Славик и немцы
У нас тут трансформаторная подстанция сгорела. А кто знает от чего. Нихуя же не нашли. Списали на короткое замыкание в кабелях. Полыхало страшно. Плоскую крышу машинного зала выгнуло куполом от жара. Все в саже, как черной краской вымазано. Шухер был невъебенный. Начальству пиздюлей вломили, а нас всех кинули отдрачивать подстанцию. А что там сделаешь-то? Оборудование ж сгорело нахрен. На новое у конторы, разумеется, денег нет. И тут в голубом вертолете прилетает добрая пиздатая фея в лице германской фирмы по производству профильного оборудования и в качестве рекламной акции бесплатно (!) предоставляет агрегаты и комплектующие. Охуеть да!? Видели бы вы это железо. Все на процессорах-компьютерах, ж/к дисплеи, кнопочки-лампочки, хуе-мое. И чтобы наши раздолбаи всю эту иноземную красоту не угробили, прислали для монтажа двух своих спецов. Немцев. Звали эту гуманитарную помощь — Томас и Клаус. Не вру. Чтоб мне сдохнуть! Атасная парочка. Томас — здоровенный детина под два метра ростом, лет тридцати, а Клаус — тощий шибздик, черненький, очкастенький и слегка косоглазенький. Вообщем — цирк в городе!
Бундесы приходили на работу железно в белых рубашках, галстуках и фирменных синих комбинезонах. Видели бы вы нас! От ушей до жопы в трансформаторном масле, саже, копоти, с утра датые и весело матерящиеся. Вообщем я так думаю, с 41 года ничего не изменилось. Так как по-русски дойчи поначалу совсем плохо шпрехали, в переводчики им выдали нашего телемеха Евгения Павловича. Ну типа он «свободно владеет разговорным немецким». Ага щаз. Говна! Его немецкий не лучше моего китайского. А по-китайски я знаю одно слово «чо» — жопа (запоминайте — пригодится). Просто Евгений Павлович наш — затычка в каждой говенной бочке. Он и худрук творческой самодеятельности, и массовик-затейник, и внештатный корреспондент производственной многотиражки, и лектор на общественных началах. Вишней на торте — нечеловеческая тяга к поэзии, которой Палыч пытался подкормиться, сочиняя вирши на юбилеи, похороны и свадьбы. Все это парение духа естественным образом сочеталось с крайней неряшливостью побитого молью пятидесятилетнего холостяка — нехватка пуговиц на рубашке, прожженный в нескольких местах свитер, медная проволока (!) в ботинках вместо шнурков и крашеная борода, которую Палыч время от времени подстригал, но как-то не особенно ровно. Гансы при виде своего переводчика охуели! Разумеется, Палыч тут же получил поганяло Полицай.
Фрицы поначалу приветливо улыбались, затем затравлено шарахались, а потом совсем стали избегать нашей диковатой компании. А что вы хотели. Мужиков согнали отовсюду, некоторые тут же и ночевали, разумеется, шалман был, переходящий в буйную веселуху. Стоит ли говорить, что немчура с нами не пили.
По прошествии месяца пуско-наладочных работ подстанция обрела божеский вид. Народ разогнали, гансы копошились в электронике, а меня с Полицаем оставили им в помощь. Немцы к тому времени поднахватались в русском, особенно матерков, и теперь с ними можно было по-человечески общаться.
С Томасом мы сошлись. Нравился мне этот гитлер-югенд со светло-голубыми глазами, белым пухом волос по всему телу и крепкой задницей. Эх, ему бы еще эсэсовскую форму и цены бы не было!
К концу монтажа раскрутили мы таки фрицев на пьянку. Втянулись ребята. На людей стали походить. А то нихт да нихт. Но жлобье, скажу я вам! Получали они раз в 30 больше нашего и не разу не отслюнявили денежку за выпивон. Да и хуй с ним.
В тот вечер Полицай притащил на работу аккордеон и какой-то реквизит, позаимствованный в клубе художественной самодеятельности. Решил поразить иноземных гостей народным творчеством. Я сгонял в лавку, а там и немцы побросали свои фирменные отверточки.
Надо сказать, что имя Евгения Павловича гансы переделали на свой манер и называли его Юджин. Полицаю новое прозвище жутко нравилось. Слышалось ему в этом что-то романтически-прекрасное. Бундесы и меня пытались переиначить. Ага щаз. А по пизде веником? Славик и точка!
Спиртное бьет каждому по башке по своему. Мелкий Клаус набычивался, ругался и время от времени впадал в кому. Рожа Томаса становилась пунцовой и глуповатой, а сам он — белым и пушистым как, наверное, его жопа. Творческие же позывы Юджина от водки достигали просто зверских высот. Я чуть со стула не ебанулся, когда, пытаясь нас осюрпризить, он вырулил из-за релейных панелей. С аккордеоном в руках, в кокошнике и сарафане! Поглаживая свежевыкрашенную в цвет африканской ночи бороду, Юджин нараспев проблеял конферанс, что сейчас для дорогих гостей из братской Германии он исполнит русские народные песни.: И сбацал пугачевский «Айсберг»! Немцы, ни хрена не понимая, сучили ногами и ржали как подорванные. Далее грянули «Колокольчики мои, цветики степные». Надо было видеть как Юджин, в кокошнике, тряся бородой, притопывая, подмигивая и помогая себе всеми частями тела, пытался донести до иностранной публики содержание песни. Томас беззвучно задыхался смехом, а щуплый Клаус от восторга даже попукивал. Я же просто бился в истерике, проливая на себя спиртосодержащую жидкость. Когда в ход пошли похабные частушки, бундесы не выдержали и отобрали у Юджина клубный реквизит. Клаус, напентерив на себя сарафан, исполнил танцевальный номер на тему «хули нам пиздатым бабам», а Томас, в кокошнике набекрень, в такт повизгивал и похрюкивал.
Полный пиздохен шварц! Шоу трансвеститов.
Икая и покачиваясь, я пошел поссать. Держась рукой за березу, под журчание мочи, я наслаждался дышащей безмятежной свежестью ночной прохладой, трепетным шелестом листвы и переливающимися звездами бездонного, вечного небосвода.
«Ик... Хорошо-то как, еб твою мать!... Ик... Ик»
Карнавальная ночь была в разгаре. Юджин декламировал Пушкина, на что Томас писался кипятком от смеха и хлопал себя по накачанным ляжкам. А я сидел в обнимку с Клаусом, одетым в сарафан, и нежно называл его заинькой. На вопрос немца «причем здесь заяц», я не стал объяснять этому косоглазому сыну фатерлянда очевидную для каждого русского причинно-следственную связь.
Ах да! Я же ничего не сказал про себя. Когда к собственной природной дури добавляются веселые зеленые человечки, меня страшно пробивает на разврат. Вопросы «кто виноват» и «что делать» сводятся к одному — «с кем бы поебаться». Срочно! И вот разудалый чертенок похоти опять вырвался на свободу.
Я обвел вспыхнувшими голубым светом глазами аудиторию. Мда: При всем богатстве выбора другой альтернативы нет. Будем разводить на поебон белобрысова нациста Томаса.
Не спеши, Слава. Рыба крупная — как бы тебе крючок не оторвало.
Бросив нахуй слюнявова Клауса, я придвинулся поближе к перспективному телу. Томас был мягкий и добрый как вселенская мать любви. Интересуюсь новыми модификациями электромагнитной блокировки Губмайера. Идиот! (Это я о себ) Томас попытался сделать умное лицо и сосредоточиться. Моя рука легла на его упругую ляжку и поступательными движениями поползла к бугристой ширинке. Грубые швы, металлические пуговицы и много-много счастья под ними. О кляйне, их абе дих! Томас говорит про модернизированную систему защит и ноль эмоций на мои домогательства. Идиот! (Это уже о не) Наконец он замолчал и, глупо улыбаясь, убрал мою руку. Ну уж это хуюшки! Запал дымится, фитиль шает — сейчас рванет. Схватив немца за руку, я потянул его за собой в машинный зал. Пойдем чо покажу. Не бойся, майне либе, тебе понравится. Прислонив могучее германское тело к хромированной станине, я упал перед ним на колени. Лучше бы Юджин спиздил в клубе нацискую форму и лакированные сапоги! Мои попытки добраться до немецкого хуя отражались с упорством, оберегающего свои сокровища, третьего рейха. Но русские не сдаются. И вот Рейхстаг взят! Советские знамена реют над Берлином. Триумф воли — томасова елда выскакивает из штанов. Вау! Предчувствия меня не обманули. Огромный фаустпатрон! Белый, ровный, гладкий, с перламутровой розовой головкой. Не хуй — а новогодняя игрушка! А запах:
Любите ли вы хуй? Нет, я хочу сказать, любите ли вы хуй так, как люблю его я? Каждой клеточкой свих губ, каждым рецептором языка, каждым раздраженным нервом распаленного рта. Любите ли вы непередаваемую шелковистость мягкой, сочной головки, бьющей по небу, упругий бархат кожи ствола, скользящего между сомкнутых губ, и пульсирующий дух жизни, властно скользящий по языку, твердый и решительный?
Короче. Я у него сосал.
Немец прижимал обеими руками мою голову и, закатив от наслаждения глаза, пришептывал:
— Гут... гут... зер гут.
Конечно гут, хули ж! А ты не хотел, дурашка. В семиметровых сводах зала разносилось только постанывание ганса и мое мычание, разбавленное причмокиванием и чавканьем. Гулкое эхо отражалось в мозгу грохотом тысяч солдатских сапог, заревом горящих факелов и рвущимися на ветру флагами со свастикой.
Хайль... Хайль... Хайль
Процесс хуесосания был бесчеловечно прерван хлопнувшей дверью. Томас принялся судорожно запихивать золотой запас дойчланда в джинсы, а я вскочил на ноги и сделал глаза олененка Бемби. Бля! Это старый урод Юджин, видите ли, заскучал без компании. Пошел нахуй, пидорас! Испортить такой отсос! К стенке тебя, козел, и поливать из шмайсера свинцом пока твои мозги не смешаются с грязью!
— Мы сейчас придем, Евгений Павлович. Я показывал иностранному коллеге объем планово-ремонтных работ на завтра. Как там Клаус? Вам лучше не оставлять его одного. Да, конечно. Сейчас придем.
Старое уебище уползает. У моего немчика испуганно бегают глаза и я снова, как Т-34, пошел в атаку.
— Томас, ты знаешь русскую поговорку — не откладывай в штаны то, чем можешь кончить сегодня?
Славик и немцы
У нас тут трансформаторная подстанция сгорела. А кто знает от чего. Нихуя же не нашли. Списали на короткое замыкание в кабелях. Полыхало страшно. Плоскую крышу машинного зала выгнуло куполом от жара. Все в саже, как черной краской вымазано. Шухер был невъебенный. Начальству пиздюлей вломили, а нас всех кинули отдрачивать подстанцию. А что там сделаешь-то? Оборудование ж сгорело нахрен. На новое у конторы, разумеется, денег нет. И тут в голубом вертолете прилетает добрая пиздатая фея в лице германской фирмы по производству профильного оборудования и в качестве рекламной акции бесплатно (!) предоставляет агрегаты и комплектующие. Охуеть да!? Видели бы вы это железо. Все на процессорах-компьютерах, ж/к дисплеи, кнопочки-лампочки, хуе-мое. И чтобы наши раздолбаи всю эту иноземную красоту не угробили, прислали для монтажа двух своих спецов. Немцев. Звали эту гуманитарную помощь — Томас и Клаус. Не вру. Чтоб мне сдохнуть! Атасная парочка. Томас — здоровенный детина под два метра ростом, лет тридцати, а Клаус — тощий шибздик, черненький, очкастенький и слегка косоглазенький. Вообщем — цирк в городе!
Бундесы приходили на работу железно в белых рубашках, галстуках и фирменных синих комбинезонах. Видели бы вы нас! От ушей до жопы в трансформаторном масле, саже, копоти, с утра датые и весело матерящиеся. Вообщем я так думаю, с 41 года ничего не изменилось. Так как по-русски дойчи поначалу совсем плохо шпрехали, в переводчики им выдали нашего телемеха Евгения Павловича. Ну типа он «свободно владеет разговорным немецким». Ага щаз. Говна! Его немецкий не лучше моего китайского. А по-китайски я знаю одно слово «чо» — жопа (запоминайте — пригодится). Просто Евгений Павлович наш — затычка в каждой говенной бочке. Он и худрук творческой самодеятельности, и массовик-затейник, и внештатный корреспондент производственной многотиражки, и лектор на общественных началах. Вишней на торте — нечеловеческая тяга к поэзии, которой Палыч пытался подкормиться, сочиняя вирши на юбилеи, похороны и свадьбы. Все это парение духа естественным образом сочеталось с крайней неряшливостью побитого молью пятидесятилетнего холостяка — нехватка пуговиц на рубашке, прожженный в нескольких местах свитер, медная проволока (!) в ботинках вместо шнурков и крашеная борода, которую Палыч время от времени подстригал, но как-то не особенно ровно. Гансы при виде своего переводчика охуели! Разумеется, Палыч тут же получил поганяло Полицай.
Фрицы поначалу приветливо улыбались, затем затравлено шарахались, а потом совсем стали избегать нашей диковатой компании. А что вы хотели. Мужиков согнали отовсюду, некоторые тут же и ночевали, разумеется, шалман был, переходящий в буйную веселуху. Стоит ли говорить, что немчура с нами не пили.
По прошествии месяца пуско-наладочных работ подстанция обрела божеский вид. Народ разогнали, гансы копошились в электронике, а меня с Полицаем оставили им в помощь. Немцы к тому времени поднахватались в русском, особенно матерков, и теперь с ними можно было по-человечески общаться.
С Томасом мы сошлись. Нравился мне этот гитлер-югенд со светло-голубыми глазами, белым пухом волос по всему телу и крепкой задницей. Эх, ему бы еще эсэсовскую форму и цены бы не было!
К концу монтажа раскрутили мы таки фрицев на пьянку. Втянулись ребята. На людей стали походить. А то нихт да нихт. Но жлобье, скажу я вам! Получали они раз в 30 больше нашего и не разу не отслюнявили денежку за выпивон. Да и хуй с ним.
В тот вечер Полицай притащил на работу аккордеон и какой-то реквизит, позаимствованный в клубе художественной самодеятельности. Решил поразить иноземных гостей народным творчеством. Я сгонял в лавку, а там и немцы побросали свои фирменные отверточки.
Надо сказать, что имя Евгения Павловича гансы переделали на свой манер и называли его Юджин. Полицаю новое прозвище жутко нравилось. Слышалось ему в этом что-то романтически-прекрасное. Бундесы и меня пытались переиначить. Ага щаз. А по пизде веником? Славик и точка!
Спиртное бьет каждому по башке по своему. Мелкий Клаус набычивался, ругался и время от времени впадал в кому. Рожа Томаса становилась пунцовой и глуповатой, а сам он — белым и пушистым как, наверное, его жопа. Творческие же позывы Юджина от водки достигали просто зверских высот. Я чуть со стула не ебанулся, когда, пытаясь нас осюрпризить, он вырулил из-за релейных панелей. С аккордеоном в руках, в кокошнике и сарафане! Поглаживая свежевыкрашенную в цвет африканской ночи бороду, Юджин нараспев проблеял конферанс, что сейчас для дорогих гостей из братской Германии он исполнит русские народные песни... И сбацал пугачевский «Айсберг»! Немцы, ни хрена не понимая, сучили ногами и ржали как подорванные. Далее грянули «Колокольчики мои, цветики степные». Надо было видеть как Юджин, в кокошнике, тряся бородой, притопывая, подмигивая и помогая себе всеми частями тела, пытался донести до иностранной публики содержание песни. Томас беззвучно задыхался смехом, а щуплый Клаус от восторга даже попукивал. Я же просто бился в истерике, проливая на себя спиртосодержащую жидкость. Когда в ход пошли похабные частушки, бундесы не выдержали и отобрали у Юджина клубный реквизит. Клаус, напентерив на себя сарафан, исполнил танцевальный номер на тему «хули нам пиздатым бабам», а Томас, в кокошнике набекрень, в такт повизгивал и похрюкивал.
Полный пиздохен шварц! Шоу трансвеститов.
Икая и покачиваясь, я пошел поссать. Держась рукой за березу, под журчание мочи, я наслаждался дышащей безмятежной свежестью ночной прохладой, трепетным шелестом листвы и переливающимися звездами бездонного, вечного небосвода.
«Ик... Хорошо-то как, еб твою мать!... Ик... Ик»
Карнавальная ночь была в разгаре. Юджин декламировал Пушкина, на что Томас писался кипятком от смеха и хлопал себя по накачанным ляжкам. А я сидел в обнимку с Клаусом, одетым в сарафан, и нежно называл его заинькой. На вопрос немца «причем здесь заяц», я не стал объяснять этому косоглазому сыну фатерлянда очевидную для каждого русского причинно-следственную связь.
Ах да! Я же ничего не сказал про себя. Когда к собственной природной дури добавляются веселые зеленые человечки, меня страшно пробивает на разврат. Вопросы «кто виноват» и «что делать» сводятся к одному — «с кем бы поебаться». Срочно! И вот разудалый чертенок похоти опять вырвался на свободу.
Я обвел вспыхнувшими голубым светом глазами аудиторию. Мда... При всем богатстве выбора другой альтернативы нет. Будем разводить на поебон белобрысова нациста Томаса.
Не спеши, Слава. Рыба крупная — как бы тебе крючок не оторвало.
Бросив нахуй слюнявова Клауса, я придвинулся поближе к перспективному телу. Томас был мягкий и добрый как вселенская мать любви. Интересуюсь новыми модификациями электромагнитной блокировки Губмайера. Идиот! (Это я о себ) Томас попытался сделать умное лицо и сосредоточиться. Моя рука легла на его упругую ляжку и поступательными движениями поползла к бугристой ширинке. Грубые швы, металлические пуговицы и много-много счастья под ними. О кляйне, их абе дих! Томас говорит про модернизированную систему защит и ноль эмоций на мои домогательства. Идиот! (Это уже о не) Наконец он замолчал и, глупо улыбаясь, убрал мою руку. Ну уж это хуюшки! Запал дымится, фитиль шает — сейчас рванет. Схватив немца за руку, я потянул его за собой в машинный зал. Пойдем чо покажу. Не бойся, майне либе, тебе понравится. Прислонив могучее германское тело к хромированной станине, я упал перед ним на колени. Лучше бы Юджин спиздил в клубе нацискую форму и лакированные сапоги! Мои попытки добраться до немецкого хуя отражались с упорством, оберегающего свои сокровища, третьего рейха. Но русские не сдаются. И вот Рейхстаг взят! Советские знамена реют над Берлином. Триумф воли — томасова елда выскакивает из штанов. Вау! Предчувствия меня не обманули. Огромный фаустпатрон! Белый, ровный, гладкий, с перламутровой розовой головкой. Не хуй — а новогодняя игрушка! А запах...
Любите ли вы хуй? Нет, я хочу сказать, любите ли вы хуй так, как люблю его я? Каждой клеточкой свих губ, каждым рецептором языка, каждым раздраженным нервом распаленного рта. Любите ли вы непередаваемую шелковистость мягкой, сочной головки, бьющей по небу, упругий бархат кожи ствола, скользящего между сомкнутых губ, и пульсирующий дух жизни, властно скользящий по языку, твердый и решительный?
Короче. Я у него сосал.
Немец прижимал обеими руками мою голову и, закатив от наслаждения глаза, пришептывал:
— Гут... гут... зер гут.
Конечно гут, хули ж! А ты не хотел, дурашка. В семиметровых сводах зала разносилось только постанывание ганса и мое мычание, разбавленное причмокиванием и чавканьем. Гулкое эхо отражалось в мозгу грохотом тысяч солдатских сапог, заревом горящих факелов и рвущимися на ветру флагами со свастикой.
Хайль... Хайль... Хайль
Процесс хуесосания был бесчеловечно прерван хлопнувшей дверью. Томас принялся судорожно запихивать золотой запас дойчланда в джинсы, а я вскочил на ноги и сделал глаза олененка Бемби. Бля! Это старый урод Юджин, видите ли, заскучал без компании. Пошел нахуй, пидорас! Испортить такой отсос! К стенке тебя, козел, и поливать из шмайсера свинцом пока твои мозги не смешаются с грязью!
— Мы сейчас придем, Евгений Павлович. Я показывал иностранному коллеге объем планово-ремонтных работ на завтра. Как там Клаус? Вам лучше не оставлять его одного. Да, конечно. Сейчас придем.
Старое уебище уползает. У моего немчика испуганно бегают глаза и я снова, как Т-34, пошел в атаку.
— Томас, ты знаешь русскую поговорку — не откладывай в штаны то, чем можешь кончить сегодня?
На этот раз все проще — Томаса разобрало. Фашистские штандарты летят к подножию Мавзолея, а немецкий хуй — мне в рот. Я теперь как голодный птенец, только пошире раскрывал губы, а фриц сам бешено ебал меня в рот, с размаху проталкивая хуй в горло. Завтра гортань распухнет и будет болеть. Но ведь это завтра, а сегодня... Я сильнее высунул язык, запрокинул голову и как можно шире растянул губы. Томас нависал надо мной темной клокочущей массой и яростно погружал огромный хуй мне в горло. Светлые волосы забивались в ноздри, яйца шлепались по подбородку. Ебн зи дойч! Я-я, дас ист фантастишь! Томас выдернул хуй и, бешено дроча и оглашая своды машзала тевтонским криком, залил мне лицо литром горячей, пахучей, густой, молочной спермы. Бля! Расстрел коммунистов. Ахтунг! Фояр! Фояр! Фояр!
О майн гот! Ребята, Белоснежка, выебанная семью гномами, не была бы так счастлива как я.
Сперма везде — на губах, на щеках, на ресницах, на волосах и даже в ушах. Универсальная спермовыжималка модели «Славик-26», инструкция по применению прилагается. О, если б можно было не утираться. Я бы так и ходил с обспусканым лицом, пока сперма не высохнет и не стянет кожу. Но реальность сурова к тонким изящным натурам. Пора на землю. Томас уже стоял застегнувшись и немного смущаясь. Я осторожно платочком протер глаза. Если бы сперма еще и не щипалась, тогда было бы совсем заебись. Нет в мире совершенства.
Мать-мать-мать! Неужели нас так долго не было? Какая перемена в общественном настроении. Клаус, ужравшись, храпел, раскорячась на стульях. А Юджин лежал на полу на спине еще тепленький и флегматично плевал в потолок. Жирные харчки согласно закону всемирного тяготения возвращались обратно и смачно шлепали по бородатой роже поэта.
Я вышел на улицу отдышаться. Стрекотали невидимые сверчки, где-то вдали стучал колесами поезд и вяло тявкала собака. Городок затаился и спал. Тоненький месяц золотился на небе в окружении таинственно сверкающих звезд. И над всем миром, раскинув мягкие, теплые крылья, склонилась безмерная благодать. Перекатывая во рту вкус спермы белобрысова фрица и больно сглатывая, я думал о том, как все просто, хорошо и правильно устроено в жизни. Все, что нужно — доступно и не сложно. Главное не суетиться. Велик Божий промысел! Как говорят, лучше синица в руках, чем кактус в жопе.
Кстати о птичках. Во бист ду майне либе?
Народ очнулся от летаргии. Клаус и Томас шпрехали о чем-то своем, а Юджин, обнимаясь, рассказывал нравоучительные истории из своей уебищной жизни.
— Знаешь, Слава, когда мне было 6 лет, моя мама заставляла меня читать «Идиота» Достоевского, чтобы я с детства приучался к настоящей, великой литературе.
Ну-ну, оно и видно. Чем удобряли — то и выросло. Своими жалобами на упадок духовности в современном, прагматичном мир Юджин задрал меня как хорек курицу. Слушать это уже не было никаких моих сил. План созрел! Здесь нам эти мудаки не дадут поебаться по-человечески — значит, проведем передислокацию.
— Томас, пойдем подышим свежим воздухом.
— Ты же только что дышал, — встрял Юджин.
— Дышать воздухом не вредно. Пойдем, Томас, посмотрим на звезды.
Сейчас я покажу тебе небо в алмазах!
Лицо у Томаса красное и серьезное. Я тоже держу себя строго. Мы серьезные взрослые люди, которые идут заниматься настоящим мужским делом. Ебаться. План прост как обоссанный палец — забраться на крышу. И вид лучше, и не достанет никто. Крыша огромная как футбольное поле. Или как взлетная полоса для Юнкерсов и Мессершмиттов. Пилот Люфтваффе Томас и советский разведчик Славик, нелегким трудом добывающий секретную информацию в тылу врага. Пилот уже расстегнул штаны и разведчик приступил к исполнению возложенной на него Родиной миссии. Наслаждение и страсть полыхали на крыше подстанции как зарницы артиллерийских залпов в небе над Берлином. Языком по стволу от яиц до головки, захват губами, пощекотать уретру, глубокий заглот, замереть, ощущая биение могучей елды почти в бронхах, медленное скольжение обратно, облизываем головку и опять вниз к завернутой в белый мех мошонке. Снова и снова, опять и опять, с начала и без конца. Немец надсадно дышал и поскуливал. Да, мастерство не пропьешь.
Ну хватит баловаться. Впереди ответственное мероприятие. Я освободил усталый, распухший рот, спустил штаны до колен и принял позу, унижающую человеческое достоинство. Ну Томас, давай, унизь меня по самое немогу. Что ты там бормочешь? Кондом? Ты ебанулся! Где я сейчас его тебе возьму. Да и зачем тебе предохраняться — ты и сам гондон. Давай не ссы.
Сопротивление сломлено и ганс, пристроившись сзади, садистски медленно водил горячим хуем по заднице. Я, изнывая от желания, выгнулся как похотливая кошка. Я-я натюрлих кляйне. Ну что ты там возишься? Как не лезет? Что значит не лезет? У всех лезет, а у него, видите ли, не лезет. О боги, боги! Давай ложись, сейчас все залезет. Если хочешь сделать что-нибудь хорошо — сделай это сам. Сжав член немца так, что он раздулся еще больше, я потихоньку начал опускаться. Ой бля! Больно как! Отрастил себе хуило фашист проклятый. Сейчас-сейчас, еще чуть-чуть, майна-майна и я уже сидел на мощных бедрах фрица, задыхаясь от невероятного наслаждения. Томас положил волосатые лапы на мою худенькую, белую попку и мы отправились по золотому Рейну Млечного пути в поисках чаши Грааля. Ну или говоря человеческим языком — начали еблю. Сначала я дико и страстно бился на хуе немца, затем, когда мои силы иссякли, Томас сам неистово вколачивал свое орудие возмездия мне в задницу. Запрокинув голову, я вцепился в волосатую грудь арийца и не стал стеснять себя в выражении чувств.
Зверская ебля под звездным небом.
Шнеле! Шнеле! Шнеле!
Страстное дыхание, стоны, крики, шепот и мат на русском и немецком слились в один ревущий ураган. Ой бля... Ой бля... Ой бля... Тело Томаса забилось в судороге, он выгнулся и разрядился спермоносным артобстрелом в истерзанную задницу. Моя дырка, истекая спермой, скользила по немецкому хую как пригнанный патрон по стволу гаубицы. Руки фрица безвольно упали. Я, вертясь на еще твердой залупе, бешено дрочил. Праздничный салют победы! Ура, товарищи! Ура-а-а... Мутные брызги спермы сверкали на волосатой груди Томаса как жемчужные россыпи. Два обессиленных тела, лежа друг на друге, плавали где-то в зыбком мареве яви и сна. Их либен дих кляйне, бля буду!
Поднявшись и обтирая трусами обспусканую задницу, первое что я увидел была всклоченная борода Юджина. Вы когда-нибудь видели глаза человека, которому в жопу засунули паяльник? Я тоже нет. Но думаю, они были такими же, как у Юджина в этот момент. Ебать мои пассатижи! Ну и как давно этот мудак за нами наблюдает? А впрочем, какая разница.
Отпихнув охуевшего Палыча, я спустился вниз. И уже на земле не спеша стал застегиваться. И тут Юджина прорвало! Сразу взлетев с шепота до визга, он принялся орать на меня, позоря и обвиняя в растленности, распущенности и упадке нравственности. Он брызгал слюной и перебирал все известные ему укоры, взывая к моей совести и разуму. Все еще прибывая в блаженстве от пережитого приключения, я лениво бросил ему: «Пошел нахуй, дурак», и отправился домой. «Немецкая подстилка!», — разлеталось эхом по еще дремлющим улицам.
Я шел по пустой мостовой, вдыхая серый утренний воздух, приятно холодивший тело, и насвистывал мотивчик когда-то слышанного марша.
Дойчен зольдатен унд официрен
Дойчен зольдатен нихт капитулирен.
Светало. Я шел навстречу новому дню и тающие звезды понимающе улыбались мне.
The end.
Бундесы приходили на работу железно в белых рубашках, галстуках и фирменных синих комбинезонах. Видели бы вы нас! От ушей до жопы в трансформаторном масле, саже, копоти, с утра датые и весело матерящиеся. Вообщем я так думаю, с 41 года ничего не изменилось. Так как по-русски дойчи поначалу совсем плохо шпрехали, в переводчики им выдали нашего телемеха Евгения Павловича. Ну типа он «свободно владеет разговорным немецким». Ага щаз. Говна! Его немецкий не лучше моего китайского. А по-китайски я знаю одно слово «чо» — жопа (запоминайте — пригодится). Просто Евгений Павлович наш — затычка в каждой говенной бочке. Он и худрук творческой самодеятельности, и массовик-затейник, и внештатный корреспондент производственной многотиражки, и лектор на общественных началах. Вишней на торте — нечеловеческая тяга к поэзии, которой Палыч пытался подкормиться, сочиняя вирши на юбилеи, похороны и свадьбы. Все это парение духа естественным образом сочеталось с крайней неряшливостью побитого молью пятидесятилетнего холостяка — нехватка пуговиц на рубашке, прожженный в нескольких местах свитер, медная проволока (!) в ботинках вместо шнурков и крашеная борода, которую Палыч время от времени подстригал, но как-то не особенно ровно. Гансы при виде своего переводчика охуели! Разумеется, Палыч тут же получил поганяло Полицай.
Фрицы поначалу приветливо улыбались, затем затравлено шарахались, а потом совсем стали избегать нашей диковатой компании. А что вы хотели. Мужиков согнали отовсюду, некоторые тут же и ночевали, разумеется, шалман был, переходящий в буйную веселуху. Стоит ли говорить, что немчура с нами не пили.
По прошествии месяца пуско-наладочных работ подстанция обрела божеский вид. Народ разогнали, гансы копошились в электронике, а меня с Полицаем оставили им в помощь. Немцы к тому времени поднахватались в русском, особенно матерков, и теперь с ними можно было по-человечески общаться.
С Томасом мы сошлись. Нравился мне этот гитлер-югенд со светло-голубыми глазами, белым пухом волос по всему телу и крепкой задницей. Эх, ему бы еще эсэсовскую форму и цены бы не было!
К концу монтажа раскрутили мы таки фрицев на пьянку. Втянулись ребята. На людей стали походить. А то нихт да нихт. Но жлобье, скажу я вам! Получали они раз в 30 больше нашего и не разу не отслюнявили денежку за выпивон. Да и хуй с ним.
В тот вечер Полицай притащил на работу аккордеон и какой-то реквизит, позаимствованный в клубе художественной самодеятельности. Решил поразить иноземных гостей народным творчеством. Я сгонял в лавку, а там и немцы побросали свои фирменные отверточки.
Надо сказать, что имя Евгения Павловича гансы переделали на свой манер и называли его Юджин. Полицаю новое прозвище жутко нравилось. Слышалось ему в этом что-то романтически-прекрасное. Бундесы и меня пытались переиначить. Ага щаз. А по пизде веником? Славик и точка!
Спиртное бьет каждому по башке по своему. Мелкий Клаус набычивался, ругался и время от времени впадал в кому. Рожа Томаса становилась пунцовой и глуповатой, а сам он — белым и пушистым как, наверное, его жопа. Творческие же позывы Юджина от водки достигали просто зверских высот. Я чуть со стула не ебанулся, когда, пытаясь нас осюрпризить, он вырулил из-за релейных панелей. С аккордеоном в руках, в кокошнике и сарафане! Поглаживая свежевыкрашенную в цвет африканской ночи бороду, Юджин нараспев проблеял конферанс, что сейчас для дорогих гостей из братской Германии он исполнит русские народные песни.: И сбацал пугачевский «Айсберг»! Немцы, ни хрена не понимая, сучили ногами и ржали как подорванные. Далее грянули «Колокольчики мои, цветики степные». Надо было видеть как Юджин, в кокошнике, тряся бородой, притопывая, подмигивая и помогая себе всеми частями тела, пытался донести до иностранной публики содержание песни. Томас беззвучно задыхался смехом, а щуплый Клаус от восторга даже попукивал. Я же просто бился в истерике, проливая на себя спиртосодержащую жидкость. Когда в ход пошли похабные частушки, бундесы не выдержали и отобрали у Юджина клубный реквизит. Клаус, напентерив на себя сарафан, исполнил танцевальный номер на тему «хули нам пиздатым бабам», а Томас, в кокошнике набекрень, в такт повизгивал и похрюкивал.
Полный пиздохен шварц! Шоу трансвеститов.
Икая и покачиваясь, я пошел поссать. Держась рукой за березу, под журчание мочи, я наслаждался дышащей безмятежной свежестью ночной прохладой, трепетным шелестом листвы и переливающимися звездами бездонного, вечного небосвода.
«Ик... Хорошо-то как, еб твою мать!... Ик... Ик»
Карнавальная ночь была в разгаре. Юджин декламировал Пушкина, на что Томас писался кипятком от смеха и хлопал себя по накачанным ляжкам. А я сидел в обнимку с Клаусом, одетым в сарафан, и нежно называл его заинькой. На вопрос немца «причем здесь заяц», я не стал объяснять этому косоглазому сыну фатерлянда очевидную для каждого русского причинно-следственную связь.
Ах да! Я же ничего не сказал про себя. Когда к собственной природной дури добавляются веселые зеленые человечки, меня страшно пробивает на разврат. Вопросы «кто виноват» и «что делать» сводятся к одному — «с кем бы поебаться». Срочно! И вот разудалый чертенок похоти опять вырвался на свободу.
Я обвел вспыхнувшими голубым светом глазами аудиторию. Мда: При всем богатстве выбора другой альтернативы нет. Будем разводить на поебон белобрысова нациста Томаса.
Не спеши, Слава. Рыба крупная — как бы тебе крючок не оторвало.
Бросив нахуй слюнявова Клауса, я придвинулся поближе к перспективному телу. Томас был мягкий и добрый как вселенская мать любви. Интересуюсь новыми модификациями электромагнитной блокировки Губмайера. Идиот! (Это я о себ) Томас попытался сделать умное лицо и сосредоточиться. Моя рука легла на его упругую ляжку и поступательными движениями поползла к бугристой ширинке. Грубые швы, металлические пуговицы и много-много счастья под ними. О кляйне, их абе дих! Томас говорит про модернизированную систему защит и ноль эмоций на мои домогательства. Идиот! (Это уже о не) Наконец он замолчал и, глупо улыбаясь, убрал мою руку. Ну уж это хуюшки! Запал дымится, фитиль шает — сейчас рванет. Схватив немца за руку, я потянул его за собой в машинный зал. Пойдем чо покажу. Не бойся, майне либе, тебе понравится. Прислонив могучее германское тело к хромированной станине, я упал перед ним на колени. Лучше бы Юджин спиздил в клубе нацискую форму и лакированные сапоги! Мои попытки добраться до немецкого хуя отражались с упорством, оберегающего свои сокровища, третьего рейха. Но русские не сдаются. И вот Рейхстаг взят! Советские знамена реют над Берлином. Триумф воли — томасова елда выскакивает из штанов. Вау! Предчувствия меня не обманули. Огромный фаустпатрон! Белый, ровный, гладкий, с перламутровой розовой головкой. Не хуй — а новогодняя игрушка! А запах:
Любите ли вы хуй? Нет, я хочу сказать, любите ли вы хуй так, как люблю его я? Каждой клеточкой свих губ, каждым рецептором языка, каждым раздраженным нервом распаленного рта. Любите ли вы непередаваемую шелковистость мягкой, сочной головки, бьющей по небу, упругий бархат кожи ствола, скользящего между сомкнутых губ, и пульсирующий дух жизни, властно скользящий по языку, твердый и решительный?
Короче. Я у него сосал.
Немец прижимал обеими руками мою голову и, закатив от наслаждения глаза, пришептывал:
— Гут... гут... зер гут.
Конечно гут, хули ж! А ты не хотел, дурашка. В семиметровых сводах зала разносилось только постанывание ганса и мое мычание, разбавленное причмокиванием и чавканьем. Гулкое эхо отражалось в мозгу грохотом тысяч солдатских сапог, заревом горящих факелов и рвущимися на ветру флагами со свастикой.
Хайль... Хайль... Хайль
Процесс хуесосания был бесчеловечно прерван хлопнувшей дверью. Томас принялся судорожно запихивать золотой запас дойчланда в джинсы, а я вскочил на ноги и сделал глаза олененка Бемби. Бля! Это старый урод Юджин, видите ли, заскучал без компании. Пошел нахуй, пидорас! Испортить такой отсос! К стенке тебя, козел, и поливать из шмайсера свинцом пока твои мозги не смешаются с грязью!
— Мы сейчас придем, Евгений Павлович. Я показывал иностранному коллеге объем планово-ремонтных работ на завтра. Как там Клаус? Вам лучше не оставлять его одного. Да, конечно. Сейчас придем.
Старое уебище уползает. У моего немчика испуганно бегают глаза и я снова, как Т-34, пошел в атаку.
— Томас, ты знаешь русскую поговорку — не откладывай в штаны то, чем можешь кончить сегодня?
Славик и немцы
У нас тут трансформаторная подстанция сгорела. А кто знает от чего. Нихуя же не нашли. Списали на короткое замыкание в кабелях. Полыхало страшно. Плоскую крышу машинного зала выгнуло куполом от жара. Все в саже, как черной краской вымазано. Шухер был невъебенный. Начальству пиздюлей вломили, а нас всех кинули отдрачивать подстанцию. А что там сделаешь-то? Оборудование ж сгорело нахрен. На новое у конторы, разумеется, денег нет. И тут в голубом вертолете прилетает добрая пиздатая фея в лице германской фирмы по производству профильного оборудования и в качестве рекламной акции бесплатно (!) предоставляет агрегаты и комплектующие. Охуеть да!? Видели бы вы это железо. Все на процессорах-компьютерах, ж/к дисплеи, кнопочки-лампочки, хуе-мое. И чтобы наши раздолбаи всю эту иноземную красоту не угробили, прислали для монтажа двух своих спецов. Немцев. Звали эту гуманитарную помощь — Томас и Клаус. Не вру. Чтоб мне сдохнуть! Атасная парочка. Томас — здоровенный детина под два метра ростом, лет тридцати, а Клаус — тощий шибздик, черненький, очкастенький и слегка косоглазенький. Вообщем — цирк в городе!
Бундесы приходили на работу железно в белых рубашках, галстуках и фирменных синих комбинезонах. Видели бы вы нас! От ушей до жопы в трансформаторном масле, саже, копоти, с утра датые и весело матерящиеся. Вообщем я так думаю, с 41 года ничего не изменилось. Так как по-русски дойчи поначалу совсем плохо шпрехали, в переводчики им выдали нашего телемеха Евгения Павловича. Ну типа он «свободно владеет разговорным немецким». Ага щаз. Говна! Его немецкий не лучше моего китайского. А по-китайски я знаю одно слово «чо» — жопа (запоминайте — пригодится). Просто Евгений Павлович наш — затычка в каждой говенной бочке. Он и худрук творческой самодеятельности, и массовик-затейник, и внештатный корреспондент производственной многотиражки, и лектор на общественных началах. Вишней на торте — нечеловеческая тяга к поэзии, которой Палыч пытался подкормиться, сочиняя вирши на юбилеи, похороны и свадьбы. Все это парение духа естественным образом сочеталось с крайней неряшливостью побитого молью пятидесятилетнего холостяка — нехватка пуговиц на рубашке, прожженный в нескольких местах свитер, медная проволока (!) в ботинках вместо шнурков и крашеная борода, которую Палыч время от времени подстригал, но как-то не особенно ровно. Гансы при виде своего переводчика охуели! Разумеется, Палыч тут же получил поганяло Полицай.
Фрицы поначалу приветливо улыбались, затем затравлено шарахались, а потом совсем стали избегать нашей диковатой компании. А что вы хотели. Мужиков согнали отовсюду, некоторые тут же и ночевали, разумеется, шалман был, переходящий в буйную веселуху. Стоит ли говорить, что немчура с нами не пили.
По прошествии месяца пуско-наладочных работ подстанция обрела божеский вид. Народ разогнали, гансы копошились в электронике, а меня с Полицаем оставили им в помощь. Немцы к тому времени поднахватались в русском, особенно матерков, и теперь с ними можно было по-человечески общаться.
С Томасом мы сошлись. Нравился мне этот гитлер-югенд со светло-голубыми глазами, белым пухом волос по всему телу и крепкой задницей. Эх, ему бы еще эсэсовскую форму и цены бы не было!
К концу монтажа раскрутили мы таки фрицев на пьянку. Втянулись ребята. На людей стали походить. А то нихт да нихт. Но жлобье, скажу я вам! Получали они раз в 30 больше нашего и не разу не отслюнявили денежку за выпивон. Да и хуй с ним.
В тот вечер Полицай притащил на работу аккордеон и какой-то реквизит, позаимствованный в клубе художественной самодеятельности. Решил поразить иноземных гостей народным творчеством. Я сгонял в лавку, а там и немцы побросали свои фирменные отверточки.
Надо сказать, что имя Евгения Павловича гансы переделали на свой манер и называли его Юджин. Полицаю новое прозвище жутко нравилось. Слышалось ему в этом что-то романтически-прекрасное. Бундесы и меня пытались переиначить. Ага щаз. А по пизде веником? Славик и точка!
Спиртное бьет каждому по башке по своему. Мелкий Клаус набычивался, ругался и время от времени впадал в кому. Рожа Томаса становилась пунцовой и глуповатой, а сам он — белым и пушистым как, наверное, его жопа. Творческие же позывы Юджина от водки достигали просто зверских высот. Я чуть со стула не ебанулся, когда, пытаясь нас осюрпризить, он вырулил из-за релейных панелей. С аккордеоном в руках, в кокошнике и сарафане! Поглаживая свежевыкрашенную в цвет африканской ночи бороду, Юджин нараспев проблеял конферанс, что сейчас для дорогих гостей из братской Германии он исполнит русские народные песни... И сбацал пугачевский «Айсберг»! Немцы, ни хрена не понимая, сучили ногами и ржали как подорванные. Далее грянули «Колокольчики мои, цветики степные». Надо было видеть как Юджин, в кокошнике, тряся бородой, притопывая, подмигивая и помогая себе всеми частями тела, пытался донести до иностранной публики содержание песни. Томас беззвучно задыхался смехом, а щуплый Клаус от восторга даже попукивал. Я же просто бился в истерике, проливая на себя спиртосодержащую жидкость. Когда в ход пошли похабные частушки, бундесы не выдержали и отобрали у Юджина клубный реквизит. Клаус, напентерив на себя сарафан, исполнил танцевальный номер на тему «хули нам пиздатым бабам», а Томас, в кокошнике набекрень, в такт повизгивал и похрюкивал.
Полный пиздохен шварц! Шоу трансвеститов.
Икая и покачиваясь, я пошел поссать. Держась рукой за березу, под журчание мочи, я наслаждался дышащей безмятежной свежестью ночной прохладой, трепетным шелестом листвы и переливающимися звездами бездонного, вечного небосвода.
«Ик... Хорошо-то как, еб твою мать!... Ик... Ик»
Карнавальная ночь была в разгаре. Юджин декламировал Пушкина, на что Томас писался кипятком от смеха и хлопал себя по накачанным ляжкам. А я сидел в обнимку с Клаусом, одетым в сарафан, и нежно называл его заинькой. На вопрос немца «причем здесь заяц», я не стал объяснять этому косоглазому сыну фатерлянда очевидную для каждого русского причинно-следственную связь.
Ах да! Я же ничего не сказал про себя. Когда к собственной природной дури добавляются веселые зеленые человечки, меня страшно пробивает на разврат. Вопросы «кто виноват» и «что делать» сводятся к одному — «с кем бы поебаться». Срочно! И вот разудалый чертенок похоти опять вырвался на свободу.
Я обвел вспыхнувшими голубым светом глазами аудиторию. Мда... При всем богатстве выбора другой альтернативы нет. Будем разводить на поебон белобрысова нациста Томаса.
Не спеши, Слава. Рыба крупная — как бы тебе крючок не оторвало.
Бросив нахуй слюнявова Клауса, я придвинулся поближе к перспективному телу. Томас был мягкий и добрый как вселенская мать любви. Интересуюсь новыми модификациями электромагнитной блокировки Губмайера. Идиот! (Это я о себ) Томас попытался сделать умное лицо и сосредоточиться. Моя рука легла на его упругую ляжку и поступательными движениями поползла к бугристой ширинке. Грубые швы, металлические пуговицы и много-много счастья под ними. О кляйне, их абе дих! Томас говорит про модернизированную систему защит и ноль эмоций на мои домогательства. Идиот! (Это уже о не) Наконец он замолчал и, глупо улыбаясь, убрал мою руку. Ну уж это хуюшки! Запал дымится, фитиль шает — сейчас рванет. Схватив немца за руку, я потянул его за собой в машинный зал. Пойдем чо покажу. Не бойся, майне либе, тебе понравится. Прислонив могучее германское тело к хромированной станине, я упал перед ним на колени. Лучше бы Юджин спиздил в клубе нацискую форму и лакированные сапоги! Мои попытки добраться до немецкого хуя отражались с упорством, оберегающего свои сокровища, третьего рейха. Но русские не сдаются. И вот Рейхстаг взят! Советские знамена реют над Берлином. Триумф воли — томасова елда выскакивает из штанов. Вау! Предчувствия меня не обманули. Огромный фаустпатрон! Белый, ровный, гладкий, с перламутровой розовой головкой. Не хуй — а новогодняя игрушка! А запах...
Любите ли вы хуй? Нет, я хочу сказать, любите ли вы хуй так, как люблю его я? Каждой клеточкой свих губ, каждым рецептором языка, каждым раздраженным нервом распаленного рта. Любите ли вы непередаваемую шелковистость мягкой, сочной головки, бьющей по небу, упругий бархат кожи ствола, скользящего между сомкнутых губ, и пульсирующий дух жизни, властно скользящий по языку, твердый и решительный?
Короче. Я у него сосал.
Немец прижимал обеими руками мою голову и, закатив от наслаждения глаза, пришептывал:
— Гут... гут... зер гут.
Конечно гут, хули ж! А ты не хотел, дурашка. В семиметровых сводах зала разносилось только постанывание ганса и мое мычание, разбавленное причмокиванием и чавканьем. Гулкое эхо отражалось в мозгу грохотом тысяч солдатских сапог, заревом горящих факелов и рвущимися на ветру флагами со свастикой.
Хайль... Хайль... Хайль
Процесс хуесосания был бесчеловечно прерван хлопнувшей дверью. Томас принялся судорожно запихивать золотой запас дойчланда в джинсы, а я вскочил на ноги и сделал глаза олененка Бемби. Бля! Это старый урод Юджин, видите ли, заскучал без компании. Пошел нахуй, пидорас! Испортить такой отсос! К стенке тебя, козел, и поливать из шмайсера свинцом пока твои мозги не смешаются с грязью!
— Мы сейчас придем, Евгений Павлович. Я показывал иностранному коллеге объем планово-ремонтных работ на завтра. Как там Клаус? Вам лучше не оставлять его одного. Да, конечно. Сейчас придем.
Старое уебище уползает. У моего немчика испуганно бегают глаза и я снова, как Т-34, пошел в атаку.
— Томас, ты знаешь русскую поговорку — не откладывай в штаны то, чем можешь кончить сегодня?
На этот раз все проще — Томаса разобрало. Фашистские штандарты летят к подножию Мавзолея, а немецкий хуй — мне в рот. Я теперь как голодный птенец, только пошире раскрывал губы, а фриц сам бешено ебал меня в рот, с размаху проталкивая хуй в горло. Завтра гортань распухнет и будет болеть. Но ведь это завтра, а сегодня... Я сильнее высунул язык, запрокинул голову и как можно шире растянул губы. Томас нависал надо мной темной клокочущей массой и яростно погружал огромный хуй мне в горло. Светлые волосы забивались в ноздри, яйца шлепались по подбородку. Ебн зи дойч! Я-я, дас ист фантастишь! Томас выдернул хуй и, бешено дроча и оглашая своды машзала тевтонским криком, залил мне лицо литром горячей, пахучей, густой, молочной спермы. Бля! Расстрел коммунистов. Ахтунг! Фояр! Фояр! Фояр!
О майн гот! Ребята, Белоснежка, выебанная семью гномами, не была бы так счастлива как я.
Сперма везде — на губах, на щеках, на ресницах, на волосах и даже в ушах. Универсальная спермовыжималка модели «Славик-26», инструкция по применению прилагается. О, если б можно было не утираться. Я бы так и ходил с обспусканым лицом, пока сперма не высохнет и не стянет кожу. Но реальность сурова к тонким изящным натурам. Пора на землю. Томас уже стоял застегнувшись и немного смущаясь. Я осторожно платочком протер глаза. Если бы сперма еще и не щипалась, тогда было бы совсем заебись. Нет в мире совершенства.
Мать-мать-мать! Неужели нас так долго не было? Какая перемена в общественном настроении. Клаус, ужравшись, храпел, раскорячась на стульях. А Юджин лежал на полу на спине еще тепленький и флегматично плевал в потолок. Жирные харчки согласно закону всемирного тяготения возвращались обратно и смачно шлепали по бородатой роже поэта.
Я вышел на улицу отдышаться. Стрекотали невидимые сверчки, где-то вдали стучал колесами поезд и вяло тявкала собака. Городок затаился и спал. Тоненький месяц золотился на небе в окружении таинственно сверкающих звезд. И над всем миром, раскинув мягкие, теплые крылья, склонилась безмерная благодать. Перекатывая во рту вкус спермы белобрысова фрица и больно сглатывая, я думал о том, как все просто, хорошо и правильно устроено в жизни. Все, что нужно — доступно и не сложно. Главное не суетиться. Велик Божий промысел! Как говорят, лучше синица в руках, чем кактус в жопе.
Кстати о птичках. Во бист ду майне либе?
Народ очнулся от летаргии. Клаус и Томас шпрехали о чем-то своем, а Юджин, обнимаясь, рассказывал нравоучительные истории из своей уебищной жизни.
— Знаешь, Слава, когда мне было 6 лет, моя мама заставляла меня читать «Идиота» Достоевского, чтобы я с детства приучался к настоящей, великой литературе.
Ну-ну, оно и видно. Чем удобряли — то и выросло. Своими жалобами на упадок духовности в современном, прагматичном мир Юджин задрал меня как хорек курицу. Слушать это уже не было никаких моих сил. План созрел! Здесь нам эти мудаки не дадут поебаться по-человечески — значит, проведем передислокацию.
— Томас, пойдем подышим свежим воздухом.
— Ты же только что дышал, — встрял Юджин.
— Дышать воздухом не вредно. Пойдем, Томас, посмотрим на звезды.
Сейчас я покажу тебе небо в алмазах!
Лицо у Томаса красное и серьезное. Я тоже держу себя строго. Мы серьезные взрослые люди, которые идут заниматься настоящим мужским делом. Ебаться. План прост как обоссанный палец — забраться на крышу. И вид лучше, и не достанет никто. Крыша огромная как футбольное поле. Или как взлетная полоса для Юнкерсов и Мессершмиттов. Пилот Люфтваффе Томас и советский разведчик Славик, нелегким трудом добывающий секретную информацию в тылу врага. Пилот уже расстегнул штаны и разведчик приступил к исполнению возложенной на него Родиной миссии. Наслаждение и страсть полыхали на крыше подстанции как зарницы артиллерийских залпов в небе над Берлином. Языком по стволу от яиц до головки, захват губами, пощекотать уретру, глубокий заглот, замереть, ощущая биение могучей елды почти в бронхах, медленное скольжение обратно, облизываем головку и опять вниз к завернутой в белый мех мошонке. Снова и снова, опять и опять, с начала и без конца. Немец надсадно дышал и поскуливал. Да, мастерство не пропьешь.
Ну хватит баловаться. Впереди ответственное мероприятие. Я освободил усталый, распухший рот, спустил штаны до колен и принял позу, унижающую человеческое достоинство. Ну Томас, давай, унизь меня по самое немогу. Что ты там бормочешь? Кондом? Ты ебанулся! Где я сейчас его тебе возьму. Да и зачем тебе предохраняться — ты и сам гондон. Давай не ссы.
Сопротивление сломлено и ганс, пристроившись сзади, садистски медленно водил горячим хуем по заднице. Я, изнывая от желания, выгнулся как похотливая кошка. Я-я натюрлих кляйне. Ну что ты там возишься? Как не лезет? Что значит не лезет? У всех лезет, а у него, видите ли, не лезет. О боги, боги! Давай ложись, сейчас все залезет. Если хочешь сделать что-нибудь хорошо — сделай это сам. Сжав член немца так, что он раздулся еще больше, я потихоньку начал опускаться. Ой бля! Больно как! Отрастил себе хуило фашист проклятый. Сейчас-сейчас, еще чуть-чуть, майна-майна и я уже сидел на мощных бедрах фрица, задыхаясь от невероятного наслаждения. Томас положил волосатые лапы на мою худенькую, белую попку и мы отправились по золотому Рейну Млечного пути в поисках чаши Грааля. Ну или говоря человеческим языком — начали еблю. Сначала я дико и страстно бился на хуе немца, затем, когда мои силы иссякли, Томас сам неистово вколачивал свое орудие возмездия мне в задницу. Запрокинув голову, я вцепился в волосатую грудь арийца и не стал стеснять себя в выражении чувств.
Зверская ебля под звездным небом.
Шнеле! Шнеле! Шнеле!
Страстное дыхание, стоны, крики, шепот и мат на русском и немецком слились в один ревущий ураган. Ой бля... Ой бля... Ой бля... Тело Томаса забилось в судороге, он выгнулся и разрядился спермоносным артобстрелом в истерзанную задницу. Моя дырка, истекая спермой, скользила по немецкому хую как пригнанный патрон по стволу гаубицы. Руки фрица безвольно упали. Я, вертясь на еще твердой залупе, бешено дрочил. Праздничный салют победы! Ура, товарищи! Ура-а-а... Мутные брызги спермы сверкали на волосатой груди Томаса как жемчужные россыпи. Два обессиленных тела, лежа друг на друге, плавали где-то в зыбком мареве яви и сна. Их либен дих кляйне, бля буду!
Поднявшись и обтирая трусами обспусканую задницу, первое что я увидел была всклоченная борода Юджина. Вы когда-нибудь видели глаза человека, которому в жопу засунули паяльник? Я тоже нет. Но думаю, они были такими же, как у Юджина в этот момент. Ебать мои пассатижи! Ну и как давно этот мудак за нами наблюдает? А впрочем, какая разница.
Отпихнув охуевшего Палыча, я спустился вниз. И уже на земле не спеша стал застегиваться. И тут Юджина прорвало! Сразу взлетев с шепота до визга, он принялся орать на меня, позоря и обвиняя в растленности, распущенности и упадке нравственности. Он брызгал слюной и перебирал все известные ему укоры, взывая к моей совести и разуму. Все еще прибывая в блаженстве от пережитого приключения, я лениво бросил ему: «Пошел нахуй, дурак», и отправился домой. «Немецкая подстилка!», — разлеталось эхом по еще дремлющим улицам.
Я шел по пустой мостовой, вдыхая серый утренний воздух, приятно холодивший тело, и насвистывал мотивчик когда-то слышанного марша.
Дойчен зольдатен унд официрен
Дойчен зольдатен нихт капитулирен.
Светало. Я шел навстречу новому дню и тающие звезды понимающе улыбались мне.
The end.
Поделиться в:
Назад к рассказам