в уазик и рванул.
Мне больше никого не надо — я женился. Я трахаю её по несколько раз в день. Я насыщаюсь ею — это счастье. Я удовлетворён. Я снова жив.

Поделиться в: