С тех пор, как я привел Аэа в Москву, моя жизнь изменилась так, что я порой не верил ни глазам своим, ни ушам, ни телу, — и только необяснимое чувство реальности, которое позволяет нам отличить бодрствование от сна, говорила мне, что все это — наяву. 
Разумеется, я не сказал никому, что Аэа — инопланетянка. Никому, кроме мамы. Для мамы моя личная жизнь была слишком больной темой, чтобы я мог скрыть от нее правду. Перед первым визитом к маме я подробно поговорил с Аэа, рассказав ей о земных обычаях, о семье, о роли матери и многом другом. Все это было актуально не только из-за грядущего знакомства, но и потому, что Аэа сказала мне:
 — Я чувствую — во мне что-то изменилось. Появилась новая точка, новая энергия. Во мне растет новый человечек.
У нас с Аэа будет ребенок, и Аэа станет первой настоящей матерью своей планеты за много веков! При одной этой мысли мне хотелось сжать, стиснуть ее до синяков...  
Встреча с мамой прошла непредсказуемо, как я и думал, — но в итоге все окончилось благополучно. Вначале я долго готовил почву:
 — Мам, она не такая, как все. Она совсем особенная, — понимаешь? 
 — Понимаю, понимаю...  Да покажи мне ее! Посмотрим, что в ней такого особенного.
 — В самом деле, мама, — говорю я, и зову: — Аэа!
Аэа немедленно соткалась из воздуха прямо перед мамой.
Потом, пока я бегал на кухню за нашатырем, Аэа успела привести ее в чувство; вернувшись, я увидел, как она держит ее за руки и говорит своим виолончельным голосом:
 — Здравствуй! Не бойся меня!...  
«Черт, забыл сказать Аэа, что маму надо называть на вы» — думал я, входя в комнату. — Мама, не удивляйся: Аэа только месяц на нашей планете, и еще не успела освоиться с нашими обычаями. Но мы ей поможем. А, мам?
Мама молча смотрела круглыми глазами то на Аэа, то на меня. Правда, когда Аэа в тот же день вылечила ее от гайморита, гипертонии и боли в суставах, мама сразу полюбила ее, как родную. А мне говорила:
 — Хорошо, что она колдунья. Хоть оно и грешно, — а все-таки было скучновато без колдовства. Жаль, никто не поверит...
 — Мама, — отвечал я, — никакая она не колдунья, а самая обыкновенная инопланетянка. Вернее, не самая обыкновенная, а самая лучшая. Самая-самая. На своей планете она была — знаешь кем? Самой сильной, самой крутой, самой-самой могущественной...  ну как же это называется?..
 — ...  Колдуньей, — подсказывала мама, и я сдавался. 
За последнее время Аэа страшно изголодалась по любви — ну как же, не кончала целых четыре дня! — и прямо при маме начала ко мне приставать. Я, стыдно сказать, боялся, что мама приревнует — но моя золотая мамуля сказала:
 — Бедная девочка и так одна на целой планете. Иди удели ей внимание, а то она затоскует. 
Я поцеловал Аэа — и она сбросила всю одежду прямо при маме; подхватив бесстыдницу за талию, я поспешно утащил ее в комнату, — пока мама не успела прийти в себя. 
Сопротивляться Аэа, когда она хотела любви, было совершенно невозможно. Голая Аэа будто вгоняла в мое тело цветные молнии; ее рука проникла мне под одежду, взяла меня за член, другая рука заползла в попу; язык ее проводил по моей шее горящие полосы, и мягкие груди терлись об меня, наполняя меня сладким током. 
Я, наполнившись за полминуты диким желанием, не мог сдерживаться: миг — и мы катались по кровати, визжа, как дикие зверята. Плюнув на все запреты, я дал себе волю и всаживался в Аэа так, что она выла и хрипела на всю улицу. Рррраз, и другой, — и еще раз! и еще! — яйца мои с размаху шлепались об Аэа, окаменевший кол сминал ее внутренности в лепешку...  руками я терзал ей груди, комкал пальцами соски — и смотрел ей в глаза, впитывая ее бешеный, умоляющий взгляд, который бывал у нее в минуты невыносимого наслаждения. 
Мы подпрыгивали на постели до потолка; это было похоже на мучительный спорт — борьбу или парные гонки; вокруг нас накапливалось цветное свечение, густело, выплывало прочь из комнаты, — и, когда мы провалились в блаженную пропасть и закричали от страшной огненной пустоты, окутавшей нас, в воздухе снова сверкнула голубая молния...
Мамы в квартире не было. Правда, через минуту она зашла — и взволновано сказала:
 — Жуть какая: мы видели шаровую молнию! Голубую, настоящую! У Палыча сгорел телевизор... — А потом добавила с укором:
 — Я сбежала, чтобы не слушать ваши песни. Но все равно слышала...  Вы заглушали и новости, и даже Киркорова...
Вместо стыда меня вдруг охватило нечто вроде гордости, и я крепко обнял Аэа — голую, так и позабывшую одеться. 
Она стояла перед мамой во всей красе, прижавшись к мне — гибкая, нежная, окутанная сверкающим каскадом черных волос, стекавшим к попе, с гордой воздушной грудью торчком, пухлыми сосками, потемневшими от любовной пытки, с нежной безволосой щелью, матовыми бедрами и липкими потоками спермы на коже; ногами она оплела мои ноги, и всеми изгибами фигуры обтекала, обвивала меня, как плющ. 
Она светилась любовью, силой — и невозможной, невероятной красотой, от которой сводило дыхание, как от мороза. Мама смотрела в ее огромные глаза, на ее нежную, чуть печальную улыбку — и я читал в ее взгляде невольное восхищение, проступавшее сквозь укоризненную мину.
***
Аэа всегда ходила у нас совершенно голой, и вслед за ней я тоже стал постепенно отвыкать и от одежды, и от приличий. Правда, я так и не научился спокойно смотреть на голые сиси, свисающие над столом во время завтрака, и на умопомрачительный изгиб спины, — и во время разговора, который всегда шел за завтраком (мама обычно расспрашивала Аэа про жизнь на ее планете) переполнялся таким желанием, что, едва дотерпев до конца завтрака, утаскивал Аэа и буравил ее членом, едва зайдя за угол кухни.
Скоро я потерял всякий стыд и трахал Аэа прямо при маме — за завтраком, во время бесед и когда угодно. Мама вначале возмущалась, но потом привыкла — нам нужно было кончать по десять-пятнадцать раз в день, а отселяться было некуда. Мы перестали запираться, и мама спокойно ходила мимо наших совокуплений; если я сидел и говорил с мамой — на мне обычно сидела Аэа, и мой член был в ней. В совокуплении мы проводили значительно больше времени, чем по отдельности — в нас постоянно горело неодолимое желание слиться, сплавиться в один организм, стать одним телом; даже пузико Аэа, которое выросло очень быстро, не мешало нам, и мы только находили другие позы, — а я думал: как же быть, когда ребенок появится на свет, подрастет, станет все понимать?..
Аэа не знала ни стыда, ни стеснения — и готова была отдаваться мне в любое время в любом месте. Земной одежды она так и не признала, и никогда не носила больше двух вещей: блузки и шортов. Белье она одевала только по моей просьбе — перед сексом (ну, не мог же я лишить себя такого удовольствия — снять с ослепительной Аэа кружевную маечку, а затем — и лифчик, и трусики!)
В своей униформе — шорты/блузка — она ходила круглый год, и зимой и летом; в самый лютый мороз она спокойно шагала босиком по снегу, вызывая ужас и любопытство очевидцев. Обувь была противопоказана ей: босыми ступнями она впитывала энергию Земли. По этой же причине она не одевалась, ограничиваясь на людях неизбежным земным минимумом: изоляция тела от Вселенной блокировала свободный обмен энергией. Аэа была совершенно небрезглива к грязи, никогда не обходила лужи, могла лечь на землю в любом месте...
Вначале я переживал, что Аэа будет вести земную жизнь, непривычную и бессмысленную для нее. Но все сложилось наоборот: Аэа жила так, как жила всегда — в полной гармонии с миром и собой, — а я быстро расставался со всеми привычками и переходил ... на ее образ жизни. 
Она изучала Землю и землян, и очень скоро знала почти все, что знал и я. Изучение Земли, самосовершенствование, помощь людям и многое-многое другое — все было для нее одним нераздельным делом, которое называлось «мой Путь». По возможности она избегала города и старалась находиться на природе, на безлюдье. Мы могли жить только в симбиозе, отдаление лишало нас силы, — поэтому я всегда был рядом с ней.
Мы летали вместе, голые, над землей, нас освещали восходы и закаты, обдували все ветра — и добрые и злые, поливали дожди и снега...  Мы совокуплялись в воздухе, на лету, и кончали, оплывая воздушными струями; мы целовались, врастали гениталиями друг в друга, наполнялись воздухом, дикой силой и жизненными соками...  
Мы любились в лесу, на лугу, на росистых травах, катаясь, как жеребята, по ароматному ковру, — я всаживался до упора в Аэа, вдавливая ее бедра, вымазанные в пыльце и лепестках, в мягкий чернозем; мы занимались любовью в воде, в зарослях цветов, на песчаных дюнах, пачкаясь в липкой смоле, — и даже в грязи...  Я вводил член в попку Аэа, и мы летали в таком виде над ночными огнями, — я наяривал пальцем на ее клиторе, и мы кончали, падая камнем с чудовищной высоты, — кончали и умирали от смертного блаженства, ужаса и ледяного ветра. 
Мы перемещались далеко — в леса, в горы, в дикие безлюдные места; мы летали к морю, и там — катались на гребнях волн, ныряли в темную глубь, потом — лежали на песке и слизывали друг с друга соленые капли; находили заброшенные бухты и там целовались, измазанныые в песке, и обсыпали друг друга золотыми горстями, — я пил любовный сок, которым истекала розовая щель Аэа, и обливал ее макушку, лицо, плечи брызгами спермы...  
Мы не стеснялись никого и ничего. Находясь среди людей, мы прикрывались символической одеждой-антуражем — я плащом, Аэа миниюбкой и блузкой, — и любились везде, где нам хотелось. Совокупление было для нас так же привычно, как поцелуй...  
***
Я стал другим человеком. Я бросил работу; в еде я нуждался все меньше и меньше, а сбережений моих хватало, чтобы кормить маму еще много лет. На жизнь я стал смотреть совершенно иначе: все, что связано с успехом, с доходами, с привычными ценностями земной жизни, казалось мне странным, нелепым, ненастоящим; только любовь и постижение Знания имели смысл, остальное — потеряло ценность, как глупые надоевшие игры. 
Я перестал нуждаться в вещах, в одежде, в собственности. Способности мои быстро росли, и через какое-то время я мог уже самостоятельно телепортировать вместе с Аэа, мог выносить любую земную температуру, мог проникать в чужую нервную систему, — и даже научился немного летать. Я стал настоящим иноплянетянином, и это немного пугало меня.
Мы оберегали Аэа, как могли, от огласки и от «засветов» ее инопланетных способностей. Это было очень трудно — во-первых, потому, что Аэа выделялась в любой толпе (не только босыми ногами и легкой одеждой, но и красотой, заставлявшей глазеть на нее всех, кто ее видел); во-вторых, своим принципом «не лгать» (Аэа утверждала, что от неправды, даже самой безобидной, нарушается энергетический баланс); в-третьих и в главных — своим стремлением лечить людей. 
Она чувствовала болезнь на расстоянии и могла вычислить больного прямо в толпе. Все, что ей было нужно — подержать его десять минут за руки (в тяжелых случаях лечение удлинялось до пятнадцати минут). Она вылечила всех наших знакомых и друзей, и мы делали все возможное, чтобы о ней не пошла слава. Впрочем, это было невозможно, и я придумал компромисс: мы одели на Аэа черную карнавальную полумаску, которая почти не препятствовала энергообмену — и пустили слух, что Москву иногда посещает колдунья-целительница в черной полумаске. К оной прилагалась особая прическа (будучи сама собой, Аэа всегда носила свою гриву распущенной). Моя хитрость попала в цель: о колдунье-в-маске гудела вся Москва, о ней трубили МК и телеканалы, — но Аэа осталась в стороне. 
К тому моменту, когда случилось то, что не должно было случиться, Аэа вылечила тысячи людей. Мама считала ее святой — и была права...  
Все началось с того, что мне почудился «хвост»: несколько раз я видел у своего подъезда незнакомых людей. Ничего, ровным счетом ничего подозрительного в этом не могло быть, и я убеждал себя, что проснулись фантомы прежней моей работы в охране, — но все же остался какой-то скверный осадок. Людей этих я не мог рассмотреть — они всякий раз оказывались далеко, — а Аэа решил ничего не говорить. Впрочем, она все поняла и так:
 — Не бойся: даже если за мной прилетели с моей планеты — они ничего не смогут со мной сделать. Никому не под силу одолеть меня, даже Совету Сильных...
Подивившись еще раз ее проницательности, я успокоился. И зря...  
Аэа очень полюбила земное искусство и говорила, что в нем — больше Знания, чем во всех научных трудах, вместе взятых. Картины, музыка, стихи поражали, потрясали ее, — но совершенно неожиданное впечатление на нее произвела, казалось бы, обычная и непритязательная штука — бодиарт. 
Однажды мне на мэйл пришло письмо, в котором была ссылка: «Тop 100 Sexy Bodypainting», или что-то вроде того. Обычно я такие письма даже не читаю — но тогда меня заинтриговало, от кого и зачем мне пришло такое письмо. По ссылке открылась галерея бодиарта. Рисунки на телах были очень красивы, до умопомрачения, и модели тоже, — и я позвал Аэа. Она подошла, посмотрела — и вскрикнула...
То, что живой человек сам становится произведением искусства, впечатлило ее настолько, что я физически ощущал «бурю» ее биополя. Бодиарт затронул в ее душе какие-то тайные, глубинные струнки, и она говорила в ужасе:
 — Это прекрасно...  но ведь так нельзя! Человек — это человек, жизнь — это жизнь, а искусство — это Знание, это другое...  Нельзя делать одно другим!... — и вместе с тем я видел, как ей до дрожи хочется побыть таким живым холстом. 
Особенно ее впечатлила девушка, покрытая золотом: Аэа смотрела на нее, как на запретную мечту. Не очень понимая ее ужаса, я решил организовать ей новые впечатления. 
Вначале я пригласил знакомого художника, чтобы он расписал Аэа прямо у нас дома. Когда Аэа узнала об этом — впервые в жизни я увидел, как она смутилась или застыдилась...  Кончился этот сеанс тем, что голая Аэа стонала, извивалась, корчилась под Славкиной кистью, мешая ему рисовать, и наконец — бурно кончила, обрызгав Славку своим семенем. Вновь в воздухе трещали голубые искры, и вновь вся Аэа светилась, как люстра...  Славка в ужасе бежал — и я едва вернул его обратно, объяснив ему, что моя жена, мол, экстрасенс, — но из этого не следует ничего ужасного. 
Он все-таки докрасил ее — а она под конец кончила еще раз, и плакала при этом, как ребенок. Я впервые видел слезы на глазах Аэа, и они отзывались во мне какими-то очень тревожными струнами, — хоть я и понимал, что это слезы блаженства. 
Аэа оказалась настолько впечатлительна, что кончила и в третий раз, уже после ухода Славика, просто глядя в зеркало на свое разрисованное тело, — и потом я еще долго трахал ее, покрытую всеми красками радуги, возле зеркала, возбудившись от всего происшедшего до дрожи в теле, — а она кричала, срываясь на хрип, и тонула в оргазмах, распиравших ее, как эпилепсия. В стонах ее я чувствовал жутковатую нотку сладкой, запретной боли и бессилия...  
Изнуренные этим сексуальным наваждением, мы лежали на полу. Аэа рассказывала мне то, что я понимал и сам:
 — Это какое-то новое чувство. И страшно, и приятно...  Будто бы я теряю силу, перестаю быть собой и становлюсь прекрасной вещью...  Я боюсь этого чувства, оно сильней меня. И очень хочу его. Никогда не было, чтобы я боялась и хотела, — и то, и то сразу......   Почему так?
Тогда я понял только, что Аэа нашла для себя новый сексуальный фетиш, который приносит ей острейшее наслаждение; ее страхам я не придал серьезного значения — они казались мне игрой, вносящей в ее переживания больше пикантности, а бодиарт был для меня совершенно безобидной штукой. Если б я ПОНЯЛ все сразу...
Я стал устраивать Аэа сеансы бодиарта: водить ее на конкурсы, предлагать известным художникам...  Аэа была идеальной моделью: быстро научившись справляться с возбуждением, она могла находиться в неподвижном состоянии сколько угодно, и превращала своей красотой любой рисунок на себе — в шедевр. Ее мечтой было — чтобы ее выкрасили золотом. Она призналась мне:
 — Мне кажется, если я стану золотой — сверху донизу, как статуя, — я умру от блаженства. Мне страшно даже подумать об этом...
И — как по волшебству — очень скоро Аэа предложили сняться в «золотой» фотосессии. Люди, которые предлагали это, были нам знакомы — все они работали в фотостудиях, хорошо нам известных, — и никаких подозрений у меня не возникло. Аэа должны были покрыть слоем настоящего золота — сверху донизу, от корней и кончиков волос — до ногтей, ресниц и складок щелочки. Аэа трепетала; одно только предвкушение покраски вводило ее в дикое возбуждение, и я не мог насытить ее даже самым зверским способом: с прищепками на сосках, моим членом в попке и двумя вибраторами во влагалище. Она все кончала и кончала, исходя в конвульсиях, — в этом жутком затянувшемся оргазме мне вдруг почудилось что-то прощальное, и я выругал себя за глупые мысли...
Мы пришли в студию. Я вымыл Аэа в душе и ввел ее, голую, в комнату, где ее должны были красить, — Алекс, фотограф и художник по бодиарту, уже смешивал краску. Входя, Аэа вскрикнула; и когда кисть коснулась ее тела и оставила на нем тягучий золотой след — снова вскрикнула...  Впрочем, она держалась молодцом: не дергалась, не извивалась, отвечала на шутки Алекса, — но потом все же закрыла глаза и отдалась своему блаженству. Алекс долго красил ей волосы, не оставив ни одной черной пряди, выкрасил кожу на голове, лицо, уши...  Дыхание Аэа учащалось, грудь вздымалась, и я понял, что она возбудилась «сверх нормы».
 — Ну, нельзя быть такой впечательной! — журил ее Алекс, закрашивая ей внутреннюю сторону бедер. — Девочка уже совсем мокрая? Куда же это годится? Как же я буду красить тебе писю? — И он взял салфетку и стал беззастенчиво промакивать бутончик Аэа, отчего она дернулась всем телом и застонала. Этот Алекс был порядочным нахалом, но я не вмешивался, думая, что должен радоваться за Аэа...
 — Постарайся не намокнуть, хорошо? Думай...  думай про политику! Не думай о том, что ты голая, и что я мажу золотом твою писечку... — ворковал Алекс, покрывая мои любимые складочки липкой золотой массой. — Ты ведь — взрослая девочка, умная девочка!..
Я видел, что «взрослая девочка» — на полпути к оргазму, и Алекс делает все, чтобы возбудить ее до предела. 
 — Пока все. Передохни, посмотри на себя... — он повернул ее к зеркалу. Она была великолепна: живая статуя, сверкающая ослепительным жидким золотом, с яркими рефлексами на всех выпуклостях — на сосках, плечах, бедрах, — с каскадом золотых волос, мерцающих искрами...  Аэа раскрыла глаза, ахнула, вскрикнула — и схватилась рукой за гениталии. 
 — Не трогай! Что ты...  Что ты делаешь? Ну вот, теперь придется еще раз... — и Алекс подошел к Аэа с кистью. — Раздвинь-ка ножки... — Аэа раздвинула ноги, глядя в зеркало, Алекс коснулся кистью ее складочек — и вдруг Аэа застонала, захрипела, забилась, как золотая птичка. Ее сотрясал оргазм, — несмотря на все ее старания удержать его в себе.
И вот тут...  Вдруг, из ниоткуда, в комнате возникла группа мужиков, ставших кругом вокруг Аэа. Мужики были голые, с маленькими детскими членами, с суровыми лицами и горящими взглядами, пронизывающими, как лазерные мечи. 
Я похолодел, будто окунулся в прорубь; хотел рвануть к Аэа, которая корчилась в оргазме у зеркала, — схватить ее, убежать вдвоем, — но почувствовал, как невидимая сила сковала, парализовала меня, и я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. 
Эта же сила отбросила побуревшего от ужаса Алекса к стенке — и золотая краска разлилась из банки, обрызгав пол и стены. Но самое удивительное и ужасное — что эта сила сковала и Аэа, застывшую в раскоряченной позе, как статуя; только стоны ужаса и наслаждения вырывались из нее, и с гениталий на пол брызгали золотые ручейки...
Мужики стояли молча и глядели на Аэа; взгляды их струились на нее, густели, приобретали материальность, начинали светиться, полыхать...  Аэа стояла в огненном венце — к ней, как к солнцу, сходились лучи страшных взглядов. Полыхание усилилось, стало ослепительным, обжигающим...  вдруг сверкнула голубая молния — и все исчезло. В комнате воцарилась темнота. 
Когда появился свет — не было ни голых мужиков, ни Аэа. Соплеменники забрали ее к себе. 
***
Я брел по лугу. Хмурилось; вдалеке гудела гроза, и штормовой ветер обдавал голое тело зябкими ударами — все сильней, сильней, холодней...  
Аэа была далеко, и силы постепенно оставляли меня. Правда, я был уже совсем не таким, как тогда, на Крите; я не собирался умирать — во мне кипело негодование, ярость к незванным гостям, забравшим у меня Аэа, — и злость на самого себя: надо же — притащил Аэа, как покорную овечку, в ловушку...  Я ДОЛЖЕН был догадаться, что Аэа, покрытая краской, лишается силы; что ее наслаждение от краски на теле — запретно, недопустимо, непозволительно; что письмо было подослано мне инопланетянами; что металл на коже Аэа, как панцырь, блокировал обмен энергией и способность к сопротивлению; что покрыть Аэа металлической краской — единственный способ овладеть ею...
Негодование перерастало в огромное Желание быть рядом с ней. Казалось, я ощущал ее — на другом конце Космоса. Я не думал о расстоянии — я видел Аэа, как живую, чувствовал токи ее жизни, чувствовал, как она слабеет вместе со мной...  Желание накапливалось, росло, распирало меня; я закрыл глаза — и, не думая ни о страшном риске, ни о собственной слабости, сделал, как учила Аэа: направил свое Желание на цель — быть с Ней скорее, сейчас, немедленно, — усиливал, материализовывал его, вторгался им в ход вещей, взламывал им пространство...  
Вокруг все будто потемнело, застыло, набухло энергией; я ощущал треск голубых искр, чувствовал, что пространство оплыло, как воск...  Я не думал о шансах на успех, я только концентрировал энергию Желания — так, как меня учила Аэа. Она звала меня к себе, — и я стремился к ней. 
...  Внезапно все исчезло. Не стало ни пространства, ни времени, ни даже меня, — осталось одно Желание, одна моя энергия — и то, что было только что «я», напряглось из последних сил, чтобы сохранить ясность и силу; в его фокусе, как в мушке прицела, была Аэа, — «я» приближалось к ней, теряя силы...
...  Я открыл глаза. Надо мной было небо — странное, фиолетовое, — и верхушки высоких трав. 
Страшная, каменная слабость прижала меня к земле; внутри разливалась пустота, заморозившая все мысли и желания. Я был живым мертвецом; хотелось раствориться, растечься, не быть, — но я попытался встать. Дыхание перехватывало, ноги не держали меня, — но с третьей попытки мне удалось подняться на ноги. Шатаясь, я оглянулся вокруг. 
Меня окружал пейзаж, невозможный даже в самом странном сне. Вокруг расстилался ковер изумрудных трав; вдалеке темнели горы, острые, как сосульки, сверху нависало тяжелое лиловое небо — оно давило меня, как галлюцинация. В небе полыхало Солнце, оранжево-лиловое, как порой бывает на закате; рядом светились два голубоватых диска размером с две или три Луны. 
Вдалеке, перед горами я заметил странные строения, похожие на прозрачные колбы или конусы. Туда я и направился, пошатываясь, как пьяный...
Продолжение следует.
E-mail автора: 4elovecus@rambler.ru