Наедине с матерью.
Никогда не забуду те ощущения и чувства, что переживал я, когда ждал её в своей постели. 
Сердце билось, что паровой молот, мысли метались бешенным хороводом...  А пах наливался сладкой истомой возбуждения, невероятного по своей остроте...  Эти чувства не описать. Леденящая дрожь где-то под сердцем перед неизвестным, но таким желаемым и вот-вот уже почти свершившимся. Предвкушение...  Страх...  Нет, даже ужас, от сознания того, что я уже осмелился сказать собственной матери...  И ведь даже не сказать, а с такой неожиданной лёгкостью потребовать от неё. 
Именно потребовать...  И так, будто не сын от матери, а хозяин у своей рабыни. Словно, так оно и должно быть и она просто обязана исполнить мою прихоть.
Эх, если бы не кедровка Андреевича, никогда бы не решился, наверное, ТАКОЕ сказать собственной матери...  
Хотя...  Вспоминая три предыдущих дня, что мама гостила у меня...  Три дня, словно, сомнамбула, разрываемый между внезапным и диким желанием к ней и элементарным чувством стыда и страха сына перед родной мамой, за свои дикие неестественные чувства к ней. 
Впрочем, конечно, мама не могла не почувствовать ЭТОГО во мне за эти три дня, которые мы провели безотлучно вместе. Андреевич, ведь на первую неделю меня даже от дежурств освободил когда моё семейство приехала ко мне.
Да, в те минуты, что я уже не мог и владеть собой и, будто, невзначай моя рука ложилась на её оголённую ножку пониже платья, когда она сидела передо мной, или вроде бы невзначай касалась её груди, или дольше положенного задерживалась на её плече или бедре...  Или купаясь в реке, теряя голову от её близости, вдруг прижимал её к себе. Да, а как прижимал...  Грудь к груди, бёдра к бёдрам, губы к губам. Сын не обнимает так мать, так любовник ищет ласковых объятий у своей любовницы. 
Не думаю, что у мамы был в этом богатый опыт, но, конечно, за эти дни и не раз и не два могла она ощутить и почувствовать тот огонь, что бушевал внутри меня. А главное, нельзя было не заметить корень всего возбуждения, что всякий раз мощным каменным бугром вздыбливалось у меня под плавками или шортами. 
Я помню, как каждый раз при этом лёгкий стыдливый румянец вдруг заливал её щёчки и торопливо отстраняясь, мама бросала на меня украдкой встревоженные испуганные взоры. Наверное, в эти моменты, она думала, что зря приехала...  Мои красноречивые пылкие взгляды и настойчивые прикосновения пугали её той бездной и грехопадением, что открывались за ними. И вряд ли, подобные изъявления со стороны собственного сына, особенно зная несколько пуританский склад её ума, могли её радовать или льстить ей.
Каждый раз, естественно, хоть и натужно, мама пыталась всё отнести к шутке, мол, совсем я тут одичал, или, шутливо грозила пальчиком и сквозь силу улыбалась.
Мне кажется, одёрни она меня хоть раз по-настоящему резко, строго отчитай, или бы, вообще, грубо выбрани, за подобное поведение, то глядишь мои мозги и встали бы на место. Но каждый раз, мама просто, словно, сбегала от меня, пряча глаза, и не более того...  И после, каждый раз, я всё смелее устремлял на неё свой взор и в своих мыслях все эти три дня ступенька за ступенькой поднимался всё выше и выше на её незримый пьедестал, пока сегодня вечером, впервые, за всю свою жизнь, не посмотрел на свою мать сверху вниз. И наконец, не признался сам себе, что жажду эту женщину. И впервые, не нашёл в своей душе непреодолимых преград для своих желаний, стоящих между мной и моей матерью. 
Не знаю, почему, но сейчас, сидя в своей постели, я уже был полностью уверен, что мама сдалась. Окончательно и бесповоротно. Сейчас она придёт ко мне. Никуда не денется. Сейчас приберётся на кухне, примет душ. И придёт, горестно вздыхая, глотая слёзы, вся разнесчастная и убитая, всем своим видом показывая, что готова на всё только ради своего материнского долга, разденется и голенькая уляжется, как миленькая, в мою постель. 
Не ляжет мама сегодня спать, как прошлые три ночи в соседней комнате с Леськой и Димкой, на диване. Нет, сегодня она придёт в мою постель...  И останется этой ночью со мной.
Правда, где-то в глубине души, меня всё, как заноза, терзал последний проблеск разума. Он кричал, что пусть лучше мама залепит мне пощёчину, устроит истерику, обрушится на меня с бранью, в конце концов, запрётся на щеколду в той самой комнате, где спали мои младшие брат и сестра...  
Что та грань, из-за которой нет уже возврата ещё пока не пройдена. Ещё пока не поздно. И, завтра, утром, когда хмель пройдёт, а страсти улягутся, мы ещё сможем обо всём этом поговорить. Всё ещё можно будет понять и простить. И никогда больше в нашей жизни мы не будем вспоминать сегодняшнюю ночь
Но слишком мал и безлик был этот огонёк разума в океане обуревавших меня страстей.
Новое чувство, пока ещё новое и незнакомое для меня пьянило меня сильнее любой водки. Это чувство имело одно название, — власть. Незримая, но сильная и твёрдая власть над собственной матерью. Теперь уже трудно понять, когда это новое чувство появилась и во мне, и в ней, а тем более, как за эти три дня оно незаметно созрело и окрепло, и навсегда вошло в наши с мамой отношения. Во всяком случае прежними наши отношения не были уже никогда. 
То, что было едва заметным ростком всего три дня назад, теперь обернулось могучим крепким дубом. И с этим нам нельзя уже было не считаться. Хотя, по-моему, мама и не пыталась с этим не считаться. Может, всему виной её тихий и покорный характер, но она послушно и безропотно приняла то новое, что возникло между нами. Мою власть и моё право на неё. 
Я и раньше знал, конечно, что мать изрядно мучается тем, что я уже целый год здесь, на Богом забытом на острове. Там где за тысячи лет не умудрилась поселиться ни одна живая душа, слишком уж мал был островок, хоть и богат густыми лесами и заливными душами. И ещё бы тысячу лет ни одна душа и не ступила на эту землю, кабы так уж она не приглянулась нашей «родной, непобедимой и легендарной». 
Как мама не бодрилась эти три дня, пока я её с Леськой и Димкой знакомил с местной природой (других-то тут примечательностей не было), но её постоянно одолевал ужас, что в этой дремучей дикой глуши я уже торчу целый год. И каждый раз, она обнимала меня и тихо рыдала, зарывшись лицом у меня на груди.
Я утешал её, как мог, хотя от острова и у самого на душе уже давно кошки скребли. Но мама всё винилась, что это из-за них с отцом, я угодил сюда и только горестно вздыхала на мои увещания.
Вот, наверное, и весь рецепт этой самой моей, к сожалению, столь отчего-то так сладостной для меня, новой непререкаемой власти над собственной матерью, которую моя мама молча и без малейшего сопротивления признала за мной и готова была ей подчиниться столь же беспрекословно. 
Не будь, я столь пламенно обуян страстным желанием к матери, я бы искренне пожалел её. Но, всё дело было в том, что я, наоборот, без всякого зазрения совести, был готов и собирался воспользоваться это властью, совсем не так, как следовало бы хорошему сыну...  
Ведь, я — то знал, что творится у неё в душе. Кто может знать собственную мать лучше её сына, всегда нежно любящего и пользующегося её всецелым и нежным доверием.
О да, это её гипертрофированное чувство материнского долга, помноженное на её бескрайнюю любовь ко мне, своему старшему отпрыску, на бескрайнюю жалость, что я питерский домашний мальчик, словно, какой декабрист в ссылке, уже целый год, без всякой своей вины, без друзей, без девушек, в совершеннейшей глуши служу на этом трёклятом острове...  Да стоит сюда добавить муки и угрызения совести, что в общем-то, это с её и папиной подачи, в конечном итоге, я и оказался здесь...  
М-да, представляю, как этот жгучий острый коктейль варился в её души. Брр...  Врагу не пожелаешь. А особенно зная тихий, добрый, мягкий характер моей мамы...  
Чёрт...  Конечно, если бы не целый год на этом проклятом острове, да разве могло ... бы оно такое мне в голову взбрести? Разве можно вот так вот возжелать собственную мать? 
Ведь, мама она и есть мама. И испытывать к ней какие-то бы то ни было эротические чувства родному сыну совсем не к месту.
Но всё случилось так, как оно случилось. Наверное, это проявление самого что ни на есть мужского или сыновьего эгоизма, но я никогда ни о чём не жалел. 
Хм...  В первый же день, помню, как они приехали, первым делом мама, конечно же, сразу принялась за генеральную уборку моего дома, пока мы с ребятнёй шумно и весело плескались в пруду, что был вырыт прямо во дворе моего дома.
Надо сказать, что в плане быта всё в крохотном гарнизоне было оформлено весьма уютно, хоть этот уют по своему развитию ничем не ушёл из девятнадцатого века. Для трёх офицеров, то бишь и меня, нашей части здесь стояли чуть поодаль друг от друга три бревенчатых домика, прямо посредине берёзовой рощи. 
Помню, поначалу, едва переступив порог этого уютного небольшого бревенчатого домика, утопающего в тени густого сада сирени, клёнов и берёзок, они все вместе даже захлопали в ладоши.
 — Ой, красотища! — мама даже взвизгнула от восторга, — представляю сколько такой бы стоил под Питером.
Димка, правда, на мамин возглас, скептически повёл носом:
 — Да, ладно. Ни света, ни интернета, ни телефона, ни даже ТВ... , — дитя цивилизации хмыкнуло, — глянь, даже отопление печное.
Я только развёл руками. А мама вдруг как-то сразу погрустнела и печально покачала головой.
Не знаю, вроде бы моё жилище особо и не нуждалось в порядке. У меня и вещей то особых не было, больше книг, которых у меня было сотни.
Мебели в доме было в достатке, наверное, ещё со сталинских времён, вся крепкая добротная, хоть, конечно, и уже поношенная и пошарпанная.
Но женская рука, особенно такой хозяйки, как моя мама, всегда способна принести уют, даже в такие спартанские пенаты. В тот вечер шкафы, книжные полки, журнальные столики беспрестанно перемещались из угла в угол по всем трём комнатам дома. Пыль тщательно выметалась из всех углов. Из огромных чемоданов извлекались, словно из сундука фокусника, бесчисленные занавесочки, скатерти, ажурные салфетки и куча всякой прочей домашней нужной всячины, в общем всё то, что делает из всякого дома уютное домашнее гнёздышко. 
Помню, оставив загорать сестру и брата у пруда на молодой травке, я как был мокрый, в плавках пошёл в дом, посмотреть, когда там мать, наконец, закончит и присоединится к нам.
Она уже переоделась из невесомого короткого сарафанчика в котором прыгнула в мои объятия на пристани из катера в короткие лёгкие штанишки и маечку — топик, волосы перехвачены на затылке шёлковой голубой лентой.
Когда я вошёл, она стояла на четвереньках в моей комнате перед ведром с водой и драила пол под моей кроватью руками огромной тряпкой, бывшей когда-то моей простынёй.
Невольно, я остановился в дверном проёме и залюбовался её фигурой, особенно выпяченной попкой, с удивлением чувствуя, как при этом картине, кровь приливает к паху и член наливается приятным теплом. На миг в голову даже пришла шальная мысль, — как жаль, что эта женщина моя мама. Вот сейчас подходи и бери её...  Прямо здесь на полу. 
Тут надо заметить, что в молодости, если судить по фоткам, мама была шикарной штучкой. Миловидная голубоглазая миниатюрная блондинка, длинноногая, с осиной талией и просто шикарной упругой высокой грудью. Она приехала поступать в Ленинград в Пед из области. Познакомилась с моим отцом, тогда уже курсантом-выпусником. И отец влюбился с первого взгляда и женился на матери уже через полгода, хотя ей ещё и 18  — то тогда не было.
Пед. мама закончила с грехом пополам, когда мне уже три года было. Впрочем, проработала она недолго, лет пять всего, учительницей в школах, пока отец служил и мотался по гарнизонам. 
Потом, когда мне уже было десять, появилась Леська, ещё через два года и Димка. И, в общем-то, большую часть своей сознательной жизни мама провела в образе домохозяйки, большую часть себя и своего времени посвящая нам, своим детям.
Конечно, возраст и роды сделали своё дело, — немного поплыла фигура, слегка пополневший живот, былой осиной талией мама уже не могла похвастаться, шикарная грудь отяжелела и немного провисла, но зато стала гораздо пышнее, а попка уже не была такой упругой и подтянутой. Ножки у мамы были и сейчас очень даже ничего, длинные, стройные, ну, малость, полноватенькие, с изящными ступнями и немного пышными ляжками. Но мама сохранила былую какую-то девичью лёгкость, а самое главное, с годами её прелестная фигурка будто налилась, словно, изысканный плод какой-то зрелой сочностью, что лишь добавляло ей женской притягательности и сексуальной соблазнительности. 
И, конечно, нельзя забыть про какой-то её особый шарм и непередаваемый элегантный лоск. Про таких, как моя мама говорят, что даже в тряпкой и веником в руках или стоя у плиты, они умудряются быть и выглядеть настоящей принцессой.
А мама тем временем выгребла из под моей широкой дубовой кровати целую гору «плэйбоев» и «пентхаусов». Красный как рак от смущения, я рванулся к ней, торопливо выхватив у неё из рук эти, скажем так, совсем не литературные произведения. Мама тоже покраснела.
 — М-да, я думала, что с этим было покончено, когда тебе 15 стукнуло, — попыталась она пошутить, — и у тебя появились девушки..
Мне было дико неудобно перед ней.
 — Мама, ну здесь-то нет девушек! Вообще!, — громко буркнул я, пулей вылетая из своей комнаты.
Наверное, подробно не стоит описывать первых три дня, что мама гостила у меня вместе с моими младшими братом и сестрой. О самом главном я уже сказал, — в моём сознании произошёл настоящий переворот и моя мать уже возбуждала в моём сердце и теле отнюдь не сыновьи чувства и желания. И, конечно, то что мама не могла не чувствовать, то напряжение и двусмысленность, возникшие между нами впервые за всю нашу жизнь.
Неизбежное случилось на третью ночь...  
Андреевич пригласил нас с мамой к себе в гости, когда мои домочадцы уже гостили у меня третий день. Димка и Леська за день набегавшись заснули рано и мы с мамой отправились в гости к моему командиру вдвоём.
Андреевич, эт нач. объекта. То бишь Точки, как величали нашу крохотную воинскую часть в штабе дивизии. 
Капитан Божанов Виктор Андреевич. Хороший мужик, отрубивший на Точке уже десяток лет и вовсе, в отличие от прочих офицеров, не считавший свою службу на острове ссылкой. Он был заядлый охотник, рыбак и его здесь всё устраивало. Лет ему уже было под 50, как и его жене, был он капитаном «старым» для своих лет, — срок службы командование дивизии ему продлевало из года в год, потому как найти другого такого альтруиста и хорошего спеца, который пожелал бы служить на этом богом забытом островке близ берегов Японии, несмотря на щедрую прибавку к зарплате и «год за три» было делом весьма затруднительным. Народ на таких объектах имел привычку либо спиваться, причём весьма быстро, либо впадать в чёрную депрессию, что обычно вытекало из первого обстоятельства и частенько заканчивалось самострелами в область виска из табельного оружия или петлёй на шее на крюке для люстры. 
Андреевича же с супругой здешняя жизнь вполне устраивала. Были они сами родом из глухой сибирской деревушки и другой и жизни-то вроде, как и не знали, и лучшего для себя не желали. Был у них сын, лет тридцати, куча внуков, — где-то под Иркутском, куда Андреевич с супругой ездили каждый год, щедро помогая своему отпрыску финансами, чем были всегда несказанно горды.
Второй офицер Точки, заместитель Андреевича, Петров Афанасий Николаевич, или просто Николаич, как было у нас заведено обращаться друг у другу между офицерами, тоже капитан, тоже уже немолодой, готовый разменять пятый десяток. На Точку он сам напросился, добить пару лет до пенсии, чтоб набрать ... хороший стаж. Детей у них с супругой не было и, видимо, уже и не намечалось. Были они тоже людьми тихими и очень добродушными. 
Третьим офицером на Точке был я. Лейтенант Игорь Олегович Инжеевский. Коренной питерец, с отличием закончивший СПбРДНГИ, специалист по системам связи. 
Вот, в общем-то, и весь командный состав Точки. 
Из личного состава десяток бойцов, что несли службу в карауле на локаторе и вышке (хотя, от кого здесь охранять чёрт его знает), да дневалили по казарме, по кухне, да местному огромному огороду и саду.
Вся служба-то была, сутки через двое дежурство на вышке, а в другие дни заготовка с бойцами дров на зиму (отопление на Точке печное), да, наверное, и всё. Приятным событием было, и то, когда хоть что-то из многочисленной аппаратуры на вышке ломалось, — за её ремонтом хоть какое-то интересное времяпровождение. 
Остальное время только книги и выручали. Интернета, понятное дело, тут и быть не могло. ТВ тож не ловило, локатор глушил всё к херам. Раз в месяц с базы (тож остров, только побольше) приходил катер с провиантом, почтой, газетами, — ну, так этот день вообще был здесь, аки праздник.
Не знаю, как за первый год службы я здесь с ума не сошёл. Это я то, питерец, — клубный пацан и тусовщик, ещё совсем недавно менявший девчонок, как перчатки (так что с матерью бывало до ссор доходило, когда сутками дома не появлялся). 
Эх, сколько раз я в душе проклинал то чёртово решение надеть офицерские погоны. М-да, а всё папины советы и его офицерское прошлое. Типа, в армии специалистом станешь. Да, и срочную после универа надо было тянуть. Правда, когда я одевал офицерские погоны, подразумевалось, что служить я буду при штабе и гораздо ближе к дому.
Но вышло так, как вышло. Где-то папины связи дали охерительную осечку. И служить я попал сюда. На Точку. Блять!!! Блин, где всего две женщины на весь остров, и те на полдюжины лет и матери-то моей были старше, да ещё и жёны обоих моих командиров.
Блин, были бы тут собутыльники, — точно бы спился к херам. Но Андреевич и Николаевич, хоть к застолью относились и с уважением, но что называется в меру, — другими словами, не чаще чем по субботам.
Ну, вот так вот тут мы и служили.
*******
В общем, в тот вечер мы гуляли у Андреевича. Николаевич был на дежурстве, его жена посидела с нами, может, часика два и, попрощавшись, ушла домой.
Огонь, свежие огурцы и помидоры (огород и теплица на Точке знатные, какой и колхоз позавидует. И бойцов опять же есть чем занять. И Андреевич снабжал свежими овощами и фруктами полдивизии), шашлык, знаменитая кедровка моего шефа, анекдоты (ох, и мастак на них был мой шеф, обхохочешься), приятные разговоры за столом (всё маму про Питер расспрашивали), семейный фотоальбом, потом, конечно, застольные песни. В общем, всё как обычно. Маме, правда, очень понравилось, а может это от того, что с кедровкой-то она явно переборщила.
Домой мы засобирались, наверное, уже далеко за полночь. 
Уже во дворе моего дома, мама покачнулась на ногах, сильнее обычного, снова весел хихикнув. Чтобы не упасть ей пришлось опереться о деревянную стену дома.
 — М-да... Кедровка... Вроде пьётся так легко...  А гляди, как пьянит...  А эти Божановы такие хорошие простые люди. 
Я ничего не ответил. С тоской смотрел на её еле видный в темноте силуэт и думал о том, что невообразимо дико хочу её. 
Да. Именно в тот момент, за все эти три дня, что была она здесь с Леськой и Димкой, я, в конце концов, сам себе в этом признался. В том, что испытал с первой минуты, когда мать на пристани сиганула с катера в мои объятия.
Мама вышла из дома едва не на цыпочках и почему-то шёпотом сказала: 
 — Я всё переживала за них...  Они ж озорные...  Но нет, спят крепко-крепко..
Я обнял её за плечи:
 — Ой, мам, да брось ты. Тут всё население-то, — три офицера и десять солдат. И весь остров-то десять на десять км. Тут и случится-то ничего не может, — я наигранно горестно вздохнул.
Мама хотела уже ложиться, но я сказал, что хочу посидеть с ней на во дворе на лавке, поболтать на ночь. В детстве мы часто так разговаривали перед сном.
Мы болтали о том, о сём минут 15, наверное, а потом мама не понарошку вдруг всхлипнула, прижавшись к моей груди щекой:
 — Ой, сынуля...  Я ночами не сплю, вся извелась. Господи, вот это удружили мы тебе с отцом. Родное дитя упекли на край света. Я с отцом первый месяц вообще не разговаривала. Но что он теперь может? Ему ведь про твою службу совсем другое обещали. Он как лучше хотел. Ну, чтобы опыта набрался... , — она уже по — серьёзному затряслась в рыданиях. Я, кстати, тоже, затрясся, только не от рыданий, чувствуя, как тесно прижимаются к моей руке её мягкие тяжёлые груди..
 — Мам...  Ну, перестань...  Чего уж теперь-то мне год всего на Точке висеть осталось. Совсем чуть-чуть...  Ну, перестань. Ну, пожалуйста... , — я нежно гладил её по длинным светлым волосам.
Она посмотрела на меня, улыбаясь сквозь слёзы, своими чудесными голубыми чистыми глазами. Привстала на цыпочки и легко чмокнула меня в губы. 
Поцелуй был лёгкий и мимолётный, но пронзил меня на месте, словно, молния. Так что на миг, я даже против своей воли, чувствуя сладостную истому в паху, заключил её тонкую пухлую фигурку в свои объятия. Мама всё также смотрела на меня снизу вверх, улыбаясь своей застенчивой улыбкой и я, дурея от запаха её духов, уже потянулся своими губами к её губам...  В её глазах промелькнуло удивление...  Хорошо хоть это меня всё-таки отрезвило, и в последнюю секунду я опомнился. Но между нами повисла неловкая пауза и мама потихоньку отстранилась, выбравшись из моих объятий.
Нет, не стоило ей целовать меня. Наверное...  Потому, что вдруг меня, будто, громом поразило на месте, что вот она моя мама. МОЯ мама. МОЯ. 
На расстоянии вытянутой руки. Протяни руку и возьми её...  
Вроде, как некая плотина внутри меня, вдруг, в один миг прорвалась под тем мощным потоком, что наполнялся и бурлил во мне все эти три дня. Чего я её боюсь-то? С её-то характером домашней преданной породистой болонки. 
Эта мысль была настолько упоительна, что мой член мгновенно налился кровью, так что аж больно стало в шортах. И так, в один единый миг мама вдруг вот так запросто потеряла для меня весь свой ореол святости и недоступности. 
Я не сразу понял, что во мне уже разгорается несколько позабытый за год на Точке, азарт Охотника, как у меня прежнего, клубного пацана на очередной вечеринке в клубе, уже выбравшего свою очередную цель, какую-нибудь смазливую крошку, и не спеша обхаживающего и изучающего свою жертву, перебирающего все варианты перед последним решительным броском, имеющего только одну цель, — затащить и эту девицу в постель. С наименьшими финансовыми затратами и за возможно короткий срок. 
И теперь этой жертвой должна была стать моя мама. О, до меня медленно доходило, что я хорошо знал этот тип женщин...  И самое страшное то, что я в ту секунду понял...  То, что она моя мать, именно это и делает её такой лёгкой для меня и доступной жертвой..
А в голове уже шумело от возбуждения. 
Я молча думал о том, что ведь мама в жизни слова мне поперёк не сказала. Вот Димку и Олеську гоняет почём зря и за учёбу и за озорство. А я всегда у неё в баловниках ходил, в любимчиках. Что? Она отцу расскажет? Уж я-то знал, что нет. Хм, она от отца даже скрывала мои двойки в школе и то, что я нередко прогуливал уроки.
Во дворе моего дома было темно хоть глаз выколи. С освещением на Точке были известные проблемы. Кто здесь отдельную электростанцию стоить-то будет? Днём запускали генератор и пускали электричество в три офицерских дома и казарму, а ночью ток шёл только на локатор и вышку в дежурном режиме. Так что, после шести, как в 19 веке, здесь пользовались лампадами и свечами.
Но по-моему,...  мама ощущала на себе мой изучающий взгляд, а может вдруг почувствовала во мне угрозу для себя. 
Она поднялась с лавки, мол, всё-таки поздно уже.
В темноте я только различал её силуэт лёгкого белоснежного платья мамы.
 — Ой... , — вроде как напоследок хихикнула она, — ну, и пьяна же я...  Давненько уже так не усугубляла алкоголем...  Спать, чувствую, будем крепко сегодня...  Так...  Мне надо ещё на кузне прибраться и душ принять...  м...  А этот местный напиток, как его? Мне он понравился..
 — Кедровка, мам... — подсказал я, и сам чувствуя, как в голове приятно шумит от выпитого, — местный самогон...  Андреевич знаток в этом деле. Мам, подожди..
Она остановилась уже у самой двери, обернувшись ко мне. Всё...  это был бросок Охотника. Но она этого ещё не поняла.
Непринуждённо, хоть меня и била дрожь от крайнего возбуждения я подошёл к ней:
 — Мам, посмотри, ты вроде плечо испачкала... , — я положил свои ладони на её обнажённые плечи, чувствуя пальцами какая у неё горячая и нежная кожа. 
 — Что? Где?
Мои руки плавно поехали вниз с её плеч, нарочито не спеша, стаскивая с них и тонкие лямки её платья. 
Кровь забурлила в моих жилах. Я был полностью во власти моих страстей и ни о чём уже не думал.
Я наслаждался каждой секундой происходящего, наблюдая за тем, как меняется её лицо. Наверное, паук, сидя в своей паутине, испытывает нечто подобное, наблюдая за очередной мухой, попавшейся в его сети.
Её упругие мягкие груди, выпущенные из плена платья, волнительно заколыхались. Мама замерла, не понимая, что происходит. А я не удержался и тут де положил ладонь на её грудь, сжимая ладонью сочную плоть и нащупывая пальцами большой сосок. Это было неописуемое чувство.
А мама только испуганно хлопала глазами. Я медленно запустил руку в её пышные пушистые волосы, прекрасно осознавая, что долго её удивление и шок не продлятся.
 — Игорь...  Что... , — она просто задохнулась от переизбытка чувств, не в силах поверить в происходящее.
 — Тише, ты, дурочка, детей разбудишь, — нежно и мягко сказал я и приник к её губам. Она было дёрнулась, но моя рука в её волосах крепко держала её голову в капкане.
Её мягкие и сочные губы были такими сладкими на вкус. Я смачно сосал их, глядя, как всё более распахиваются от испуга и удивления её глаза. Да, что-то она туго соображает. Хотя её понять тоже можно, врубиться в такое, вот так сразу любой матери будет нелегко. Я засунул язык глубоко в её рот, прижимая мать своим телом к стене дома. Моя рука мяла и сжимала её грудь. Это было офигенно классно. Ощущать в своей руке нежно женскую плоть. Её тело обмякшее и безвольное, дрожало, что осиновый лист. Её запах дурманил меня. Я даже застонал от кайфа. Как долго я уже не целовал женщину...  И мне на самом деле сейчас было наплевать, что эта женщина моя мать, — муки совести совсем не терзали мою душу. 
Но всё-таки мама, наконец, собралась духом. Я почувствовал, как напряглось её тело, и она завертела головой, ойкнув от боли, — моя рука цепко держала её за волосы.
 — Игорёша...  Игоррёша... , — забилась мать в моих объятиях, лопоча моё имя, словно испуганная девственница, — что ты...  что ты..
 — Тише, тише... — тихо, как можно мягче прошептал я, на всякий случай покрепче сжимая в кулаке большой пучок её белокурых волос. 
Я сжал ладонью её грудь, приподнимая её наверх и склонив голову, припал губами к большому соску, посасывая и смакуя его на вкус. 
Мама захныкала. Она вспомнила, что у неё есть руки и её ладони уже упирались мне в голову. Она слабо пыталась оттолкнуть меня от себя.
 — Да, что ты делаешь?, — воскликнула она в совершеннейшем смятении, — Игорь! Отпусти меня!
Её платьице болталось на её ещё по — девичьи стройных бёдрах и я с удовольствием провёл рукой по её обнажённому аккуратному пухленькому животику. И, надо сказать, с большим трудом удержался, чтобы не запустить руку ей в трусики. Вместо этого я провёл рукой по её бедру и облапил её за задницу, сжав ладонью упругую булку ягодицы так, что мама опять ойкнула. Мой член просто разрывало от желания.
Мама упёрлась руками мне в грудь, силясь меня оттолкнуть.
 — Мама... — раздражённо шепнул я и больно дёрнул её за волосы.
Она уже готова была расплакаться. Нет, истерика нам с ней сейчас была совершенно ни к чему. Я отвесил ей звонкую пощёчину. На её щеке заалел след от моей ладони.
 — Игорь... — захлюпала она носом, — я же твоя мать...  
Я отпустил её волосы. Совершенно неожиданно и совсем не кстати в голову пришла трезвая мысль, окатившая меня, как ледяной водой из ведра. Господи, да что я делаю? Мне стало не по себе. Подонок! 
И в каком-то прорыве раскаяния я обнял её, мою маленькую хрупкую мамочку, крепко прижимая её пухленькое дрожащее тельце к себе. На какой-то момент мне стало невыносимо жалко её и чертовски стыдно. Вот, мудак, блин, вообще крыша поехала! Одичал тут совсем что ли? Я гладил её по волосам и шептал на ухо нежные слова, просил вроде прощения, гладил по взъерошенным волосам. А мама, как-то сразу снова обмякнув в моих руках и обняв меня руками за шею, сотрясалась в рыданиях, уткнувшись лицом в мою грудь. Она тоже что-то горячо шептала мне и с немалым удивлением из её почти бессвязных слов, прерываемых всхлипами, я понял, что она тоже просит прощения. За то, что, мол, из за них с отцом я попал в такую дыру...  Она жалела меня! Я готов был упасть на колени перед ней и вымаливать прощение.
Наверное, лучше бы ей сейчас было уйти, и скорее всего ничего бы уже не было. Никогда. Вряд ли бы я когда-нибудь решился на подобное ещё раз. Но она не ушла.
Дальше всё вышло само собой. Уже без всякого злого умысла с моей стороны. 
Я долго вот так утешал её, гладил и целовал её волосы. Её большие груди были тесно прижаты к моей груди, я даже чувствовал её соски! Я и не заметил, что уже покрываю поцелуями её голые плечи, шею, мокрое от слёз лицо...  Очнулся только, когда вдруг осознал, что снова прижал мать к стене дома и целую её в солёные от слёз губы, а мои руки уже совсем не по сыновьи сжимают её ягодицы. В глазах матери стояли страх и печаль. Мой член каменным столбом упирался ей в живот. Но она не отталкивала меня, позволяя себя целовать и трогать, но и не отвечала на мои ласки. 
Я отпрянул в сторону. Выругался. Плюхнулся на лавку. На мать я не смотрел, мои уши и без того горели от стыда.
 — Мама...  Иди домой!, — глухо выдохнул я.
Но она опять не ушла. Она подошла ко мне и её рука нежно погладила меня по волосам.
 — Бедный мой мальчик., — со слезами в голосе прошептала она, — бедный мной.
Я раздражённо тряхнул головой. Чертовски хотелось ей нагрубить. Будто это она была в чём-то виновата.
 — Мама, иди домой, я сказал!! Те, что мало!? — уже совсем грубо рявкнул я, — завтра с базы вызовем катер и езжайте отсюда!
Но она снова положила свою руку мне на голову.
 — Игорь, я не обиделась. Правда. Ты ни в чём не виноват, — медленно проговорила она чуть не плача, — У меня и так дома без тебя сердце разрывается!! Пожалуйста, не злись на меня!!
Не знаю, откуда теперь во мне вдруг появилось вот так ниоткуда столько злости к ней. Пять минут назад готов был в ногах у неё валяться и молить о прощении, а теперь она меня буквально раздражала. Я с трудом сдерживался, чтобы не нагрубить ей. 
Но похоже на самом деле я злился на себя. И как всегда эгоистично переносил свои обиды на неё.
Я закрыл лицо руками и громко выругался:
 — Мам, лучше уйди!!  — никогда раньше не позволял себе ругаться при ней. 
Но неожиданно я совершенно ясно понял, почему меня так душит ... злость. Всё было очень просто. Я снова хотел её. И в душе я уже чертовски жалел о своём благородном сыновьем порыве, совсем некстати охладившем меня 15 минут назад, когда мать уже была почти в моих руках.
Мама опять всхлипнула. Неужели, она не понимала, что лучше бы ей валить ща по добру, по здорова? 
 — Бедный... , — тихо скулила она надо мной, всё поглаживая меня по голове, — Игорь..
Да, катись оно всё к чёрту!! Я резко поднял голову, мама стояла передо мной, платье она уже привела в благопристойный вид, а на глазах, даже в темноте были видны слёзы на её глазах.
 — Ну, ладно, мама...  Как хочешь...  Только мне сейчас твоя жалость к херам не нужна. А ну иди сюда..
Я схватил её за руки и резко потянул на себя. То ли она не ожидала от меня такого, то ли и не собиралась сопротивляться, но я легко и без усилий усадил её к себе на колени, лицом к тебе. Она тут же покраснела, мой твёрдый член упёрся ей прямо между ног.
Я грубо взял её лицо в свои ладони и почти вплотную приблизил к своему.
 — Что ты там на кухне сделать хотела? И в душ ещё, да? У тебя на всё про всё двадцать минут, поняла? Потом придёшь в мою комнату! ТЫ ПОНЯЛА МЕНЯ, МАМА! И трахнешься со мной!! Хочешь мне помочь, так помоги, а не хнычь тут...  
Её губы дрожали. Но она не сопротивлялась.
 — Или лучше уезжай отсюда завтра! От греха подальше!! Я умираю уже три дня, — так хочу тебя!! Я тут ни одной женщины год не видел!!
 — Игорь... — всхлипнула она, опуская глаза.
 — Что, Игорь, мама? Думаешь, мне легко такое тебе говорить?! Не уедешь завтра, а у меня так тут уже за год крыша съехала, и я точно ночью дверь в твою комнату сломаю на хер и возьму тебя. Мать родную изнасиловал! И потом мне что, пулю себе в башку пустить? На Точке знаешь ли такие уже прецеденты случались раньше и не раз!
Она аж вздрогнула всем телом. Я снова приник к её губам. Без языка, но смачно и со страстью.
 — ТЫ поняла меня, мама?! 
Я легонько столкнул её с себя. Совершенно подавленная, она неуверенно встала с моих колен. На меня она не смотрела.
 — Игорь...  Но ты понимаешь, чего ты хочешь? Я же мать тебе..
Я рассмеялся, поднимаясь на ноги:
 — О, мама, отлично понимаю... , — я схватил её руку и положил её ладонь на свой вздыбленный член, — чувствуешь это? И, поверь, этому ты виной! Я хочу тебя! Мне уже 21, мам...  Мне твои утешения и ночные сказки уже не нужны...  Нет, сегодня тебе придётся почитать мне перед сном совсем другую сказку!, — я зло усмехнулся, а мама торопливо отдёрнула руку от моего члена, словно, обожглась. 
Я аж выдохнул. Было такое чувство, что гора с плеч свалилась. Надо же решился, взял вот и выложил ТАКОЕ вот так запросто. Пусть теперь сама думает. Я взял её за подбородок и поднял её лицо, чтобы она посмотрела на меня и с какой-то непонятной мне самому злостью, я проговорил:
 — Мама, ну если, ты не горишь желанием отдаться собственному сыну и если тебе от этого будет легче, можешь считать это своим материнским долгом, — я повернулся в сторону дома, — я жду тебя, мама.
******
В дом я влетел, чуть не бегом. На какую-то секунду волны стыда перед ней вдруг снова стали накатывать на меня. Я даже обругал себя. Ну, чего ты так грубо с ней? Но я, словно, ошалел уже, и ни черта не соображал. Слишком много сегодня эмоций навалилось на мой разум и я сам себя уже слабо контролировал.
Я прыгнул в душ, — тёплая, нагретая солнцем за день вода из бака, полилась толстыми струями, а меня всё трясло. И снова червь сомнений и муки совести грызли меня изнутри, а член разрывало от возбуждения. Врагу таких чувств не пожелаешь..
Помню, немного в себя я пришёл только когда разобрал свою постель, и, раздевшись догола, нырнул под одеяло.
И уставившись в потолок, я лежал и потихоньку меня охватывала абсолютная уверенность, что самое страшное позади и в общем-то всё уже случилось. 
Сейчас она придёт ко мне. Никуда не денется. Сейчас приберётся на кухне, примет душ. И придёт, горестно вздыхая, глотая слёзы, вся разнесчастная и убитая, всем своим видом показывая, что готова на всё только ради своего материнского долга, разденется и голенькая уляжется, как миленькая, в мою постель. Я слишком хорошо знал свою маму и всю глубину её искренней нежной любви ко мне. Она готова была пойти ради меня и не на такие жертвы.
Совесть потихоньку заткнулась. Осталось только томное предвкушение секса с красивой женщиной.
Она долго возилась на кухне, потом в душе включилась вода. Босые ноги тихо, на цыпочках, прошли мимо двери в мою комнату. Я затаил дыхание. Скрипнула дверь комнаты Леськи и Димки. Потом, она остановилась перед моей дверью. Мама долго так стояла, до меня доносились только её прерывистое дыхание, и судорожные всхлипы. Представляю, что сейчас творилось в её душе, — я сам уже испытал нечто подобное полчаса назад. Но, наконец, она решилась.
Словно, приведение, беззвучно, будто паря над полом, она возникла в темноте в проёме моей двери. В комнате было темно. Только свет от свечи едва разгонял темноту. Мама плотно закрыла дверь и в нерешительности остановилась, не зная, что дальше делать.
Мне даже стало трудно дышать. Возбуждение било через край. Вот она моя мама. На ней был её короткий шёлковый халатик, волосы убраны в большой тюрбан из полотенца.
Я отбросил с себя одеяло. Мой твёрдый огромный от возбуждения член тут же шлёпнулся о мой пупок, готовый к любовной схватке с этой женщиной. Да, пускай полюбуется на своего сына. Как мне её взять в первый раз? Подмять по себя, усадить сверху или взять её сзади...  Может, для начала дать ей в рот? Представляю, какое блаженство могут подарить мне её аккуратные пухленькие губы...  Чего она застыла? Что юная стеснительная девица? Уж если пришла, то понимает, что сейчас будет в этой постели. Я уже дрожал от нетерпения в любовной горячке.
Приподнявшись на локтях, я сел в постели, сжав в кулаке своего разъярённого монстра.
 — Раздевайся, мама. И иди ко мне... — я хотел сказать это твёрдым не терпящим возражения тоном, ну, чтоб сразу поняла кто в этой постели хозяин, но мой голос предательски дрогнул.
Мама только слабо кивнула. По-моему, её ноги дрожали. И что-то она не торопилась исполнять свой материнский долг. А всё так же стояла., уткнувшись в пол, как будто, боясь поднять глаза. Я чувствовал, что всё висит на волоске.
 — Мама... , — повторил я, но уже с железом в голосе, — раздевайся и иди ко мне! 
Она снова слабо кивнула, только теперь задрожали и её плечи.
Медленно она развязала пояс халата, повела плечами назад...  И её халат с тихим шелестом упал к её ногам. О, её нагота, даже в полумраке на миг ослепила меня. Я чуть не кончил на месте, когда она переступила босой ногой через свой халат и шагнула к кровати. Следом, на полу рядом с халатом оказалось и полотенце с её головы, а влажные волосы водопадом упали на её плечи. Моя мама сама, почти по собственной воле, идёт в мою постель.
 — Мама, трусики... , — выдохнул я, — глупенькая, зачем ты их одела? До утра они тебе точно не понадобятся..
Она снова замерла. Всхлипнула. Но послушно наклонилась, так что её полные белые груди соблазнительно закачались и медленно стащила с себя свои белоснежные трусики. И так и застыла, в совершенно неуместном сейчас порыве стеснения, закрывая одной рукой от моего взора свои груди (что, в общем-то, слабо у неё получилось, учитывая размер её груди), а второй накрыв себя ладонью между ног. 
Хм, не ожидал, что она у меня такая скромница, ну, правда, что целка, когда первый раз даёт.
Как-то бочком она подкралась к кровати и не глядя на меня улеглась рядом, тут же торопливо натянув на себя одеяло. Мой член стоял колом. Моя мамочка рядом была ... совершенно голой! Моя ненаглядная мамочка лежала без трусиков рядом со мной! Я всеми фибрами распалённой души чувствовал её наготу. И тонкий ни с чем не сравнимый аромат её тела...  Сердце бешено колотилось. В горле пересохло.
 — Игорь... , — едва слышно пролепетала она моё имя слабым голосом,  — я хочу, чтобы ты знал, что утром прощу тебя за всё...  Но ты понимаешь, что я пришла к тебе, не потому, что хочу этого...  А только потому, что я твоя мать. Это мой долг помочь тебе. Не знаю, за что мне такое...  Ты потребовал очень большую цену от меня за то, что я твоя мать...  Но всё — равно знай, я люблю тебя..
Я наклонился над ней. Ладонью провёл по её лицу. Мама была напряжена, словно, струна. 
Страсть поборола мой рассудок. Всё, разум заткнулся, ему тут места не было. 
Отбросив с неё далеко в строну одеяло, я навалился на мать, как разъярённый голодный зверь на долгожданную добыч.
Она не убирала свои руки со своей груди, и я так же бесцеремонно и грубо раскинул их в стороны. Схватив её за тонкие лодыжки, широко развёл в их в стороны.
Её аккуратная киска была гладко подбрита, лишь только лёгкий озорной пушок змейкой извивался над её киской. 
Усевшись между её ног, возвышаясь над матерью в темноте, будто гора, чувствуя свою полную власть над этим телом, я остановился, наслаждаясь какое-то время этой властью. Мама лежала передо мной без всякого движения и лишь жалобно смотрела на меня. Я был уверен, что она до последнего надеялась, что всё-таки в последний момент я одумаюсь и остановлюсь.
Урча, что мартовский кот, я набросился на мамину грудь. 
И это длилось очень долго. Так изощрённо я не играл ещё ни с одной женской грудью. Но ведь это была не просто женская грудь, это были сиськи моей матери и это добавляло особый острый привкус к происходящему. 
О, готов поспорить, что маминым сиськам впервые пришлось выдерживать такой безудержный страстный напор. Потому, что скоро она уже со страхом взирала на меня, и, просто, наверное, боялась меня остановить, видя моё безудержное яростное возбуждение.
С неописуемым восторгом я яростно массировал её груди, грубо мял, с силой сжимал пальцами, сдавливал вместе, приподнимал на ладонях, покрывал поцелуями, облизывал, громко шлёпал и даже кусал. Очень быстро молочно-белая кожа её грудей была покрыта большими засосами и следами от моих укусов и так покраснела, что было видно даже в темноте. 
Особенно доставалось её соскам, я то и дело, наклонялся, посасывал и покусывал их. Уже скоро, не знаю от боли или возбуждения, они стали большими и твёрдыми. 
Мама, вжатая массой моего тела в кровать, только тихо постанывала и иногда покусывала губы, но ни слова мне не говорила. Она тяжело дышала, а её глаза были закрыты. Она лишь испуганно вздрагивала и каждый раз втягивала в себя мышцы живота, когда моя огромная булава то и дело упиралась ей в живот или бедро.
Только один раз, она принялась извиваться подо мной всем телом и слабо попыталась оттолкнуть мою голову от своей груди.
 — Игорь... , — с надрывом прошептала она, — откуда в тебе столько гнева? Чем я так тебя обидела? За что ты так со мной? Я же твоя мама..
Я и сам не знал, почему веду себя с ней так, словно, она дешёвая проститутка. Но это вулкан сейчас бил из меня мощным извержением и я и сам с этим ничего не мог поделать.
Я не хотел этого, но моя рука сама дала ей пощёчину. Не сильно, одними пальцами. Я не хотел делать больно ей, а только показать ей её новое место. Её голова дёрнулась, а на глазах навернулись слёзы от обиды. Мама закусила губку и отвернула голову в сторону, обиженно засопев.
А я схватил её маленькие нежные ручки своими лапами и, вскинув их вверх, прижал их запястьями к дубовой грядушке кровати.
Мой член и так уже был твёрдым, как камень, а теперь, вообще, готов был кончить прямо сейчас от одного только этого вида, — грудь мамы и без восхитительная и соблазнительная, теперь, вслед за плечами, поднялась и выглядела совсем уж неподражаемо. 
Я снова принялся мять эти чудесные груди круговыми движениями и целовать. Я больше и не держал её рук, но мама не посмела опустить их. 
Было обалденно шлёпать мать по груди, то по одной, то по другой. Её груди чертовски классно и упруго колыхалались и я губами ловил соски. 
Наконец, я наигрался с её грудью, по — моему, для мамы это было большим облегчением.
Я снова схватил её лодыжки и развёл её ноги ещё шире в стороны. 
Она покорно дала мне это сделать, согнув свои ножки в коленях. 
Я гладил эти ножки, мял стройные бёдра, сжимал ягодиц. Уже совсем не грубо.
Иногда, я наклонялся и грудью ложился на измученную грудь мамы и страстно целовал её в губы долгими поцелуями. Наши языки переплетались змейками. Да, она отвечала мне! И при этом, она смотрела мне в глаза грустным и нежным взглядом.
 — Бедный мой мальчик... — снова шептала мама, — бедный мой..
Её руки нежно гладили мои волосы и плечи. Но это не были ласки возбуждённой женщины. Так гладит мать своё драгоценное чадо, когда утешает или жалеет его. Чёрт, я тут с ней такое вытворяю, а она меня ещё и жалеет? Я бы больше её понял, если бы она сейчас наорала на меня или навешала пощёчин.
Я покрывал поцелуями и ласкал руками всё её тело, живот, бёдра, ноги...  В конце концов, бесцеремонным, эдаким хозяйским жестом, я задрал ей ноги, так что её коленки упёрлись ей же в грудь и с жадным упоением припал к её киске..
Тёплая, мягкая, нежная, женская пизда...
О, как я мечтал о ней весь этот год! Вот без чего я чуть не рехнулся на этом проклятом острове. Дьявольский кусочек женского тела, без которого любой мужик звереет и сатанеет, дай только время. Правда, мамина киска была сухой, но я собирался это исправить.
Я нежно принялся посасывать её клитор, помогая себе языком, пальцами осторожно лаская нежные розовые губки. 
Мама безропотно принимала мои ласки. Я ощущал её запах, её вкус...  И они были бесподобными для меня. 
Я засунул язык глубоко в её дырочку, как можно глубже, и долго играл им там, пока не почувствовал, что потихоньку её киска наполняется любовными соками.
Теперь пришёл черёд моих пальцев. Сначала один, потом два. Я медленно погружал их в самую глубину маминой женственности, преодолевая лёгкое сопротивление. И потом, долго вот так медленно трахал её своими пальцами, пока в это время с большим удовольствием вылизывал и целовал лепестки её губок и клитор. Остановился я только тогда, когда мои пальцы были уже мокрыми от её соков.
Мамины бёдра тихо подрагивали. Если она думала, что я буду трахать её на сухую, а она даже не возбудится, типа просто исполняет свой «материнский долг», глядя в потолок, то она весьма ошибалась. Гораздо приятнее трахать мокрую возбуждённую киску. 
Я снова встал на колени. Тело матери, доступное, полностью мне подчинившееся, вот оно, передо мной.
Властным жестом я снова раскинул в стороны её ноги. Раздувшаяся головка моего члена упёрлась прямо в губки маминой киски. Божий гром, в общем-то, за окном не грянул, но я всё — равно в нерешительности замер. Вот она последняя грань. Невидимая черта, за которой только бездна страшного и упоительного греха.
Мама почувствовала моё колебание. Приподнявшись на локтях, она жалобно, с немой мольбой в глазах, смотрела на меня.
 — Игорь...  Хороший мой... , — чуть не пискнула она, — мы ещё можем остановиться...  Сынок..
Сквозь пелену желания тонкий голосок разума кричал и разрывался во мне. Он призывал, нет, он приказывал, — беги!!! Прямо сейчас!! Встань и беги!! Не смей преступать эту черту!!! 
С отчаянием я посмотрел прямо в глаза матери:
 — Мама!!, — едва не выкрикнул я, — господи, наори ты на меня!!! Ударь меня ногой!! Скажи, что-нибудь про отца!! Ты же моя мать!! Останови меня!!
Слёзы брызнули ... из её глаз. Она только замотала головой.
 — Нет...  Нет...  Игорь...  Ты меня возненавидишь!! Я готова ради тебя на всё!! Но решать тебе!! Только тебе!! Я могу только просить тебя...  Господи, Игорь, и я прошу тебя, — одумайся, остановись!!
Я вздохнул:
 — Этого мало, мама...  Ведь я не хочу останавливаться..
Не отрывая своего взгляда от её глаз, заплаканных, полных грусти и печали, я медленно положил её ножки себе на плечи..
 — Мама, моя мамочка..
 — Игорь, нее-еет... , — её рука вцепилась в немом ужасе в моё плечо, царапая маникюром кожу. 
Мои бёдра плавно качнулись вперёд...  Я вошёл в неё сразу весь целиком, погрузившись до самого конца в свою родную мать. По самые яйца, как говорится. Навалился на неё всем телом, вминая в постель. Так что кровать жалобно заскрипела. И замер, в трепете от свершившегося и обуреваемых меня чувств.
 — Игоорььь... — шёпотом полным отчаяния протянула мама. 
Какое-то время мы лежали вот так вот, глядя в глаза друг другу, связанные друг с другом уже теперь не только узами матери и сына. Её киска, мокрая и разгорячённая моими ласками, нежно пульсировала вокруг меня. Мой член упирался во что-то тёплое и мягкое. Я думал, что киска женщины трижды рожавшей должна быть больше..
 — Я люблю тебя, мама, — тихо сказал я ей. Мои бёдра медленно качнулись, раз, другой. Возбуждение быстро вновь охватило меня с головой всего без остатка.
Не помня себя, уже и не думая, что эта женщина моя мать, я с силой яростно таранил её нежное естество. Нет, мы не занимались любовью,  — нежно и ласково, как может быть следовало это делать матери и сыну, ублажающих друг друга. Для этого я слишком сильно был возбуждён.
Отдавшись своей страсти, уже не думая ни о чём, я трахал её, свою мать, драл. Грубо драл её, как разъярённый голодный зверь, драл как какую-то дешёвую шлюху. Да именно так, словно, вообще она не человек, а кукла, специально для ебли и созданная, чтобы её вот так вот трахали, ебали, без оглядки на её чувства и ощущения.
Видит бог, у меня никогда не было на мать обиды иди желания её унизить или за что-то поквитаться. Но что-то просто перемкнуло в моей голове. Ну, не мог я быть сейчас ласковым с ней, целовать, шептать на ушко нежные слова...  А иметь её только вот так, как последнюю шлюху. Я чувствовал, стоит хоть на миг, проявить к ней толику нежности и она тут же в голос расплачется из-за своего клятого «материнского долга». И тогда хренов червь совести сгрызёт меня прямо здесь в этой постели. Может, звучит странно, но только эта грубость с ней, моей матерью, и позволяла мне сейчас не остановиться, оставаясь во власти возбуждения и похоти. И не задумываться о том, что вот это влагалище, которое я сейчас так яростно пронзаю своим колом и в которое скоро изолью своё семя, — именно это влагалище дало мне когда-то жизнь. Из него я вышел в этот свет и никогда не должен был в него возвращаться. 
Обращаясь с ней, словно, с блядью я будто оправдывал самого себя в собственных глазах. 
А было ещё другое чувство. Невероятное сладостное до леденящего ужаса ощущение запретного плода, который я теперь вкушал с таким напором и пылом.
Впрочем, скоро уже и эти мысли и терзания перестали меня хоть сколько — нибудь волновать.
Я уже буквально прыгал на матери, мощно врезаясь в неё, с умопомрачительной скоростью бросаясь на неё все своим весом. Мои бёдра громкими шлепками бились о бёдра матери, а член каждый раз с чавканьем вторгался в её киску. 
Кровать жалобно скрипела, грядушка громко и часто стучала в стену. Я не в силах сдержать своих, чувств шумно стонал.
Помню только, как мама всё прикрывала ладошками мои губы и прерывистым от моих частых и мощных ударов шёпотом умоляла:
 — Тише, тише, Игорёша, милый...  Детей разбудишь...  
Но надвигающийся оргазм накрыл меня с головой. Мама приглушённо и пронзительно вскрикивала каждый раз, вцепившись пальцами в мои плечи, когда я в сладкой агонии толчок за толчком вгонял в неё очередную порцию своего семени.
Я отвалился в сторону, обессиленный, покачиваясь на волнах сладкой неги. Я ни о чём не думал. Тело приятно покалывало. Мне было невероятно хорошо.
Мама, как была голая, выбралась из постели, на цыпочках прокралась в комнату брата и сестры, — должно быть, послушать, не проснулись ли, потом, я услышал, как снова зажурчала в душе вода.
И она вернулась ко мне. 
Накинула одеяло на меня и голая залезла под него.
Я так и лежал, закинув руки поду голову и уставившись в потолок.
Мама медленно придвинулась под одеялом ко мне, тесно прижалась к моему боку горячим мягким телом.
 — М-да...  Вот это да...  Настоящий вулкан...  У меня нет слов...  Бедненький... , — прошептала она в темноте. Её рука мягко погладила меня по волосам, — мой мальчик...  Как же тебе тут тяжело...  Одному..
Подставив руку под голову, она изучала моё лицо и гладила по волосам, бормоча слова утешения.
О, всепрощающее материнское сердце! После всего того, что я с ней вытворял ещё пять минут назад в этой самой постели, — она ещё и жалела и утешала меня теперь.
Её грудь мягко упиралась мне в плечо...  Я почувствовал, как мой член снова стремительно наливается кровью.
 — Игорь...  Чего ты молчишь? Я не обиделась...  Честно-честно, малыш... , — тихо сказала она, — я же всё понимаю...  ну, что ты, солнышко?
Почему-то её слова меня раздражали. Она обращалась со мной, словно, с ребёнком. И это злило. Разве только что я не доказал ей, что я уже взрослый мальчик?
Вместо ответа, я повернулся к ней лицом, и также молча, преодолевая её недоумение и лёгкое сопротивление, подмял её под себя.
 — Игорь... , — залепетала она, жалобно глядя на меня, — что ты?
Я снова закинул её ноги себе на плечи, несколько грубо раздвигая руками шире её бедра.
 — Ах...  Игооорььь... — только и выдохнула она, когда я опять мощным ударом вошёл в её ещё неостывшую киску.
Я таранил её мощно и безжалостно, с размеренностью отбойного молотка, стараясь с каждым ударом засадить свой член, как можно глубже в мягкую податливую святая святых. И неотрывно смотрел ей в глаза. В её глазах не было ничего кроме безграничной любви, нежности и печали. Мамины руки мягко гладили мои плечи и спину. 
Моя мама...  Какие-то смутные воспоминания едва уловимыми сполохами всплывали в возбуждённом сознании. Как когда-то, уже давно-давно, вошёл в ванную, и столкнулся с ней, голенькой, испуганно закрывающей от меня свою наготу полотенцем, а я стоял, как истукан, ослеплённый её наготой. Как, едва мне стукнуло 13, ночью подглядывал, как они с отцом занимались любовью в своей спальне. Как, однажды, не мог оторвать взгляда от глубоко выреза в её домашнем халате...  Таких эпизодов были десятки в моей взбудораженной памяти. Но если раньше, я всю жизнь гнал их от себя, то теперь единой чередой, один за другим, они проносились в моей голове.
Что именно сейчас так сильно и дико возбуждает меня? То, что у меня уже год не было женщины? Или то, что эта женщина подо мной, послушно отдающая мне своё тело, моя мать?
Эти мысли были так вопиющи...  И так сладки..
«Мама на члене...  Моя мама на моём члене...  Я трахаю свою мать...  Я имею свою мать...  Я ебу свою маму... « — бились в моём распалённом сознании страшные святотатственные слова...  И каждое из них, вопреки разуму и всякой морали, наполняло меня новой волной возбуждения. 
Кровать мерно скрипела под нами. Мама отдавала меня себе с покорностью наложницы. Я чувствовал, отказа мне сегодня не будет ни в чём. Я снова очень перевозбудился и кончил быстро.
 — Да, мой мальчик, выплесни свою злость. Отдай всё маме, — горячо шептала мама, руками прижимая мою голову к себе ... и покрывая моё лицо поцелуями, когда неистовый оргазм снова обрушился на меня.
Сильными яростными толчками я залил семенем её киску до краёв и потом долго совершенно без сил, в сладостной безмятежной истоме, лежал на мягкой и нежной маме, приходя в себя и чувствуя, как её губы мягко целуют меня в висок, а маленькие ладони плавно, едва касаясь, гладят по спине и плечам. 
 — Всё будет хорошо, моё солнышко...  Мама с тобой, — тихонько убаюкивала она меня, — мой хороший...  мой мальчик...  Всё будет хорошо, мой золотой...  Мама тебя любит..
Потихоньку благодатная умиротворённая нега, в которой я пребывал после оргазма, потихоньку отступала, и мне стало как-то не по себе. 
Я молча поднялся, не глядя на мать, натянул майку и шорты. Я чувствовал на себе её настороженный взор.
 — Игорь, куда ты? — она села в постели, её красивые груди белели в темноте.
 — Пойду покурю, — буркнул я. Не знаю, в чём дело, но на душе творилось чёрт знает что. А что именно, я и сам понять не мог. Я так и не нашёл сил посмотреть ей в глаза. Но внезапно я понял, что если я сейчас не уйду, то непременно нагрублю ей. 
Чёрт, неужто, запоздалое раскаяние? Но нет, я не испытывал ни мук совести, ни стыда.
Свежий ночной воздух, пронизанный запахом океана, приятно заиграл на горячей коже.
Я плюхнулся на лавку. Закурил. Разные мысли роились в голове. И далеко не все приятные. 
Но постепенно одна из них, — та, что сейчас в моей постели меня ждёт красивая сексуальная женщина, МОЯ ЖЕНЩИНА, — как-то незаметно вытеснила все другие. И я почувствовал, что снова хочу её тела. И на душе опять воцарился мир и покой. Я знал, чем сейчас опять займусь, когда вернусь в свою комнату. Не зря говорят, что мужики думают этим местом. Мой член в шортах снова напрягся в предвкушении секса.
Мама, одетая в халат, стояла у окна. Значит, наблюдала за мной, пока я курил. Она обернулась ко мне и не спускала с меня глаз, пока скидывал с себя шорты и майку. Я шагнул к ней с вздыбленным копьём наперевес.
Мы не сказали друг другу ни слова.
Я, молча, совсем уже по-хозяйски, развернул её к себе спиной. Надавил на плечи, заставляя наклониться и упереться руками в массивный подоконник. Распустил пояс её халата. Трусиков на ней не было.
Взяв ладонями мать за ягодицы, я без труда вошёл в неё сзади...  Её киска уже успела остыть. Но это было ненадолго. Я снова собирался её разогреть.
Теперь я сжал руками мамины стройные бёдра. Так было гораздо удобнее качать её тело навстречу своим ударам. Скоро, она послушно и сама уже задвигалась навстречу мне. 
И снова яростные и громкие шлепки моих бёдер о её упругие ягодицы разносились на всю комнату, я опять неистовствовал. То и дело одной рукой собирал мамины волосы в кулак и оттягивал её голову далеко назад, так что ей, наверное, было больно, а я поворачивал её лицо набок и впивался в её влажные покорные губы страстным и смачным поцелуем.
Скоро от быстрого безостановочного темпа она снова тяжело дышала. Её тело покрылось испариной горячего пота и мы, оба разгорячённые и мокрые от пота, скользили, как два кубика льда, приникшие друг другу. 
Впрочем, иногда, чувствуя, как от усталости у неё уже дрожат коленки, я всё же давал маме передышку. Засаживал ей до самого упора и так замирал, прильнув всем телом к её спине, и руками играл с её сиськами. 
 — О...  Милый... , — наконец, спустя много времени непрерывной ебли, с мольбой полу прошептала — полу простонала она, — господи, ты совсем меня замучил...  Сжалься, родной, пожалуйста..
От этих стонов я мгновенно распалился ещё более и почувствовал, что уже стою на самой грани, что сейчас кончу..
Схватив опять её за ягодицы, уже содрогаемый сладострастными конвульсиями, я принялся буквально долбить её, как будто хотел проткнуть насквозь её тело.
И вот, моя горячая сперма снова мощными толчками брызгает в материнское лоно. Не помня себя от блаженства, я упал на мать всем своим весом (и как она меня выдержала?), в экстазе покрывая её шею и затылок мокрыми поцелуями.
В ту ночь мы больше так и не сказали друг другу ни слова...
Мама вернулась из душа. Снова голая под одеялом приникла ко мне всем своим мягким хрупким телом, тесно прижимаясь, переплетаясь со мной ногами и руками, и снова ласково гладила меня по волосам, иногда, целуя меня в щёку или лоб нежным материнским поцелуем. На её глазах блестели слёзы. 
Потом, я провалился в глубокий безмятежный сон. 
******
Утром я проснулся поздно, когда солнце уже стояло высоко. Со двора слышался весёлый и звонкий смех Леськи и Димки и шумный плеск воды из пруда, — брат и сестра резвились во всю. Мама, судя, по звукам кастрюль из кухни, снова что-то готовила.
Я потянулся в постели. 
Как это ни странно, но ни каких ни угрызений совести я не чувствовал. Воспоминания о прошлой ночи вызывали только приятную дрожь во всём теле и лёгкое возбуждение.
Я залез под душ, умылся и вышел на кухню. Мама в лёгком открытом сарафанчике колдовала на кухне, повариха она была отменная, тут ничего не скажешь.
Она мило улыбнулась мне, подставляя щёку для поцелуя.
 — Доброе утро, мам, — улыбнулся я её в ответ.
 — Доброе утро, соня..
Всё было так легко и просто, как будто и не было этой ночи.
Словом, за весь день ни единым словом, ни единым взглядом, ни намёком мы не обмолвились о том, что случилось между нами этой ночью.
Все вчетвером снова полдня шумно резвились и игрались на речке, потом долго гуляли по лесу, на обед, в гостях у Андреевича, досыта наелись домашних сибирских пельменей. 
В общем, все были счастливы. Надо сказать, я и не припомню, чтобы мы вот так всей семьёй проводили вместе весь день. Не хватало только отца, конечно..
После обеда дети, уставшие от беготни и разморенные полуденным летним зноем, уснули в своей комнате. А мама, разложив во дворе плед на траве возле пруда, собралась вроде как позагорать с книжкой. 
Я долго сидел на лавке и наблюдал за ней. Бронзовая от загара, в жёлтом открытом купальнике, она смотрелась очень сексуально и возбуждающе. 
Я снова почувствовал, что хочу её..
******
Я лежал на своей кровати, заложив руки под голову.
Мама на четвереньках стояла рядом со мной и старательно сосала мой член. Энергично, ласково заглатывала глубоко, насколько это у неё получалось...  Нежно теребила головку своим язычком, причмокивала...  
Мягко сжимала пальцами мои яйца. Иногда, вытащив мой член из своего рта, она лизала и целовала мои яйца...  В общем, старалась..
Да уж, позагорать я ей не дал. 
 — Нет, Игорь... , — лепетала она, когда во дворе молча взяв её за руку, я повёл за собой в дом, — Игорь, день же на дворе...  Дети..
Но я уже ни о чём нем мог думать, мой пах распирало от желания. 
В комнате я довольно грубо сорвал с неё лифчик, и, прижав маму к стене, припал к её упругим сочным грудям губами.
 — Ну, Игорь...  Ночью...  Я обещаю...  Всё, что ты захочешь... , — всё канючила мама. Впрочем, она не делала никаких попыток оттолкнуть меня и я не обращал на её слова никакого внимания, — сынок, ну, пожалуйста...  Ты же у меня такой бурный...  Мы разбудим детей..
Я молча впился в её губы поцелуем, запустив глубоко в её рот свой язык. Она ответила на поцелуй, должно быть, надеясь, что я оставлю всё-таки её в покое.
Я стащил с себя майку и шорты, так что возбуждённый член опять шлёпнулся о пупок. Упал на кровать, снизу вверх глядя на мать...  Она смотрела на мой член.
 — Давай, мама, займись этим, — прошептал я, — возьми его в рот..
Мама покачала головой:
 — Господи, Игорь, тебе нравится обходиться со мной, как со шлюхой, да?
Я улыбнулся ей и кивнул:... 
 — Я весь в предвкушении, мам... — я уже не чувствовал никакого смущения, говоря подобное своей матери.
Она только вздохнула и наступила коленом на кровать, склоняясь надо мной. Я поднялся ей навстречу, потянул её за руки, так что она упала на меня. Я заключил её в объятия и мы так долго лежали и целовались. 
Но я, конечно, хотел большего. И мама это понимала, чувствуя, как в неё упирается моё возбуждённое копьё. И когда, сжав в кулаке, её волосы, я потянул её голову вниз, она ничего не сказала, а только слезла с меня, послушно поудобнее устраиваясь рядом на четвереньках.
Когда я, наконец, ощутил, как горячий мамин ротик медленно охватывает мой член, я лишь застонал от удовольствия и ласково погладил золотистые волосы стоящей рядом со мной на коленях мамы.
Не удержался и одобрительно промурлыкал:
 — Мама...  У тебя шикарный рот...  Как будто только для этого и создан...  
Мама нежно облизала головку члена, медленно прошлась язычком по всей его длине и, обхватив губами ствол, начала нежно посасывать мой возбуждённый чупа-чупс. 
Она сосала мой член! Как-то не смело и даже не умело можно сказать, но чертовски старательно, что называется со всей душой к делу, неподражаемо нежно, стараясь доставить мне, как можно больше удовольствия.
Я жадно смотрел, как дрожат от движений мерно поднимающейся и опускающейся на мой член её головы, мамины великолепные груди, в то время как она сама работает своими яркими сочными губами, насаживаясь на член. Я наслаждался каждым мигом происходящего. 
Под мягкими и нежными губами, я быстро взлетел едва не до самого пика и уже еле сдерживался, чтобы не кончить. 
Теперь положив руки на мамину голову, я принялся давить на её затылок, стараясь поглубже насадить её на свой кол. И потом так замирал, с её головой, глубоко насаженной на член, чувствуя, как бьётся моё сердце. Пару раз она мотала головой, не в силах справиться с моей елдой глубоко у себя в горле, постанывала, пытаясь высвободиться, но я немилосердно продолжал крепко держать её за голову, с силой впихивая свою булаву глубже ей в рот. 
Я долго вот так трахал её в рот, медленными и размеренными толчками на всю длину своего члена. Мама уже работала ртом как автомат, впуская и выпуская с чмокающим звуком из себя мой член, трогательно стремясь доставить мне наибольшее удовольствие.
Несколько раз я тянул её за волосы, снимал её рот со своего члена, чтобы посмотреть ей в глаза, не сильно шлёпал её ладонью по щеке, тянул к себе и со смаком целовал её в губы долгими поцелуями. И, конечно, снова возвращал маму на член, наслаждаясь видом, как её губы растягиваются, когда в ее рот входит моя возбуждённая залупа.
Её покорность безумно заводила меня. У меня не так уж и много было в жизни женщин так безропотно и послушно готовых отдать себя в постели моим капризам и желаниям. 
Чувствуя, что нахожусь уже на самой грани, я изо всей силы вогнал член в покорный женский рот, напрягся и выстрелил в горло матери мощную струю горячего семени. 
Бедная мама давилась, но покорно глотала, зажатая в моих сильных руках. 
Я долго изливался в её рот, прижимая её лицо к своим бёдрам, пока не истощился досуха. Но и потом, всё — равно, не отпустил из плена своих рук мамину голову, продолжая оставаться в ней и наслаждаясь ощущением теплоты ее рта. 
Это было потрясающие, ни с чем несравнимые ощущения.
******
Я по — хозяйски ладонью мял мамину грудь, пока сама мама стояла передо мной голая и тщательно намыливала мою грудь и живот большой мочалкой. Мой возбуждённый член снова упёрся ей в бедро и она опять густо покраснела. Я наблюдал, как её лицо, шея и даже грудь медленно заливается румянцем. 
Дело было уже вечером. Моя банька, пристроенная к дому, была жарко истоплена. Маленькое помещение было заполнено густыми клубами жаркого пара.
Мама, конечно, всеми силами пыталась не обращать внимания на мою эрекцию. Хотя, учитывая размеры, как раз — таки не обращать на это внимание было невозможно.
Ещё в предбаннике, когда мы с матерью раздевались, мой член уже начал оживать и наливаться кровью. А в бане, при виде голенькой матери, склонившейся с ковшиком над печкой мой член мгновенно одеревенел. 
Вдруг мама остановилась и подняла голову, посмотрев мне прямо в глаза:
 — Игорь, тебе, как будто доставляет удовольствие обращаться со мной именно так? — её глаза даже потемнели.
Я нежно погладил её по щеке:
 — Как мам?
Она потупилась:
 — Ну, ты всегда был со мной очень внимателен, нежен и почтителен...  А теперь...  Ты прямо груб со мной...  Ну, когда мы наедине...  Я чувствую себя, прям какой-то шлюхой, ей — богу...  Твой отец никогда со мной так не обращался.
Я улыбнулся ей:
 — Я не отец, мама... — сказал, как отрезал, — но, мам, я обещаю, на людях я всегда буду очень внимателен, нежен и почтителен... Как и подобает хорошему сыну. Но в постели, мам, мне и нужна шлюха. 
Мама вздохнула:
 — Как я понимаю, я должна быть благодарна хотя бы и