В этот день в Московском комплексе «Олимпийский» проходили финальные заплывы чемпионата мира. Трибуны были переполнены, тренеры сбились с ног, пытаясь успокоить своих воспитанников, зеленая вода в бассейне бурлила как в гигантском котле. 
Я стоял недалеко от входа в душевую, прислонившись к поручням трехметровой вышки, и лениво покуривал. Все происходящее вокруг мало интересовало меня, я знал, что наши пловцы к этому сезону подготовились слабо, а после внезапной травмы Мельникова в сборной царило полнейшее уныние. Сам я попал на соревнования со-вершенно случайно — просто перед репетицией спустился вниз попариться в душе и глотнуть пивка. Люблю я это дело! Но, увидев в душевой наших ребят и узнав от Толи Спицына, непревзойденного мастера брасса, что происходит, я отправил своих музыкантов на Vip-трибуну, а сам вышел в бассейн.
Никто на меня не обратил внимания, и только второй тренер нашей сборной, про-бегая мимо, нашел в себе силы улыбнуться и поинтересовался, уж не собираюсь ли я предложить свою помощь.
 — Ну что ж, — усмехнулся я, — если сильно будете проигрывать, то придется...  Не зря же месяц назад я получил черный пояс по Айкидо; если что — будем следовать совету Высоцкого и бороться как Спасский с Фишером!
Но тренер уже убежал, не дослушав моей тирады. Cудил сегодня Миша Бурайтис, заметив меня, он вяло махнул рукой — не мешай, мол — и побежал к другому краю бассейна.
Трибуны взорвались ревом. Закончился заплыв мужчин на 800 метров. Вольф Ганберг, двухметровый норвежец, очень похожий на Дольфа Лундгрена в фильме «Рокки — 4» (развесистая клюква для тупоголовых америкосов), показавший лучшее время, весело улыбался, пожимая протянутые руки. Толпа фотографов и репортеров окружила его, но он, раздвигая всех плечами, протолкался к трибунам, где в первом ряду сидела его невеста — скандинавское чудо — и крепко поцеловал ее в губы. Болельщики ответили овациями. Андрей Шелестов, приплывший шестым, мрачно наблюдавший эту картину, подошел ко мне.
 — Дай потянуть, — буркнул он.
Не успев удивиться, я протянул ему бычок, и Андрей, глубоко затянувшись пару раз, махнул рукой и ушел в душевую.
Шум на трибунах понемногу стихал. К финальному заплыву на 400 метров готовились женщины. Выходя из душевой, они проходили мимо меня, стройные загорелые русалки, обдавая запахом хлорки. Никогда не унывающая Ира Корнакова игриво взъерошила мне волосы, а Гута Лавсан, ослепительно улыбнувшись, как бы невзначай за-дела меня бедром.
 — Ну-ну, — пробормотал я, почувствовав легкое шевеление в плавках. Эх, люблю я это дело!
Девушки выстраивались вдоль бортика бассейна.
 — Вторая дорожка — Ирина Корнакова! — звучно объявил динамик, и трибуны приветствовали ее аплодисментами. Но все взгляды были прикованы к Катарине Берсайт, абсолютной чемпионке мира, занимавшей все призовые места в течение последних четырех лет. Катарина налево и направо посылала воздушные поцелуи, весьма открытый купальник плотно обтягивал ее мускулистое тело, скорей подчеркивая, чем скрывая пышные формы. 
 — Пятая дорожка — Любовь Самарина!
Зал зааплодировал как-то вяло и неуверенно. Я тоже впервые услышал это имя и нашел глазами невысокую стройную фигурку. Девочка как девочка; видно, в основной состав ее включили в последний момент.
Старт! Заплыв начался.
Не очень-то интересуясь происходящим на воде и заранее зная результат, я лени-во подошел к буфету и взял у Аркадия кружку пива. Аркаша хитро щурился, негромко подпевая доносящейся из музыкального центра песне. Как и положено, это был «Черный Ворон» — последний хит группы «Четверо с Острова». То есть, наш.
 — Вперед вырывается Катарина Берсайт! — долетел до меня голос комментатора, — Ее преследует Ирина Корнакова!..
Вот приплывут девки — и пойду себе, — думал я, потягивая «Клинское», вспомнив, что наверху у меня припрятаны три бутылки джина. 
Заплыв подходил к концу, шум на трибунах нарастал. Вдруг я обратил внимание, что болельщики скандируют что-то непривычное. Прислушался.
 — Са-ма-ри-на! Са-ма-ри-на!!! — ревела тысяча глоток.
 — Девушки вышли на последнюю стометровку! — захлебываясь, кричал коммента-тор, — Самарина на полкорпуса отстает от Берсайт!
Я удивился. Дело принимало совсем неожиданный оборот.
Спины судей, тренеров, врачей закрывали от меня поверхность воды, но схватка там, видимо, шла серьезная. Рев нарастал. Пока я пытался протолкнуться к бортику, не расплескав при этом пиво, заплыв кончился. Кто же победил? Передо мной суетились корреспонденты, фотографы, судьи, еще какие-то люди; из динамики доносились странные булькающие звуки и хрюки, я почти оглох от свиста и крика.
 — Да, — наконец-то прорезался голос комментатора, — только фотофиниш показал, что первой пришла наша Любовь Самарина и на две сотых секунды улучшила мировой рекорд! Поприветствуем новую чемпионку!!!
Что тут началось! Некоторые нетерпеливые болельщики перескочили через барьер и влились в толпу, скопившуюся у бортика, внеся свою лепту в общую суматоху. Махнув рукой, я неспешно допил пиво, взял еще одну кружку (эх, люблю пиво!) и отошел к вышке. Что происходило на воде, я не видел, наверное, спортсменки поздравляли победительницу; люди что-то кричали, размахивали руками, фотографы поднимали свои камеры высоко над головами.
Вот тяжело поднялась по лесенке Катарина Берсайт, закусив губу, ошеломленная и подавленная; вот Афродитой выплеснулась неунывающая Ирка и затанцевала на бортике какой-то немыслимый танец.
 — Где же чемпионка?
И вдруг шум мгновенно затих, умолк динамик, как будто кто-то невидимый выключил гигантский рубильник; последняя волна взметнулась по трибунам и умерла где-то под потолком. Репортеры и прочие, казалось, приросли к кафельному полу. Стало так тихо, что у меня зазвенело в ушах, и сразу стал слышен плеск еще не успокоившейся воды. Что такое? Я повернул голову. Толпа внезапно раздалась на две половинки как пирог, разрезанный ножом, и я увидел Самарину. Кружка чуть не выпала из моих задрожавших пальцев.
Чемпионка шла совершенно голая, видимо, сбросив в воде купальник и шапочку, и мокрые черные волосы рассыпались у нее по плечам. Вода стекала ручейками с ее крепкого тела, груди чуть подрагивали в такт упругим шагам, на бедрах переливался свет многочисленных ламп, оттеняя выпуклый лобок, покрытый густым черным пушком. Она шла абсолютно свободно, никого не стесняясь и ни на кого не глядя, поправляя волосы, падающие ей на лоб. Чуть припухлые губы были плотно сжаты, никаких признаков радости или волнения не отражалось на ее спокойном лице, как будто и не она минуту назад вырвала нелегкую победу.
Провожаемая ошеломленными взглядами, Люба прошла мимо меня и скрылась в коридоре, ведущему в душевые. Отомри, — мысленно подал я команду, и все разом за-двигались и заговорили.
 — Ну и ну! — только и смог выдохнуть Миша Бурайтис, вытирая со лба обильно выступивший пот.
Ни один из репортеров не успел задать новой чемпионке ни одного вопроса, фотографы судорожно сжимали в руках свои фотоаппараты. Бассейн гудел как потревоженный улей, обсуждая случившееся. Я заметил, что ни одна из девушек не решается пойти вслед за Самариной, и внезапно, повинуясь какому-то порыву, я одним глотком осушил оставшуюся половину кружки, шагнул в проем и направился в женскую душевую. Там было жарко, душно и пахло женщинами. В углу, в последней кабинке шумела вода. Я неслышно подошел вплотную и увидел Самарину. Она стояла под душем, зажмурив глаза, пустив воду на полную мощность, и запрокинув голову от удовольствия, медленно поворачивалась на одном месте.
 — Так, — промычал я, останавливаясь в шаге от нее и плавно покачиваясь с пятки ... на носок в характерной манере.
Девушка открыла глаза. Увидев меня, она нисколько не удивилась и не сделала попытки прикрыть свою красоту, а только перестала вертеться и смело уставилась мне в глаза своими черными глазищами (Эти черные глазища! — пропел в голове Юра Шевчук), в самой глубине которых притаилась усмешка. Я удивился в очередной раз. Самарина вела себя так, как будто не было ничего странного в том, что незнакомый бородатый и патлатый фраер стоял перед ней в женской душевой в плавках, с пустой пивной кружкой в руке и разглядывал ее голую как музейную редкость. 
 — Что случилось? — наконец разлепила она свои прелестные губки.
 — Я — корреспондент журнала «Ровесник», — брякнул я первое, что пришло в голо-ву, — Ты не находишь, что ты немного шокировала публику? 
 — Да ну их, — небрежно махнула она рукой, — зато я избавилась от ненужных вопро-сов. А ты, оказывается, смелый...
Она уже, конечно, поняла, какой я корреспондент.
 — Это ты — смелая. Надо же до такого додуматься! И шла как по Бродвею...
 — А чего мне стесняться? — она плавно повернулась передо мной, закинув руки за голову, — Разве я уродка?
Да-а, ты не уродка, — думал я, ощупывая взглядом ее тело. Во время нашего диалога я успел хорошенько рассмотреть ее. В раскосых глазах и чуть широких скулах проглядывало что-то азиатское, странно узкие для пловчихи плечи и широкие бедра придавали ей сходство с танцовщицей из гарема какого-нибудь султана, но под атласной кожей рук и ног угадывались сильные мышцы, но и это придавало ей определенный шарм. 
 — И как это она умудрилась приплыть первой? — мысленно удивился я, вспоминая, что у Катарины, несмотря на ее изящность, плечи пошире, чем у меня, а бицепсам позавидовал бы сам Лундгрен. Мое каменное сердце дрогнуло.
Не отдавая себе отчета, почти машинально я протянул руку и двумя пальцами нежно обхватил крупный коричневый сосок, украшавший левую грудь новой чемпионки. Девушка напряглась как струна и подалась ко мне всем телом. Глаза ее превратились в узкие щелки, а губы приоткрылись. Рук она не опустила, и ее открытые подмышечные впадины, покрытые густыми вьющимися волосами, смотрели на меня как дула револьверов; тугие струи воды, стекая вниз, шевелили волосинки, и казалось, они живут своею самостоятельною жизнью. Мои мозги под черепной коробкой поверну-лись поперек.
Левой рукой я обхватил Любу за талию (правая все еще сжимала ненужную кружку), а губами слегка коснулся ее ждущих губ. В ту же секунду меж белых зубов показался весьма длинный розовый язычок, и она мгновенно облизала мне все лицо, шею и перешла на плечи. Ее сильные пальцы уже стягивали с меня плавки. Сунув на полочку для мыла дурацкую кружку, я прижался к ней так, что она застонала, и вдавил ее в горячую стену кабинки. Я даже не замечал, что вода продолжала хлестать из душа как бешеная, причем, то была холодной как лед, то превращалась почти в кипяток. Самарина повернулась ко мне спиной, расставила ноги и чуть-чуть наклонилась вперед...
Бедрами я чувствовал ее упругие ягодицы, а ладонями ласкал ее груди, объем которых полностью не могли обхватить мои музыкальные пальцы. 
 — Соски, — простонала она, — мое самое слабое место...  я даже когда плыву...  чуть не теряю сознания...  от наслаждения...  от потоков воды...  и плыву все быстрее и бы-стрее...  ах!...  Дальнейшее было неразборчиво.
Действительно, ее соски, возбудившись, разбухли до чудовищных размеров, а груди налились упругой тяжестью.
Эх, люблю я это дело!
Вдруг душевая наполнилась шлепаньем босых ног, смехом, гомоном, и с трудом оглянувшись, я увидел, что все участницы чемпионата столпились у нас за спиной, и все происходящее их очень веселит.
 — Люба, тебе помочь? — хохотнула неунывающая Корнакова и положила мне руки на плечи. Не успел я и моргнуть глазом, как вся стая наяд набросилась на нас, ничуть не стесняясь друг друга, выволокла нас из кабинки, и большой копошащейся массой мы повалились на пол. 
Что тут началось! Визг, писк, крики, стоны — и все на фоне шумно падающей воды. Я мгновенно забыл про Самарину, и даже как ее зовут. До сих пор не понимаю, как я тогда остался в живых. 
Короче, через час я буквально выполз из душевой — мокрый, красный как знамя победившего социализма, со следами поцелуев по всему телу, и побрел в раздевалку, забыв плавки. Кое-как одевшись, с трудом добрался я до нашей репетиционной и тяжело повалился на диван, ошалело мотая головой.
Мои музыканты уже были в сборе, они сидели за небольшим квадратным столом и дымили как фраера. Маэстро сосредоточенно расчерчивал «пулю» для преферанса, а Нарикий тасовал карточную колоду. 
 — Где ты ходишь, собака бешеная? — закричал он, — Мы уже вторую бутылку джина приканчиваем! И запустил в меня мандарином.
Вот и спрячь тут что-нибудь, — подумал я и шваркнул в него подвернувшуюся под руку барабанную палочку. Нарикий ловко увернулся и успокоил меня, сказав, что пока кончается только первый флакон. 
 — Ну, тогда насыпай, — просипел я, подставляя стакан. И залпом его опрокинул, а Маэстро ловко вставил мне в пасть зажженную сигарету. В голове немного прояснилось. Сквам, который всем преферансам предпочитал бутерброды с икрой, сидел в углу с полным стаканом за синтезатором и подбирал какую-то мелодию. Глянув на меня, он только усмехнулся. 
 — Самарина-то, а? — спросил Нарикий, запустив пальцы в густую черную бороду, — Ничего девочка?
На миг в моем затуманенном мозгу возникло видение: стройное загорелое тело, восточные раскосые глаза и черные разбухшие соски на идеальной груди. Я только махнул рукой и рухнул на свободное кресло. 
 — Одно слово, чемпионка! — засмеялся Маэстро, откупоривая второй пузырь.
 — Сдавай! — сказал Нарикий, бросая мне карты...
Эх, люблю я это дело!
Москва. Кузнецкий Мост.