За окном плыли пыльные поля. Потом пошли бараки и хрущобы — поезд въехал в какой-то город. Замелькали вывески: салон элитных унитазов, бюро недвижимости «Атлантида», стрип-бар «Веста», авиарейсы со скидкой, сексшоп онлайн, интим товары оптом и в розницу...
Поезд не тормозил — ехал мимо. Сексшоп... В таком городище...
Забавно все-таки: столько раз в жизни делаешь Это — а иной раз запомнится на всю жизнь. Да так, что кажется, будто ничего ценного в ней, кроме того раза, и не было.
Я откинулся и закрыл глаза.
***
Тогда я снимал комнату в N-ске, рядом с морем.
По соседству жила семейная пара с сыном и дочерью. Сына звали Степкой, и был он страшным гадом, от которого стонала вся улица Подгорная, а с ней и соседние улицы Оздоровительная и Челюскинцев. Белобрысый, конопатый, выгоревший и многократно облупленный, как штукатурка на вокзале, Степка был полноват и изнежен, и при этом коварен, как десять Вождей Краснокожих. Я прозвал его Нероном.
Его сестра, диковатая девушка по имени Вера, пугливая и очень красивая, пыталась опекать его и принимала близко к сердцу всего его выходки.
Первые дни я все время видел, как они ссорились, и Вера плакала, отворачивая от людей покрасневшее лицо. Однажды я подошел к ней:
— Не плачь. Он ведь шкет еще, авось поумнеет.
— Но он же... Да ничего вы не понимаете! — вдруг взвизгнула Вера и посмотрела на меня мокрыми глазами, набычив голову.
— Да, наверно, не понимаю, — согласился я.
Вера не ожидала и растерялась:
— А... ну...
— Ну? — весело спросил я. — Такой я: не понимаю — и везде ко всем вечно суюсь с советами.
Я улыбался, глядя на нее, и думал, что она сейчас разобидится и убежит. Но у нее вдруг поползли щеки, и она звучно прыснула, прикрыв рот рукой. В меня попали две капельки — то ли слюны, то ли слез.
— Какой вы!... Издевачий, — говорила Вера, по-прежнему глядя на меня, но уже улыбаясь до ушей.
С тех пор мы виделись каждый день. Она была отчаянно наивной и талантливой, как иногда бывает в глуши: писала стихи, в которых попадались сильные и горячие строки, пела, рисовала неуклюжие, но страшно похожие портреты. Говорила она дико, пересобачивая склонения и все на свете (слаживать вещи, а пошлите на море, атасный фильм, не бежите за мной, хочите пирожочков, и т. д. и т. ). Мы купались, и в воде она превращалась в дьяволенка — достойную сестру своего братца Нерона. Она брызгалась, брыкалась, фыркала, визжала, отдувалась и хрипела, как собака, и с ее грудей, прямо-таки огромных для школьницы (3-й или 4-й размер), вечно слетал купальник. Вера светила сосками, бледными от купания, а я делал вид, что ничего не замечаю.
На берегу она была совсем другой: то и дело краснела, запиналась, выпаливала что-то, хватала меня за руки и тянула бежать, или наоборот — надувалась и замолкала, полная тайных обид. Я все списывал на застенчивость. С ней бывало нелегко, но я оправдывал себя тем, что она умница и талантище.
В душе я знал, что все куда как проще. У Веры были длинные, до пояса каштановые волосы, чуть вьющиеся, выгоревшие отдельными бежевыми прядями. В воде они вечно разматывались и налипали змеями на кожу, матовую, ровно-бархатную, без единого изъяна. Груди ее всегда колыхались при ходьбе, а при беге подпрыгивали веселыми колобками до ключиц. Вера стеснялась их, и Нерон дразнил ее телкой и коровенью. Ходила она всегда босиком, и ее маленькие красивые ступни серебрились от пыли. Глаза у нее были в тон волосам — янтарно-карие, как у кошки, и большие, будто Вера удивлялась всему на свете. Без этих глаз, без густого взрослого голоса, с которым Вера еще не освоилась, без ее ловкой грудастой фигурки день казался пустым.
Я бродил с ней по берегу и любовался тонким ровным носом, всегда красными губами, которые она покусывала, как лошадка, и длинными черными ресницами, которые выглядели так, будто на них килограмм туши, хоть Вера не красилась. Берег был завален валунами, и Вера привыкла держать меня за руку, а я привык к ее горячей руке в своей руке.
***
Однажды погода испортилась. Молотил дождь, за домами ухали штормовые волны. Народ отсиживался по хатам, а я, довольный, замотался в куртку с капюшоном и отправился к берегу, надеясь, если что, и покататься на волнах, а как минимум — насладиться бурей и одиночеством.
У всего этого был только один минус: рядом не было Веры. Тащить ее на дождь не выглядело никак, телефона ее у меня не было, и я шел к морю, мысленно беседуя с ней.
Каково же было мое удивление, когда я увидел на берегу две фигуры. Одну из них я сразу узнал по бочкообразности и крикливому голосу: это был Степка Нерон. Вторая, застывшая и странно темная, озадачила меня.
Подойдя ближе, я увидел, что это статуя, бурая статуя обнаженной девушки в полный рост, похожая на античную. К статуе бегал Нерон, прилепляя к ней комья глины и вмазывая ее в бурые бедра.
— Чем это ты тут занят, сударь? — подошел я к нему.
— Блиииин! Ну наааафиг вот это приперлись, — застыл Нерон, пряча грязные руки за спину.
«Неужели сам слепил? Не может быть...» — всерьез думал я.
Статуя стояла, выпятив изобильный бюст, и какое-то время я ничего не понимал. Только через минуту я понял, что это живая девушка, обмазанная глиной.
А еще через минуту я понял, что это Вера.
Веки ее были слеплены жирным слоем, плотно облепившим тело и волосы. Она стояла неподвижно, заложив руки за голову, совершенно голая и в глине, и по ней стекали глянцевые потоки.
— Вы что это? Вы чего это? — наконец обрел я дар речи. — Эй, ты!..
Но Нерон отбежал от меня на полсотни метров, и оттуда орал:
— Она разрешила! Она разрешила, честно! Мы поспорили, и она обещала мне! Все по-честному...
— Вера! Ты... ты что? Что это значит? Ты чего молчишь? — допытывался я. Вера молчала, прицелившись в меня голыми сосками. Дождь окутал ее блестящим глянцем, и казалось, что она мерцает и течет в воздухе.
— ... Ты чего молчишь? Вера? Вера!!! — орал я, как дурак. — Быстро смывай с себя это все! А ты, Нерон...
Вера молчала и не двигалась. Веки ее были плотно прикрыты, и только живот подрагивал, и слегка закусилась нижняя губа.
Никогда еще я не чувствовал себя таким идиотищем. Я орал на Веру, на Нерона, отсылал его домой, но тот отбежал на почтительное расстояние и кривлялся, выгибая толстую талию, а голая Вера застыла статуей, глухой и немой, как ей и полагается быть.
Когда я ушел, Нерон вернулся к Вере и заелозил по ней руками. Я смотрел на них издалека, а затем брел домой, хлюпая по раскисшей дороге, и думал про Веру — о том, что она чувствовала, когда стояла с закрытыми глазами и знала, что я смотрю на ее голую пизду.
***
С того дня мы не общались. Непогода не утихала, дождь лил и лил, как из ведра, а я бродил по раскисшим холмам, собирая на кроссовках тонны глины.
Как назло, я постоянно встречал Веру, мокрую, унылую, и та делала вид, что не замечает меня, или криво, бочком здоровалась, стараясь проскочить мимо. Ее босые ноги всякий раз были по колено в глине, как в серых чулочках. На душе у меня было мутно, и я уже думал о том, чтобы заявиться к ней домой. Меня удерживало только одно: каждую ночь я повадился пачкать трусы.
Однажды я забрел в парк санатория им. 40-летия СССР, называемого в народе Эсесеровкой. Там всегда было безлюдно, а теперь и подавно.
В этот момент припустил бешеный ливень с градом. Даже для меня, бродяги без страха и упрека, это было чересчур, и я побежал сквозь секущую муть к беседке.
Вбежав под крышу, я перевел дух, матернулся — и увидел Веру.
Она сидела здесь же, на облупленной скамье, мокрая и розовая, с комьями глины на ногах.
— Привет, — сказал я.
Вера смотрела на меня.
— Здрасьте, — ответила она не сразу.
Мы помолчали. Я открыл рот, чтобы сказать что-то, но она заговорила первой:
— Ну... ну что? Вам, наверно, надо все рассказать, да?
— Да,...  наверно. Наверно, надо, — согласился я.
— Понимаете, я обещалась ему. И я не могла говорить. Вообще. Я обещалась ему, что буду вообще-вообще молчать, понимаете?
— Нет.
— Ну блииин!... У нас со Степкой было уговорено: он неделю не матюкается и не делает ничего такого, а я сделываю все его желания. Вообще-вообще все, весь день, понимаете? Я дала честное слово. И вот он не наврал, а я не могла порушить слово. Потому что он пожелал, чтобы я весь день молчала, вообще-вообще ничего не говорила, и он будет делать со мной все, что хочет. Вообще все. Я была готова на все. Я была готова, что он будет... не знаю... гвозди в меня вмолачивать! А он потащил на пляж, и там раздел всю, извращенец, а потом стал играть, что я его статуя... Я обещала, я не могла, вы понимаете или нет?
— С ума сойти, — сказал я. — Старый совковый санаторий, Эсесеровка, и в нем — рассказы о честном слове. И вокруг оздоровительная буря. Прям ядреный посткоммунизм...
— Ну почему вы такой? — вдруг скривилась Вера.
Я присел рядом с ней.
— Какой «такой»?
— Такой!... Чего вы приперлись тогда на пляж? Чего сейчас, блин, носит вас по дождю, и... Я не могла вам в глаза смотреть. И сейчас не могу.
— Ну, — я взялся за горячие щеки, упрямо отвернутые в сторону, и развернул их к себе, — давай хоть попробуем? А? Попробуй посмотреть мне в глаза. Ну? Получается?
Два янтаря забегали, скосились вниз, затем все-таки уставились в меня.
Я улыбался им. Янтари заморгали, заискрили — и Вера фыркнула, обляпав меня то ли слюнями, то ли водой с волос, то ли всем вместе.
— Ну! Смотри: получилось! — говорил я ей. Вера улыбалась мне кипучей пунцовой улыбкой:
— Вы кошмарный! Мне знаете сколько всего хочется вам сказать!
— Ну так говори, — улыбался я, хоть и застыл внутри.
— «Говори», — передразнила она меня. — Я хочу не так... Еще рано.
— А как ты хочешь? Почему рано?
— Рано, потому что... Хочется такого разговора, когда совсем... все понятно. Чтобы совсем доверять.
У нее горели уши.
Я мог сказать ей «я доверяю тебе, совсем доверяю». Но я сказал:
— Вера. Между мужчиной и женщиной может быть самое близкое, самое доверительное общение. Вера... — говорил я, отчаянно подбирая слова. — Ближе просто не бывает. Нужно только решиться на это.
— Вы про секс, да? — спросила Вера.
— Нууу... не только. Я имею в виду... контакт. Когда чувствуешь друг друга, как себя. Нужно просто решиться, — вилял я.
— Я могу решиться. Я решилась, — сказала Вера, глядя на меня. — Я хочу такой контакт. Я чувствую вас. Вы меня чувствуете?
— Да. Но... ты далеко. Это ведь не самый тесный контакт.
— А как теснее?
— Ну... просто иди сюда. Ближе.
Я взял ее за руки. Вера придвинулась ко мне вплотную.
— Еще ближе...
— Ну куда уже ближе? — рассмеялась она, затем встала и, неловко изогнувшись, села мне на колени. — Так?
— Так, — прохрипел я, обняв ее за горячие плечи. — Но это еще не самое близкое. Можно приладиться друг к другу совсем близко. И тогда все-все понятно. Это такая высшая степень доверия...
«Блядь, я уже говорю почти, как она».
— Это как?
— Надо раздеться. Чтоб и тело, и душа. Только тогда...
— Совсем?
— Лучше совсем.
Я не шевелился и ждал. Вера сжалась, но тут же встала:
— А!... Чего вы там не видали. А я вот давно хотела вас посмотреть... Ну что?
— Вперед!
Я лихорадочно, чтобы не упустить момент, потянул с себя мокрые тряпки, оголил проклятый кол — и сел обратно.
Вера раздевалась, рассматривая меня, голого, но не говорила ни слова. У нее было тугое стройное тело, розовое от борьбы с холодом, ладное, чуть разлапистое в движениях, как у молодой овчарки. Зажмурившись, она потянула с себя шорты с трусами, оголив пизду, высвободила перепачканные ножки и подошла ко мне. Я притянул ее за бедра, и голая Вера влезла на меня верхом.
— Ой-ëй-ëй-ëй! — обожглась она телесной близостью. — Ой-ëй-ëй, как... как...
— Это еще не «как», — говорил я, подыхая от ее тела. — А ну давай-ка, сестра юного Нерона... давай сюда, — шептал я и прижимал ее грудями к себе, и вминал в себя ее бока и попу.
Елда моя вдруг нырнула в тугой кармашек, и я ощутил горячие липкие стенки ее пизды, волосатой, как ондатра.
— Ауууу!... Вот такой... контакт... да? — шептала Вера на мне.
— Да, — сопел я ей в ответ, кутаясь в нее, как в розовое облако, нежное, дрожащее от страсти. Прижиматься к ней было так одурительно, что я стал подвывать, лаская Веру сверху донизу, и Вера отзывалась густым урчанием, уже слегка целуя меня в щеку и в висок.
Ее попа танцевала на мне, и елда моя полностью влезла в горячий кармашек, и смертно хотелось дальше, вглубь... Я сдерживался из последних сил.
— Вот так, вот так... словами и телом... Хотя нет. То, что тебе хочется, нужно не так.
— А чего мне хочется? — спросила Вера.
— Ты знаешь. Вставай.
— Что?
— Ты девушка? Девственница?
— Эээ... Да.
— Тогда вставай. Становись сюда, к лавке.
— А...
— Быстро!
Я вдруг стал грубым и властным. Я стряхнул Веру с себя и согнул ее в поясе, вынудив упереться руками в мокрые доски.
— Ноги врозь... вот так... Нет, ты еще не готова.
Вера стояла раком, выпятив свое убийственное вымя и пизду. Быстро, пока ум не включил тормоза, я нырнул под тугие половинки и ткнулся в липкую, остро пахнущую щель.
— Сидеть... то есть стоять... — бубнил я, влизываясь в сердцевину. Вера текла, как мартовская кошка, но я хотел задразнить ее до паралича, до корчей в мозгах, и лизал ей пизду, высасывал ее нахуй, и ловил рукой сиськи, тягал их и доил, как козье вымя...
— Ну как, готова? Держись! — Я встал, пристроил хуй к нализанной мякоти, сжал Веру за бедра — и с силой насадил на себя.
Пленка лопнула, впустив меня во влажное нутро, и я утонул в нем, как в сиропе. Вера вскрикнула.
Дело было сделано.
— Не сочиняй: не было тебе больно, — говорил я, с наслаждением вдавливаясь в раскупоренную плоть. — Ты вся течешь, как дырявая масленка. Я вошел в тебя, как нож в масло...
Вокруг шарашил дождь. Было светло, хоть и сумрачно от туч. Если бы кто подошел — увидел бы издалека голого мужика, ебущего тоненькую девочку с огромными сиськами. Я воткнулся в Веру, в мою скромницу Веру на виду у всех, и нас укрывал только дождь...
— Тааак, — я с сожалением вытащил из Веры хуй, залитый кровищей. — Вот теперь — контакт. Вот теперь полезай сюда. Давай ко мне. Иди ко мне, Вера... — я сел на скамейку, и Вера снова влезла на меня верхом. Она всхлипывала.
— Ну, чего слезки? Все только начинается... Давай-давай, иди сюда, — бормотал я, пристраивая ее к себе на кол. — Вот теперь — вот так... вот так...
Кол наконец нырнул в Веру, провалившись целиком, и я вжалcя до упора в сладко зудящее ее мясо, влипая в него яйцами и всем хозяйством. Вера снова ахнула.
— ... Что, новые ощущения, да? Вот теперь — поговорим. Что ты хотела мне сказать? — шептал я ей и целовал ей лицо, слизывая слезки.
Вера чмокала меня в ответ, обнимаясь все крепче, и наконец мы слиплись в тугой горячий ком, пульсирующий снизу влажным током.
— Признавайся: целовалась с мальчиками? — спрашивал я, облизывая ей губки.
— Да...
— Да? А покажи, как ты это делала? Так? — я всосался в мятно-соленые губы, и оттуда в меня сразу же влез благодарный язык. — Неправильно: надо было вот так... — и я заглотил ей пол-лица, и вывалил в нее свой язычище, и вылизал там все до капли, до последнего соленого пупырышка горячих десен. — Вот тебе! Еще? Вот тебе еще, и еще! — я лизал ее изнутри и выл от сладкой соли ее языка, и она выла вместе со мной. — А раздевалась? Признавайся? Сиськи давала тягать?
— Нет... Только Степке...
— Нравилось?
— Дааа...
Я сгреб ее сиськи, тугие, несмотря на объем, натянул их и сдавил огненные орешки сосков, сплющенные о мою грудь.
— Аааааооуу!..
...  — Откуда у тебя такие выросли? Откуда такая роскошь?
— Не знаю. Ааааа... В пятом классе был уже второй размер...
— Ты моя коровка. Буренка Верка с большииииим выменем. Тебя надо доить доильным аппаратом. Вот так, вот тааак...
— Аааааааааа!..
Вера тыкалась в меня носом и благодарно сжимала хуй по всей длине, смакуя его в себе.
... Это нельзя описать. Мы даже не еблись, а просто срослись хуем-пиздой до полного сплава клеток, слиплись телами — и тискались, умирая от возбуждения. Смертельно хотелось проткнуть ее, проебать насквозь и до ушей, но я не двигался, а просто накапливал в себе это возбуждение, расцветающее во мне огромным огненным цветком, и подыхал от животной близости с юной женщиной.
— Тебе сколько лет? — шептал я, жаля языком ее в губы и в нос.
— А зачем вам? Уже восемнадцать...
— Уже старушка, значит?... Что ты хотела мне сказать? Ты просто хотела вот так, да? Вот так... — я стал слегка подъебывать ее снизу. Вера охнула и заерзала попкой, пытаясь поймать ритм.
Елда сразу обтеклась женским медом, да так сладко, что я вдруг захрипел — и сжался, и сплющил Веру об себя, и лопнул, вжаривая в нее молнию за молнией:
— Ххххгггыыыыы!!!..
Я мял ее сверху донизу, и жрал ее губы, и подыхал от насыщения, и подбрасывал вверх Веру, талантливую девочку Веру, и ебал ее, и оплодотворял, хоть и не имел на это никакого права.
— Оооооууууххх... Вставанто! — сказал я, когда из меня вытекло все до капли, и я был пуст, как бутылка из-под сиропа. — Вставанто и ляганто на лавку.
— Что?
— Аааатставить разговорчики! — Я снова был с ней груб, потому что заебал ее, как зверь. — Вот сюда. Вот так. Ноги врозь, вот так... за бортик... А теперь держись.
Уложив Веру на лавку и раскорячив ей ноги, я присел на корточки, обслюнявил себе пальцы и сунул их в разъебанную пизду.
— Что вы...
— Тихо! Сейчас поймешь. — Я проник двумя пальцами внутрь, в клейкую горячую трубу, и стал массировать верхнюю стенку, нащупывая точку.
— Аааааааааа... — Вера вытянулась, как кошка, и прикрыла глаза.
— Ага, ага, сладенько? Где? Здесь? Здесь? Говори! Не вздумай стесняться! А? Здесь?
— Ооооууу!!! — вдруг взвыла Вера. — Ой-ëй-ëй! еще, еще вот тут... чуть-чуть... вот... Ааааа! Ой-ëй-ëй-ëй-ëй, мамочкиииии!..
Она пищала и металась, яростно работая бедрами, а я с силой массировал ее внутри и знал, что она подыхает, и что я ебу ее прямо в оголенный нерв. Другой рукой я сгреб ее вымя и месил его, как квашню, сдавливая соски. Тугое розовое тело гнулось передо мной, ходило ходуном — и вдруг скорчилось в дугу:
— Ххх... Ххххыыыаааа... ХХХХЭЭЭЭААААИИИИЫЫЫЫЫЫ!!
Из пизды вылетали брызгучие струи, разлетаясь до потолка. Вера кричала, как на родах; тело ее окаменело в спазме, выплевывая струю за струей, и гнулось мостиком...
Наконец последняя судорога отпустила ее, и Вера обмякла на скамейке.
Я знал, что она потрясена, но мне было не до жалости.
— А теперь на коленки. Давай, давай, — толкал я Веру, спихивая ее на пол. Вера вначале не реагировала, потом молча сползла вниз, как простыня, и встала раком. Ее шатало, и она хваталась за доски. Я ухватил ее за бедра, жадно воткнулся в нее — и отпустил тормоза.
Вокруг шуршал дождь. Колени мне колол шершавый бетон, в кожу впилась какая-то колючка... Я ни о чем не думал, а просто ебал ее, мял ей бедра и смеялся, и радовался каждой клеткой, что она моя, что мне так сладко, и что я сейчас изольюсь и кончу, и выпущу из себя огненного волчка — прямо в Веру, в ее потроха, в ее чавкающую розовую пизду...
Когда все закончилось, я помог ей подняться, усадил ее на скамейку, и мы сидели рядом, голые, изнуренные, как ездовые собаки, и слушали дождь.
Он шуршал мягче, в тон нашей усталости.
— Дождище притих, — говорю. — А ты пустила дождик посильней, чем был ливень!
— Что это было?
— Струйный оргазм, детка. Ты была как гейзер. Не слышала никогда?
— Я не... Мааамочки! Ха! — Вера устало рассмеялась. — Я только читала в сети. Но даже в порно не видела...
— Ты порнушку любишь?
— Ага. Только никто не знает. Даже Степка. Он думает, я вся такая прям благородная...
— А что, неправильно думает?
— Ха...
Мы сидели голыми на сырой скамье, держались за руки и болтали. Нам было хорошо, как в раю.
Я вдруг понял, что наше общение — голышом за ручку — и есть тот высший контакт, о котором я плел Вере, чтобы развести ее на секс. Нас ничего не разделяло — я чувствовал все, что чувствует Вера. В точности, как излагал ей...
На меня вдруг накатило, и я стиснул ей плечи:
— Ты! Чувырла...
— Почему чувырла? — тихо смеялась Вера. — А пошлите купаться!
— Не пошлите, а пойдемте, сто раз говорил. Послать можно на три буквы...
— Какой вы кошмарный!!! Пошл... Пойдемте! Пойдемте! Иииыыы! — Вера вскочила, тряхнув грудями до потолка, и натянула мне руку, стаскивая с лавки. Она подпрыгивала от нетерпения.
Я вскочил за ней. Усталости не было и в помине.
— Погоди. Надо же мундир натянуть...
— Пойд... пошлите! Нафиг вам мундир? Пошлите так! Иииииыыы!!!
Она вытянула меня из беседки, и я, вдруг ошалев от бесстыдства, помчался с ней голышом по траве и по дождю.
Море было здесь же, в сотне метров.
— Ты психованная. Нас увидят, — бухтел я.
— Иииииыыы! — Вера визжала и танцевала на бегу, взбрыкивая ножками.
— Чувырла! — Я вдруг изловчился, поймал ее за талию и притянул к себе.
Вера оглянулась, и я впился в ее губы, горящие от дождя и от впечатлений. Дождь вдруг припустил как из ведра и обжигал нас, голых бесстыжих любовников, плюнувших на приличия. Я искусал Вере губы и повалил ее на траву.
— Ыыы! Ыыы! — гудела Вера, а я высасывал ей груди — обе сразу (они были такие большие, что стягивались к губам без труда) — затем раскорячил ей ножки и въебался в нее нахуй, хохоча и шлепая ее по сиськам.
Вера подвывала и хохотала со мной. Наш контакт продолжался, и я чувствовал все, что чувствовала ее пизда, обтягивающая гостя, обмазывающая его благодарным соком, чувствовал мятную щекотку в ее теле и желание влипнуть в меня, как в смолу...
— Хорошо тебе, чувырла? — спрашивал я, ебя ее. — Не больно?
— Оооуу... Ииииыыы!..
Я ебал ее с такой силой, что она ехала по мокрой траве, и я ехал на ней, как на санках. Семя уже перло из моих яиц, и я готов был выкончаться в нее, но вовремя выскочил:
— «Ииииыы»! А кто купаться хотел? Потом дотрахаемся! Ну! Лентяйка, чувырло мокрое!... — Я тащил Веру за руку, и она ехала лежа, как мешок с сеном, и визжала по дороге, и брыкала ножками дождь:
— Иииииыыыы!!! Вы садюга! Ааааааа!..
— Пойдем, — я сгреб ее на руки и понес, закусив губу. Она была легкой, и я быстро привык к весу.
Я вынес ее на берег и понес к волнам, по щиколотку утопая в песке; я корчил ей рожи и обжигался ее пьяной улыбкой — и ничего не говорил ей про бочкообразную фигуру, давно маячившую за дождем.
***
Если хорошенько вымокнуть в дожде, а потом прыгнуть в море — оно кажется теплой баней.
Волны уже поутихли, и я швырнул в них визжащую Веру без колебаний. Та взревела, прыгнула на меня кошкой — и вскоре я не понимал, где чьи руки, ноги, кто кого тискает и кто на ком висит.
В этой возне было, кроме телячьего восторга, еще и дикое желание сожрать друг друга, и очень быстро возня перешла в чмоканья и засосы, и я поймал Веру, нацепил ее, тяжелую с воды, к себе на плечи, и с пятого раза попал хуем в ее дырочку. Вера заелозила попкой, и я вышел с ней, как дядька Черномор с русалкой, и понес ее к беседке.
Она пищала и дрыгалась, оползая вниз, и вскоре наделась мне на хуй до основания. Мы шли с ней чинно, как на параде, но потом не выдержали и стали ржать, как психи. Казалось, что у нас один смех на двоих, что он рвется из печенок в обе глотки — и это был полный атас, как говорила Вера...
— Мы как эти... сиамские близнецы, — захлебываясь,...  орала она.
— Мы тянитолкай. Ты знаешь, кто такой тянитолкай? — говорил я, подходя к беседке, и не выдержал — плюхнулся на лавку и стал ебать Веру, вросшую пиздой в меня. — Вот тебе, вот тебе!
— За что? — стонала Вера.
— За то, что ты такая. Аааааыыыгрррр!...
Яйца лопнули ослепительным фонтаном, и я вывернулся наизнанку — прямо в Веру, в ее розовое тело, потемневшее в сумерках. Теплый язычок лизал мне глаза, нос и уши, и хотелось реветь от блаженства, и я всхлипывал, как пацан...
— ... Теперь займемся женщинами. Вставай, чувырла. Дай-ка мне свое добро... — Вера легла на лавку, я пристроился к ней и зачавкал, вылизывая изнутри пизду, как только что вылизывал горячий рот. Вера хныкала, гнулась, смеялась — и очень быстро выкончалась, ухая от спазмов.
Отдышавшись, она спросила:
— А струйки не будет?
— Куда тебе еще? Пуп не лопнет?
Но она смотрела на меня, и я сунул два пальца ей в пизду — и вогнал Веру в корчи, и снова заставил ее орать, как на родах, и выщекотал из нее новый фонтан женского сока, подкинувший ее кверху...
Она долго не могла говорить. Потом сказала:
— Это было... почти страшно. Я как умерла. Или в обмороке.
Я хотел ответить что-то эдакое, но вместо того ткнулся в нее мордой и стал целовать везде и всюду.
Я чувствовал себя мальчишкой, как двадцать лет назад, и одновременно — любящим папашей и насильником. Я чмокал и облизывал Веру, притихшую после всего, шептал ей какие-то ласкательные, гладил мокрое тело и выл от кома в горле, острого, как нож.
***
Наутро ко мне пришел Нерон:
— Есть разговорчик.
Я ждал его, но не думал, что он будет таким нахальным.
— Что за разговорчик?
Он вальяжно вошел, подражая братве, облокотился о дверной косяк и сказал:
— Я к вам как мужчина к мужчине. Есть предложение. Короче, я нихуя не говорю предкам про вас и Верку. Это стоит тридцать штук. Идет?
— Тридцать штук чего? — спрашиваю.
— Нуу... рэ, конечно же, блядь. А то у вас зелень есть! Мне лучше в национальной валюте. Я, блядь, патриот, гы-гы!...
— Патриот? — говорю. — А ну иди сюда, патриот. Договоримся.
Стоит, падло, в дверях, не идет.
— Иди-иди, — говорю. — Как мужчина к мужчине.
Быстро прыгаю к нему, кидаю на руку, ломаю ему жирную спину, затыкаю пасть и говорю:
— У меня тоже есть предложение, — говорю. — Ты сейчас ползешь домой, сидишь там тише воды ниже травы, никому ни полслова не вякаешь, а я не говорю предкам про вас с Верой. Не с Веркой, прошу заметить, а с Верой. Про твои скульптурные опыты, ты меня понял или нет, Фидий? И не только. Хоть раз матюкнешься при мне — тут же иду к предкам и все рассказываю, как есть. Доступно? Пошел!
Было б ему лет двадцать — было бы не так противно. Когда хлопнула дверь, я выматерил его, как сапожник, и пошел к Вере.
Она все-таки заболела. Ее ломало и от температуры, и от постинора, который я приказал ей выпить. Она лежала в кровати, растрепанная и красная, и жалобно смотрела на меня.
Я был впервые у них и чувствовал себя, как Вронский в доме у Анны. Нам не давали быть наедине, и только к вечеру все выметнулись смотреть «Ментов».
Вера сказала мне:
— Степка все видел. Он выболтает мамке с папкой, если я не дам ему... Короче, вы поняли.
— И что? — спрашиваю. — Дашь?
— Да пошлите вы!... Извините, пожалуйста, пожалуйста! — схватила она мою руку. — Я сама все расскажу. Завтра. А вам надо уехать. Понимаете? Прямо завтра. А лучше сегодня.
— Не понимаю, — сказал я, хоть все понимал.
— Все вы понимаете. Папка вас убьет. И тогда уже ничего не будет, никакого будущего, ничего. Сейчас пойдете в кассу, возьмете билет, хоть на СВ, хоть на что.
— Не убьет, — говорю. — Я сам ему скажу.
— Еще хуже будет. Он ревнивый. Ну я же знаю, как лучше, ну чего же вы!...
— А ты? — спрашиваю. — Как же так?
— А я ничего, — говорит Вера. — Я скажу, что мы потеряли голову, а потом я вас прогнала. Будто мы поссорились. Они еще жалеть вас будут. Они ведь знают, что я не подарок. Вчера — это было так, вы ж понимаете. Вы меня развели на секс, а мне дико хотелось беситься — вот я и побесилась. Я ночью все обдумала, не думайте. Я даже стихи написала, только вам сейчас не покажу. А покажу, если...
— Что «если»?
— Я все обдумала. Если я пойму, что все было правильно — я вам напишу. Или позвоню, если решусь. Вы оставите мне свой тел, ладно? Только я вам свой не дам. Я ваш не потеряю, не бойтесь. Так будет правильно. Даже если бы не Степка, понимаете?..
Я понимал.
Сразу же от нее я пошел в кассу и купил билет. Попрощаться не зашел. Прислал ей только ящик фруктов и сладостей на последние деньги. Ну как же без рыцарских жестов! Пусть жрет и толстеет, блядь, ебаный в рот, пиздохуярище, думал я, глядя на пыльные поля за окном вагона...
***
Прошло около года. Я жил, работал, жрал, выпивал, дрочил на Верины фотки, оставшиеся у меня, и думал, какая она сейчас. В соцсетях ее не было: замаскировалась, зараза, от меня. Я был уверен, что это так. И ждал.
Самое забавное, что я ждал. Ожидание ускорило время, и осень с зимой и весной пролетели, как день. И когда на мобилке высветился неизвестный номер, я уже знал, что это она.
Я ждал ее всякий раз, когда звонили новые номера, но на этот раз я знал, точно знал, что это она.
— Привет, — сказал знакомый голос в трубке. — Это Вера. Из N-ска.
— Привет, — сказал я.
— Как дела? — спросил голос.
— Нормально.
Мы помолчали.
— У тебя... скажи мне только честно, ладно? У тебя есть девушка?
— Нет.
— Нет? И ты ни с кем... не это?
— Нет. — У меня еще никогда так не леденело в груди. Я даже не заметил, что она перешла на ты.
— Тогда срочно приезжай. Как можешь быстро. Сможешь?
— Не знаю. Да.
— А у меня тебе сюрприз.
— Какой?
— Увидишь. Стихи тебе прочту. Те самые. И новые тоже. Приезжай.
— Вера!..
— Приезжай прямо к нам. Сразу иди к нам, не бойся. Все, прощаюсь, а то бабки кончатся. Пока!
Это идиотское чувство, когда говоришь по телефону, но не можешь сказать ничего главного... Идиот, бухтел я себе, — подцепила тебя на гачок, и ты жил, как зомби. А теперь поманила пальчиком, и ты бросил все, и трясешься сейчас в задрыпаный N-ск, места себе не находишь от нетерпения, — думал я, глядя на пестрые рекламы за окном. Блядь, неужели через три часа я увижу ее? ЕЕ? Вера, Вера, моя Вера...
Когда я подбежал, весь в мыле, к ее дому, и стал колотиться в дверь — никто не открывал. Неужели-таки развела, зараза?...
Я схватил телефон, чтобы звонить ей — и увидел непрочитанную смску. Снова неизвестный номер...
Холодея почему-то, я открыл и прочитал:
— Это мама Веры. Мы уже выехали в роддом. Вера очень хочет, чтобы вы были с ней. Луначарского 9в, 1й этаж, палата No. 6 Вызывайте такси 666—13—13...
«Роддом?!»
Минуту или больше я стоял, как столб. Затем заметался — и набрал, не попадая на кнопки, номер такси.
Вызвав машину, я сел на землю и долго впихивал зачем-то телефон в рукав.
— Постинор не подействовал. — сказал я вслух. — Продают в аптеках всякую херню, блядь.
И расстегнул воротник.
Прохожие с интересом смотрели на меня.

Поделиться в: