Романтическая симфония для мужского полового органа и оркестра.
Не так давно кто-то — не помню кто — держался за мою руку, словно за ниточку воздушного шара, и говорил: «Ты думаешь, что жизнь — это то, что происходит с тобой, пока ты строишь другие планы? Нет, мой драгоценный, ты заблуждаешься. Жизнь — это всего лишь дерганье экрана телевизора, который смотришь не ты. Впрочем, это тоже не жизнь. Это лишь зачатие жизни. Когда кто-то хватает телеящик, озверев от его тупости, и швыряет его с балкона, только тогда и наступает настоящая жизнь: дерганья еще неостывшего экрана приобретают смысл, который никогда не появился бы, находись телевизор по-прежнему в интерьере комфорта и спокойствия. К сожалению, экран гаснет раньше, чем телевизор врубается в асфальт и окончательно разлетается на куски. Поэтому осознать что-либо мало кому удается. Очень немногим. Избранным. Ну, ты знаешь кому...».
Бред. Он снится мне под утро. Уже много дней подряд.
* * * 10.00. Господи, да когда же это кончится? Когда я, по примеру мудрых, смогу вздохнуть свободно, освободившись от ужасной кабалы самой забавной части моего тела, именуемой пенисом. Мечты об импотенции — их ужас так желанен! Импотенция — вот что приносит полную свободу мужскому естеству, крепко-накрепко скованного цепями похоти и сонма неуместных желаний, исходящих от этого неугомонного органа, с легкостью хамелеона меняющего, вне зависимости от воли хозяина, и форму, и суть. По утрам к тому же он имеет мерзкую привычку будить своего несчастного властелина позывом абстрактной страсти, позыва отвратительного и бессмысленного не столько своей безадресностью, сколько изматывающей настойчивостью. Я прикасаюсь к нему и тут же отдергиваю руку. Это не эрегированный мужской половой член, это что-то вроде хрупкого хрустального бокала, готового рассыпаться от любого неосторожного дуновения. Господи, когда же это кончится! Ведь каждый день одно и то же.
Самое смешное, что, окончательно проснувшись, я обнаруживаю себя изрядно придавленным к стене. Придавленным ничем иным, как голым задом. Испытав мгновение испуга — ведь зад не имеет почти никаких половых признаков, и кто знает, что могло произойти в пьяную ночь, — я легко покрываюсь холодным потом: у жизни вечная нехватка розовых лепестков, от нее все время ждешь какой-нибудь гнусности. Но быстро прихожу в себя (выручает интуиция закаленного в сексуальных схватках сластолюбца): аппетитность и нежная мощность этих полушарий говорят сами за себя, даже не говорят — вопиют о своей принадлежности существу противоположного пола. Значит, ночь прошла своим чередом.
Ночь любви и пьянства, после которой не под силу ни раскрыть, ни даже удержать в руках том «Войны и мира», но либидо кипит с неослабевающей силой — удивительный я человек. Впрочем, для поэтов привычно состояние похмелья и всестороннего раздрызга.
Сколько произведений разной степени гениальности породило оно!
How do you sleep, мистер Сёркин?
В гудящей голове осторожно ворочаю мысли-валуны, пытаясь угадать с трех раз, кого же из моих знакомых дам я осчастливил нынче ночью. Еще раз прихожу к выводу, что как отгадчик шарад я абсолютно не состоятелен и решаю довериться цепкости и несгибаемости осязательной памяти.
Рука неторопливо совершает путешествие по просторам загадочной попки. Ее соблазнительная объемность и головокружительная мягкость говорят о том, что принадлежать она может либо Татьяне, либо Ольге. Нет, господа, они не сестры, они даже не догадываются о существовании друг друга. Просто зады у этих двух дам сотворены Природой по одной божественной пресс-форме, вне всякой зависимости от родительских генов.
Исследование попы сужает круг подозреваемых, но окончательный вывод возможен только после следственного эксперимента.
С некоторым усилием раздвигаю налитые прелестной тяжестью ягодицы и, с первозданным волнением обнаружив теплый вход влагалища, подталкиваю в него свой капризный орган сладострастья. Зад партнерши с поразительной готовностью отзывается, начинает ритмично двигаться, с каждым толчком наращивая амплитуду и частоту колебаний. Так отзывчива, может быть только Ольга, успеваю я сообразить в самый критический момент, когда моя плоть взрывается на удивление скорым для похмельного синдрома, но традиционно бурным опять же для похмельного синдрома фейерверком наслаждения. Волна удивления необычным эффектом было поднимается в душе. В тот же момент моя дама исторгает крик, который может восприниматься как крик только непосвященными в таинства секса. Я же крик такого рода слушаю как песню. Ее поют все женщины мира в мужских объятиях, если все идет как надо. Слова этой песни, когда-то давно написанные Змеем-искусителем, неизменны и заложены в подсознании каждой дочери Евы. Но мелодия у каждой из них своя. Неповторимая мелодия страсти.
Я знаю наизусть слова этой песни — благо моментов для их изучения у меня было предостаточно, считаю их гениальным творением, слившим воедино дьявольское и божественное, и всегда впадаю в эйфорию, когда слышу эти сверхъестественно-сверхбожественные звуки.
Но на этот раз что-то мешает мне насладиться до конца.
Возникает еще одна волна удивления, смешивается с первой, образуя завихряющий мозги бурный поток. Мелодия песни моей дамы мне незнакома! Я слышу ее впервые! В фонотеке моей сексуальной памяти нет ничего подобного.
Вы скажете: с кем не бывало, кому из нас не приходилось просыпаться рядом с совершенно голой и совершенно незнакомой женщиной? Со мной не бывало, мне не приходилось! Личное знакомство с женщиной перед тем, как лечь с ней в постель, — непреложный закон для меня. А забыть даму, с которой вечером познакомился — тем более, если она обладает столь выдающейся попкой, не только позорно, но и непростительно. Неужели старею?
Благодарная влажность поцелуев усиливает мое смятение. Приложив некоторые усилия и вырвавшись из затухающего огня женской неги, обнаруживаю в своих объятиях и не Ольгу, и не Татьяну, а совершенную незнакомку, с которой вяло-загадочной красотке, изображенной Крамским, даже равняться смешно.
Похоже, она замечает изумление в моих глазах, но не знает к чему его отнести. Проблему она решает по-своему, хотя и не слишком оригинально: заползает с головой под одеяло, скользя по напрягшимся мускулам моего тела, как гюрза по отвесной скале, находит ртом обессилено опавший пенис и приступает к волшебству, которое изысканная эстетика индийской эротики, называет игрой на флейте любви.
К этим музыкальным экзерсисам на собственном сексуальном органе привыкнуть невозможно. Тем более, если ловкий язычок и мягкие губки обладают изрядной фантазией в области сосательно-глотательных движений. И вскоре неизвестная мне дама, чей зад знаком мне до боли, резвится золотым петушком на моем вновь воспрявшем и несгибаемом члене, сотрясая диван мощными толчками.
Уже несколько равнодушный к ее страсти я обдумываю создавшееся положение. Если я спал не с Ольгой, то, какого же черта я до сих пор в постели с другой женщиной, пусть милой и вполне компанейской. Ведь утро, судя по бешеным солнечным лучам, ломящимся в окно, уже в самом разгаре. Скосив взгляд на будильник, с ужасом понимаю, что до прихода Татьяны, которой вчера днем я, кажется (а теперь я уже ни в чем не уверен), назначил свидание, остается минут 20.
Принимаю срочные меры для доведения партнерши до оргазма. Извернувшись в замысловатом акробатическом этюде, средний палец правой руки помещаю на ее анальном отверстии (оно тотчас же отзывается трепетно испуганным сжатием). Средний палец левой — на клиторе (этакий сорванец, все время норовит улизнуть!). Секунда, другая, что же она медлит? Нечеловеческим усилием напрягаю все мышцы и пещеристые тела пениса. Еще немного дожать. О, как я понимаю штангистов. И только тогда начинаю ощущать мягкие, но отчетливые спазмы влагалища. Наконец-то!
Моя дама в истоме низвергается на постель. В этот момент она очень похожа на драгуна, порубленного кривыми саблями янычар. Я же, наоборот, проворно вскакиваю, быстро натягивая одежду и бормоча какую-то околесицу о срочных делах.
Ей, похоже, торопиться некуда. Не спешно посетив ванную, она также лениво одевается, на ходу диктуя мне телефон, а заодно имя и фамилию. Ага! Ее зовут Евгения. Прекрасно. Пусть и постфактум, но отчитался перед совестью. Ну а теперь — бай-бай, моя малышка!
Мы вместе выходим из дому. При чем я едва способен скрыть уколы тысяч иголок, колющих душу изнутри. Евгению же мое волнение как будто заставляет быть еще более расслабленной и неторопливой.
Прощаемся у куста жасмина, скрывающего наш долгий поцелуй от неусыпного соседского ока. Чудесное июльское утро расточительно льет на нас свое бодрящее благоухание. После крепкой сексуальной встряски — лучшего средства от алкогольных недугов — это изрядно проясняет мысли.
Она идет к трамвайной остановке, а мне, якобы, — на троллейбус. На несколько секунд во мне просыпается давно уснувший талант спринтера, способного составить конкуренцию самому Карлу Льюису. Стремглав обегаю вокруг дома, прикидывая в уме между прочим, где я мог познакомиться с Евгенией, но, воспарив на лифте в квартиру, тут же о ней забываю — телефон рассыпается в прах от звона.
Да, это Татьяна. Говорит с телефона-автомата в двух кварталах от моего дома. Прекрасно. У меня еще есть немного времени, чтобы навести относительный порядок и поменять простыни.
11. 30. А вот и она, моя северная красавица: широка, глубока, стройна. Швыряет сумочку в кресло, не обращая внимания на сохранившиеся следы бардака (впрочем, бардак вечен), сама плюхается в другое и начинает плести нить своей обычной околесицы. На любимую тему преподавателей английского языка — моя семья. Дочка только что отправлена в школу для особо интеллектуальных вундеркиндов. Муж — третью неделю в командировке в Верхнем Уфалее («забавляется с провинциальными шалавами»). Свекровь закупила тонну свинины, нужно забирать, а у нее холодильник не резиновый. И т. д. И т. п.
Я присаживаюсь рядом на ковер и, как бы невзначай, запускаю руку под легкий подол шифонового платья. Она делает вид, что не замечает моих ласк. Обычная наша игра. Татьяна болтает безумолку, я невозмутимо демонстрирую ловкость рук.
О, боже! Эти восхитительные, колышущиеся ляжки, с брезгливой преданностью принимающие прикосновения мужских пальцев. Эти мгновенно увлажнившиеся трусики, под которые, несмотря на всю плотность их прилегания к телу, легко проскальзывают страждущие пальцы. О, эти не ведающие предела набухания, малые губки!
Татьяна болтает. Я терпеливо ласкаю ее шаловливый клитор и величественное влагалище; не самое скучное занятие, господа, при одном условии: женская физиология и поэзия Рильке должны быть для вас вещами одного порядка.
Татьяна кончает все в той же нейтральной позе сплетничающей женщины, не приподняв платья, даже не приспустив трусики. Кончает где-то между ценой на капусту и последней серией модного телесериала. Теперь уже без неожиданностей: я слышу знакомый вопль-песню, в котором мне знакома каждая нотка и каждая пауза, идеальная повторяемость которого так ласкает слух.
Прекрасно. Татьяна получила свое. Пора и мне приступить к привычной процедуре.
Поласкав шею и ушки моей прелестной собеседницы, так и не унявшей словесный фонтан, я выпрямляюсь во весь рост и решительно расстегиваю молнию брюк. Ее лицо слегка вытягивается (обычные Татьянины штучки, необходимый элемент нашей любовной игры). Но болтовня не прекращается.
Наступает критический момент, так приятно щекочущий нервы, так своей безыскусностью крепко меня восторгающий, а Татьяну — я уверен — еще больше. То, что на ее лице гримаска неудовольствия, ничего не значит. В глазах, зато, жадный блеск голода по этой супер-карамельке, бесстыдно выпрыгивающей из моих штанов. Смотрите, завидуйте!
Наконец-то ротик Татьяны занят стоящим делом (прошу прощения за каламбур). Пустопорожний поток слов прерван. Возникает долгожданная тишина, если не считать сладчайших причмокиваний и вздохов. Становится даже как-то не по себе, хочется заполнить внезапную звуковую брешь. Дотягиваюсь до магнитофона. Нажимаю кнопку, и возникает «Lady In Red», непревзойденный гимн сексу, сопряженному с похмельем.
С последним аккордом поток тугой отборнейшей спермы устремляется в темную глубину Татьяниного рта. Ошеломленный оргазмом я опускаюсь на ковер. Татьяна царственно перешагивает через мой поверженный усладой труп и, зажимая ротик руками, вдруг мчится в ванную. Моральный кодекс домохозяйки и матроны мешают ей проглатывать сперму любовника. Бог ей судья. У других моих подруг иные принципы. А у некоторых их нет вообще. В этом я усматриваю разнообразие, что само по себе прекрасно, поскольку без разнообразия — нет гармонии.
Аудиенция закончена. Новости исчерпаны. Расстаемся до следующей встречи по-деловому, но радостно, с шутками-прибаутками, в предвкушении будущих встреч. Юмор свойственен не только музыке, но и сексуальным отношениям.
С ее уходом я сейчас же переключаю биоволны на Ольгу. Свидание с ней назначено только на 5 часов вечера. Чем-то нужно занять время.
Прогуливаясь вдоль кухонного окна и наблюдая за суетой загружающихся в соседний дом новоселов, вспоминаю о новой соседке, въехавшей в квартиру этажом выше неделю назад. Я до сих пор не соизволил ни представиться и ни засвидетельствовать свое почтение. Совершенно непростительное упущение. Еще немного и подходящий момент для того, чтобы исправить положение, будет упущен. Ведь возможен вариант с врезанием замка или развешиванием книжных полок, что как нельзя лучше способствуют установлению с одинокими женщинами добрососедских отношений, подразумевающих и в дальнейшем различные услуги по мужской части.
12. 30. Какой-то остолоп уже копошится у новенькой металлической двери. Углублен и сосредоточен так, будто и не подозревает о полагающемся слесарю-самцу гонораре. Жалкий, но типичный пример кретинизма с примесью комплексов и импотенции. Ну, его к черту!
В запасе у меня все равно соседняя дверь. Звоню. Олух-перехватчик слишком усердно стучит молотком, мешает прислушиваться. Кроме того, от волнения у меня начинается ломота в висках. Как у начинающего актера. Чего тут больше — негодования, оскорбленного самолюбия или ожидания встречи с той, чьи легкие шаги все-таки слышатся из-за двери. По странному стечению обстоятельств Вероника оказывается дома. Значит, сегодня мой день.
Тоненькая тростиночка Вероника — дочь моей дорогой и уважаемой преподавательницы по классу рояля Инги Борисовны, женщины с множеством достоинств, одним и первейшим из которых является роскошный бюст. В отличие от мамы, у Вероники подобного бюста не наблюдается, но других достоинств не меньше.
Она радуется мне, как щенок солнечному дню. Бедняжка. Я так редко бываю у них. Я такой нехороший. Я зазнался. Я перестал интересоваться серьезной музыкой. Я забыл своего любимого педагога. Я не проявляю никакого интереса к подрастающему поколению.
Вот здесь она не права. В корне. Я испытываю обостренный интерес к племени молодому, проявившийся никак не далее двух месяцев назад, когда Вероника под моим чутким руководством и при моем личном участии лишилась девственности. Правда, нельзя отрицать и последующей позорной халатности наставника молодежи, не проследившего и не направившего должным образом процесс становления либидо молодой феи.
Поспешными нежными поцелуями ручек и ножек вымаливаю себе прощение и в знак примирения прошу исполнить на рояле одну из прелюдий Шопена. На выбор.
Ее легкие пальчики порхают над клавишами. Я сижу рядом на полу и ласкаю ее ножки. Все выше и выше. Поглаживаю прозрачные коленки. Мягкий бархат ляжек. Дрожит рояль под напором гармоний. Дрожит Вероника под прикосновениями моих жарких ладоней.
Мелодия обрывается на подъеме. Вероника кидается мне на шею, судорожно покрывая мое лицо поцелуями. Она делает это неловко, неумело и — от того — так искренне и мило, что я смущен как никогда. Смущение придает сексуальному возбуждению небесно-ангельскую окраску, но никак не препятствует ему. Наоборот.
Она так тесно прижимается, что мне с трудом удается распахнуть ее халатик. Еще большие неудобства доставляет мне собственная одежда.
Но вот мы обнажены и катимся под рояль. Секс с неопытной партнершей безыскусен, но обладает неоспоримым шармом. Секс с неопытной партнершей пылок, зноен, скоропалителен и очень похож на стометровый забег в паре с всё с тем же пресловутым Карлом Льюисом. Неопытная партнерша еще не отдает полный отчет своим чувствам и ощущениям. Секс представляется ей неким чарующим монстром без головы, хвоста и ног (безо всяких двусмысленных намеков, потому что фаллос пока не ассоциируется ни с наслаждением, ни с агрессивностью, ни с любовью вообще), без начала и конца. Секс начинается для нее первым робким поцелуем, но не заканчивается оргазмом, который, даже достигнув, она еще не способна осознать во всей его пугающей красоте и силе. Ах, феи, феи, как вы по-осеннему наивны!
Кажется, что я как наиболее опытная и хладнокровная сторона способен сдержаться, но юная похоть вскоре заводит меня до предела.
Вероника еще испытывает священный девичий трепет перед мужским членом, его внушительным и авторитетным видом. Поэтому мне самому приходится проводить энтромиссию, операцию по проникновению органа, к которому нежные девичьи ручки боятся прикасаться, в девичье же узенькое влагалище, источающее, однако влагу щедро, совсем по-женски. (Что это я? Заладил: девичье, женское. Женщина бывает девственна только раз в жизни, как севрюга только раз бывает первой свежести, в самую первую ночь, когда существование этой самой девственности фиксируется как непреложный факт. О, хирургических фальшивках говорить не будем).
Не пристало мне, многоопытному сексоведу и женолюбу, чураться работы собственными руками. Я очень осторожен, но сказывается отсутствие привычки к делу, в котором взрослые женщины не только проявляют чудеса ловкости — они считают оскорбительным для себя допускать к этому действию мужчину. Вероника к тому же нетерпелива как все неопытные и страждущие. Я вхожу в нее с обоюдным для нас обоих ощущением легкой боли. Чудесное ощущение боли новизны, благодаря своему небесному происхождению оно способно повторяться (правда, весьма ограниченное число раз) и жить в нашей памяти (правда, в зависимости от климатических условий души). Каково завернул?
Грубый козлоногий фавн овладевает нежной нимфой — это я все еще немного отстраненный вхожу в хрупкое тело Вероники.
От мамы Вероника унаследовала не пышную грудь, а бешеный темперамент. Она активна. Она суперактивна. Мама, ваша дочь прекрасно больна — суперактивностью! Активность увеличивает ее силы в несколько раз, благодаря чему ее бедра подкидывают мое не самое сухопарое в мире туловище к днищу рояля. И я даже несколько раз испытываю кожей ягодиц его шершавую поверхность, что опять же вносит в мои переживания любовника-борца новое и необычное.
Но сумасшествие кончается быстро. В какой-то момент Вероника как будто пугается и с жутким стоном, на который вряд ли была способна даже Клеопатра, резко отстраняется. Пенис взлетает в воздух, исторгая на плоский девичий живот (опять «девичий», но до женской основательности ему и в самом деле далековато) фонтан перламутровых брызг.
Оказывается, эта неопытная чертовка отлично знакома с технологией зачатия, и, конечно, ничего такого не желает. То, что я принял за испуг, всего-навсего предосторожность. Удивительно: я — наставник — потерял голову, а она — воспитанница — четко определила нужный момент, несмотря на весь свой пыл. Если так пойдет дальше, ученица неминуемо превзойдет учителя.
После душа мы выпиваем по глоточку сухого вина из маминого тайника. Обнаженная Вероника присаживается к инструменту. Голая и прекрасная доводит прелюдию Шопена до логического конца, пока я привожу в порядок дыхание и прихожу в себя, наслаждаясь видом великолепной и страстной музыкантши.
13. 30. Звонок в дверь. Я скоропалительно предлагаю не открывать. Но Вероника кого-то ждет. Заставляет меня срочно одеться и бежит открывать.
Я не вижу визитера, но по звукам, доносящимся из коридора могу догадаться: это тот гнусный тип, который возится с дверью нашей новой соседки. Ему, видите ли, требуется помощь крепких мужских рук. Что ж, я готов.
Уход. Точнее, исход. В жизни героя-любовника он играет большую роль. Существует целый свод правил ухода-исхода от любовницы, несколько отличающийся от общепринятых правил хорошего тона и предназначенный, прежде всего, для того, чтобы не обидеть Даму поспешным уходом, не дать Даме ошибиться в границах власти над любовником неспособностью уйти как подобает мужчине, не забыть о благодарности за доставленные мгновения блаженства, посеять на всякий случай в ее душе пару зерен сомнения по поводу предстоящих свиданий, ну и так далее и так далее. Поговорим обо всех этих тонкостях, господа, в другой раз. Упомяну только главное правило: каждая Дама требует ухода. Понимайте, как знаете, лучше объяснить я не могу, а лучше поясню на примере Вероники.
Перед уходом задираю ее халатик и запечатлеваю на ее едва опушенном лобке нежнейший поцелуй. Она хохочет, ей щекотно. С тем и расстаемся, я — с горящими от поцелуя губами, она — с горящим от поцелуя лобком. Прекрасно!
Со слесарствующим типом мы быстро доводим дверь до ума. После чего он принимает весьма озабоченный вид опаздывающего человека, швыряет инструменты в сумку, громко сообщает неведомо кому в глубь квартиры, что работа закончена и удаляется скорой поступью горного козла. В глубоком раздумье я остаюсь один. Тёмный омут моей интуиции слегка бурлит.
Оказывается хозяйка принимала душ, о чем она незамедлительно сообщает, появившись минут через 5. Она, похоже, принимает меня за мастера: есть такая черта у господ, привыкших к сервису, — для них вся обслуга на одно лицо.
Она вопросительно смотрит на меня, я — на нее, как зеркало, отражая выражение ее глаз. Я не спешу объяснить недоразумение — поспешность в общении с женщинами вообще ни к чему. Она же понимает мое выжидание по-своему. Вынимает кошелек и, с бормотанием что-то на счет того, что фирме уже все оплачено, но что она мне так благодарна, протягивает деньги. Я с тихим смирением отказываюсь (гусары денег не берут, тем более авансом — ремарка для зрителей). Ну, тогда выпьем кофе. Вот это то, что нужно.
Хозяйка средних лет, среднего роста, среднего телосложения. Внешне неброская, дышащая после ванны свежестью среднерусской равнины, лишенная всякого косметического камуфляжа, — она источает покой и уравновешенность. Мы пьем кофе. Беседа наша нетороплива и добросердечна.
Я не жалуюсь. Это не в моих правилах. Я просто размышляю вслух. О своем душевном одиночестве. Постоянной загнанности в угол. О тоске вечеров. Она говорит почти о том же. Может быть, не столь образно. Впрочем, моя собеседница только поддакивает. Мои слова так близки ей, что собственные ее формулировки не имеют значения. Достаточно того, что я выражаю скупыми фразами то, что она давно ощущала, но боялась высказать.
Я замечаю, как теплеет ее взгляд. Как сознательно или бессознательно она придвигается ближе. Как ее рука приближается к моей. Но, господа, предупреждаю, никогда не надо форсировать события. Закурим.
Сладчайшие затяжки. Я умолкаю. Теперь ее очередь. Высказываясь, она должна, по моим понятиям, произвести сексуальный аутотренинг, настроиться на мою волну окончательно — на это есть время, должен же я прийти хотя бы в приблизительную физиологическую форму.
Это даже не речь. Это жалоба моряка на жестокость ветра и непредсказуемость волн. Достаточно эмоционально и бессвязно. Но как чувствительно!
Следующий момент времени застает меня, грустно стоящим у окна. Жалкий окурок в руке. Тоненькая струйка дыма. Тишина.
Когда я приближаюсь к ней, она еще пытается задать какой-то глупейший вопрос. Но мне уже не до дискуссий. Мои ладони притягиваются нестерпимой гравитацией её тяжелых грудей, едва прикрытых мягкой тканью халата. На ощупь они оказываются удивительно и даже как-то радостно податливыми полушариями. Их хозяйка следует их примеру. Она с облегчением поддается моей атаке. Сдается на милость победителю, следуя старой и мудрой истине: скорее бы война, да в плен сдаться. А что, разве у нее был выбор?
Халат сброшен на пол. Наш поцелуй горячен и тревожен — так могут целоваться только милосердный победитель и побежденный, всецело признающий поражение. Она обнажена. Я до сих пор одет. В следующий момент она отталкивает меня и, задыхаясь, шепчет в ухо, что в постели нам будет удобнее. Мне немного щекотно и немного смешно. Я легко соглашаюсь. Пока мы неуклюже — между поцелуями и ласками, как между Сциллой и Харибдой, — движемся по направлению к спальне, я по ходу нашего следования в порыве романтического своеволия разбрасываю одежду, прекраснодушно предоставляя ей полную свободу в выборе места под солнцем в незнакомой квартире. Я так безумно романтичен!
В постели не происходит поначалу ничего из ряда вон выходящего. Порыв и анархия, властвующие над ее телом, сразу приводят меня к мысли, что эта женщина нуждается в дирижере, виртуозе профессионале, не знающем сомнений. Я с воодушевлением принимаю эту роль: раздвигаю её ноги, укладываю спиной на кровать (а сам, стоя на коленях, легкими хулиганскими прикосновениями головки пениса привожу в смятение ее вагину), поворачиваю спиной к себе, ставлю на четвереньки, даю в руку пенис, строго и внушительно подрагивающий. Она — уже послушный инструмент моей желания, Галатея, с готовностью заполняющая пространство своего влагалища упругой агрессивностью и невыносимой теплотой бытия.
У многих снобов от секса ее влагалище вызвало бы приступ истеричного негодования — настолько оно обширно. Но его подвижность и натренированность легко окупают этот незначительный, на мой демократический взгляд, недостаток: оно как будто само по себе обладает ярким воображением (в отличие от хозяйки или в пику ей). Как бы мы не двигались, какие бы позы не принимали, ее влагалище опережает все наши выкрутасы. Дрожание, влага, нетерпение, раболепие, нега, страсть, любовь (да, да! эти мгновения — любовь, только она так безоглядна, бездумна и восторженна) волна за волной обрушиваются на мой член, на этот наглый погрязший в самомнении и себялюбии отросток. Теперь его очередь приходить в смятение. И есть отчего, когда ты отдан во власть непредсказуемой стихии. О бедный мой, член — ты словно утлый челн!
Я закрываю глаза (что делаю сравнительно редко в такие мгновения, вопреки всем утверждениям прекраснодушной стерве Руфь Диксон; странная бабенка, эта Руфь, надо сказать. Не мешало бы с ней поболтать с глазу на глаз, только нужно выбрать время). Я закрываю глаза, и мне кажется, что я в объятиях сверхженщины, superwoman, способной доставлять мужчине абсолютно непредсказуемое, абсолютно безграничное наслаждение.
Она — само наслаждение, растворяющее в себе маленькую мужскую песчинку, жалкую молекулу — сперматозоид, чей устремленный вверх знак-стрелка кажется не более чем неудачной шуткой. Я с трудом прихожу в себя, едва избежав решительного и окончательного растворения и аннигиляции, так и не кончив, так и не испытав примитивного физиологического облегчения семенных протоков. Но что может сравниться с чудовищно растянутым во времени преддверием оргазма, самым таинственным и самым неповторимым момент любовной схватки, имеющим почти непобедимую склонность к мимолетности.
Откуда-то из потустороннего мира выплывает циферблат. С удивлением обнаруживаю, что минул почти час с того момента, как я с некоторой долей легкомыслия вступил в любовную схватку. Следующим объектом в поле моего зрения оказывается странно колышущаяся тень на фоне окна. Отмахнуться от нее как от наваждения не удается, и вскоре она формируется в контуры недавно покинувшего эту квартиру слесаря. Пребывающий в столбняке, он то ли восхищен, то ли возбужден. Но тем не менее слышится бормотание на счет новых ключей, которые он забыл оставить хозяйке и которыми догадался воспользоваться, поскольку на звонки не получил никакого вразумительного отклика, кроме нечленораздельного шума и выкриков. Я передаю шепотом его слова моей партнерше, без всяких признаков жизни прикрывающей мое тело, как соратник на поле брани.
Некоторое время она не отзывается. Потом медленно, очень медленно, становится надо мной на четвереньки и, также медленно, с какой-то застывшей циничной ухмылкой, плохо гармонирующей с ее простодушным лицом, небрежно коротким жестом приглашает слесаря присоединяться.
Пока мастер гаечного ключа и зубила торопливо расстегивает штаны, она на ощупь находит на тумбочке махонький флакончик с маслянистым содержимым и неожиданно ловким движением, изящно прогнувшись, смазывает маслом следующее по порядку за влагалищем, чуть менее броское, но по-своему симпатичное отверстие.
Ну что ж, господа, говорю я себе: хор — так хор. Многоголосие имеет неразрывную связь с разнообразием. Прекрасно! Кому-то спинтрия покажется развратом, кому-то слишком сложным занятием. Для меня же любое припятствие-неудобство-сложность лишь вносит в секс необходимый элемент интриги и остроты ощущений. Эрекция (какая по счету за день?) не спешит посетить мой член благословенным присутствием. Упрямый пенис вяло поводит головкой из стороны в сторону, всем своим видом демонстрируя индифферентность и равнодушие к происходящему. Но ловкие женские пальчики ловят нерадивого, наставляют его на путь истинный. Потребовались бы немыслимые ухищрения, чтобы заставить этого полумертвого удава вползти в норку, если бы не по-осеннему радушная и влажная распахнутость ее входа.
Но стоит только моему заскучавшему члену почувствовать параллельные вибрации пробирающегося окольными путями собрата, воспринять нервное подрагивание нежной телесной стенки, разделяющей два столь непохожих туннеля любви, как к нему возвращается прежняя гордость, заставляющая его воспрять. Великоросская гордость плавно переходящая в германскую твердость, скандинавскую неустрашимость и польскую несгибаемость. Что еще пропустил? Да! Персидскую томность, монгольскую свирепость, иберийскую пульсацию, саксонский ритм, самурайскую созерцательность, африканскую кровь, кроманьонскую сперму...
Мой оргазм неспешен. Он словно раздроблен на части, на доли и такты. Слабая часть, ударная, пауза и снова по кругу или вразброд. Это по-настоящему женский оргазм — не по способу его достижения, а по красоте и широте палитры наслаждений. Господа, завидуйте вашим подругам! Это я вам как доктор говорю.
Слесарь оказался малый-непромах. С таким воодушевлением навалился на представленный в его распоряжение симпатичный зад, что наша с ним общая партнерша даже охнуть не может: наслаждение серной кислотой растворяет ее нутро, парализуя голосовые связки.
Два пениса в одном женском теле — два реактивных заряда, отправляющие женщину в непролазные дебри райских кущ. Две различные судьбы, скрестившиеся в третьей таким божественным способом.
Слесарь быстро кончает и в изнеможении валится с кровати на пол, как боров, не эстетично и грубо, следуя природе пролетарского происхождения. Раскаленная до бела головка еще некоторое время как-то растеряно вертится над краем греховного ложа, а затем его пенис, подобно пиратскому флагу, медленно падает, знаменуя полный отпад. Утратившая контроль и над телом, и над душой, и над сознанием наша милая соседка представляет собой по сути дела страшную картину совершенно опустошенной женской оболочки, в которой порезвился торнадо услады. Я же до сих пор нахожусь на пике оргазма, семяизвержение длится так долго, что впору испугаться за здоровье. Но сил для испуга просто нет. И я продолжаю заниматься любовью с бесчувственным телом соседки, хотя это больше напоминает некрофилию, чем традиционный половой акт. И продолжаю почти бесполезные фрикции, теоретически уже давно способные вызвать пожар. На последнем дыхании. Я останавливаюсь только тогда, когда осознаю коматозное состояние партнерши.
Силы на пределе, но заставляю себя встать, одеться (все это я проделываю, как сомнамбула, находясь под опьяняющим действием эйфории) и ухожу, оставляя за собой поле сексуальной битвы, усеянное телами тех, кто в полной мере вкусил яд страсти.
16. 00. До встречи с Ольгой все равно остается час. Потерянный час. Вычеркнутый из жизни. Трудно с этим смириться даже учитывая мое состояние, знакомое каждому мужчине, особенно с тонким художественным складом ума: после бурного оргазма следует нервное бесчувствие, на дне которого тихо плещется отвращение ко всему женскому роду. Стоит ли ради такой малости как мимолетная радость оргазма тратить столько усилий, спрашивает саму себя художественно-поэтическая мужская натура (кстати, любая женская натура задает себе такой же вопрос задолго до проникновения волосатый мужской руки под пряную сень ее юбки). В любом случае, по совету самого романтического из всех романтических певцов, Пола Саймона, нужно рассуждать логически; и логика вскоре выводит из трясины сомнений: стоит, конечно, стоит! Даже самые жуткие усилия, даже рваные сухожилия, нервы и одежда от Ив Сен Лорана стоят того.
В плазме наслаждения жизнь и смерть сплавляются в одно целое, позволяя прикоснуться к вратам Вечности и невредимым вернуться обратно. Всё что я могу, господа, приклонить колени перед этим чудом.
На самом же деле я брожу вокруг холодильника, перед которым приклонять колени бесполезно. Пока я соображаю, чем подкрепить растраченные силы, раздается звонок в дверь.
На пороге моя бывшая одноклассница и по совместительству моя подростковая любовь. Она несколько располнела, но от этого ее облик лишь слегка размылся, словно окунулся в дымку, которая делает ее черты еще более загадочными. Эти черты так пугали и так влекли меня в годы юности.
Передавать наш бессвязный полувосторженный, полу — недоуменный диалог бесполезно, тем более, что он все равно заходит в тупик. И мы, толкаясь, бросаемся на кухню, чтобы припасть к кофейнику как спасительному роднику ясности и осмысленности. Пьем кофе, усиленно курим, окунаясь в былое и клубы табачного дыма. В голове я прокручиваю возможные варианты ее визита. Но не вижу ничего реального. Все мои попытки добиться от Аллы конкретного ответа натыкаются на шуточки-прибауточки, замешанные на добротном цинизме, что говорит о значительном жизненном опыте моей бывшей любви. Смешно, но я попадаю в глупую ситуацию: не могу прервать разговор и выставить гостью, придет Ольга, увидит постороннюю женщину... Куда смешнее!
Что ж пусть все идет, как идет. Во всех случаях нужно оставаться джентльменом. А там видно будет. Тем более что в сексуальном плане я не представляю сейчас ни для кого никакого интереса. Разве что для педика-некрофила.
Поэтому когда Алла невзначай касается коленкой моего бедра, я остаюсь холоден, как клинок самурая. Разве можно вернуть былое?
... Впрочем, почему бы и нет?..
Даже немного обидно, что я выжат, как лимон. Неосмотрительность, бесконтрольный расход, и вот вам результат. I'm so tired, у меня смыкаются веки в тот самый момент, когда напротив сидит очаровательная дама, которой в прошлом посвящены десятки юношеских поллюций и стихотворений. Она уже недвусмысленно дает мне понять, о своем решительном намерении отдаться мне, она уже гладит мои руки, она уже раздвигает колени и туманит взгляд, а во мне даже гипоталамус не шевелится. Чертовски смешно!
Мысли, как я не стараюсь, все равно вертятся вокруг прихода Ольги (не думать о белом медведе!). И она не заставляет себя ждать. На этот раз Ольга непривычно точна.
Дверной звонок оживает в забавный момент. Немая сценка достаточно выразительна: Алла в порыве шаловливого отчаяния задрала мини-юбку, демонстрируя крепкое бронзовое бедро вкупе с круглой, как мяч, ягодицей того же южного цвета. Я немного смущен и ошалело вкушаю представшую картину.
В ответ на вопрос в ее глазах я пожимаю плечами и бреду в коридор, на ходу — джентльмен все-таки

Поделиться в: