Может быть, так подействовал испуг — одновременно с облегчением: никаких больше холодных душей, теперь ее голый вид посреди кабинета английского точно обрел свой естественный смысл и простое назначение. Или все это исподтишка нарастало вчера и позавчера — а сегодня этот сон, эта физра, этот приятный стыд дезодорантной несвежести. А может быть, тело просто выбрало этот момент, чтобы сдать ее окончательно. «Астартиновая шлюха» стерпела даже признание, что ей морочили голову, а теперь еще и получает удовольствие. Она вообще, когда не следила за собой, склонна была почему-то делать самое нелепое, что только возможно. Как тогда с Калинниковым — козлом, разумеется, он был назван заслуженно, но как вообще случилось, что Анюта вместо того, чтобы просто убрать голову, оцепенела и принялась панически сглатывать, будто главным было ничего не запачкать, даже кубиков Васькиного пресса?
Всем этим самокопанием, нисколько не тягостным, Степанкова занималась позже в тот вечер, вытянувшись на кровати после душа, где зачем-то оттиралась и взбивала пену так, будто смывала следы злодеяния — хотя нет, это всё, кроме ее хулиганств с Теряхой, хотелось смыть и забыть. Хорошо было вспоминать недавнее во всех подробностях, заложив руки за голову, — все такое мягкое и душистое, телу уже ничего сегодня не нужно, а все терзания и слезы кажутся чем-то далеким. Даже в прыщиках теперь виделось что-то нежно-откровенное. Половозрелая, в самом деле, особь. И при этом такая еще девочка, всеми слабостями наружу. Тем резче потом сюрпризы.
Хе-хе. Ну и которая из нас дурочку развела?
Но что-то все-таки не давало покоя. Какой-то след оставался несмытым, что-то связанное с этой Теряхиной фразой — «шлюха-романтик», с тем, что потом произошло, но как, к чему это вообще имеет отношение...
Ой блядь.
Ой, пиздец.
*
— Я бы к такому доктору не пошла, — сказала Анюта, глядя сверху вниз — впервые за все их близкое знакомство, с того самого раза, как стояла в туалете зареванная, а Теряха сидела на радиаторе. — Которая в свою хуйню не верит. И курит.
— Зрение портит, уроки прогуливает и спортом не занимается. Ты все это уже говорила.
Забавно, какое было позавчера между ними расстояние, во всех смыслах, и как оно только увеличивалось, пожалуй, пока Анюта допускалась только к богининой киске (нельзя так говорить!) и заднице, да ловила грубо-хозяйские жесты на серединку собственных трусиков. А теперь вот Теряха зажимает ее левый сосок двумя пальцами, а правый, влажный от слюны, обдает своим дыханием: холодно, тепло, холодно; смотрит поверх очков, настоящим своим взглядом, каким-то более броским, лучше запоминающимся; перебирает указкой Анютины волосы за спиной и, похоже, не совсем уверена, что теперь делать.
— Тебе так неудобно будет, — сказала Анюта. Ей сейчас больше всего не хотелось разочаровываться. После таких ухаживаний (ведь получается: надавать пощечин, дважды вымазать рот женской жидкостью, якобы полезной, и еще заставить благодарно лизать анус — это Теряха так заигрывает), после спасения в раздевалке и залихватски раздобытого ключа Анютина неромантичная натура требовала завершающего траха с хитрым и дерзким самцом — пускай за самцовость и отвечала указка мистера Федоренко. Законное место этой указки нетерпеливо и мокро ощущалось между ног; ничего унизительного в этом теперь уж точно не было — раз над Анютой издевались не просто так, раз ее хотят. Да и сама она задумала кое-что на потом, чтобы Теряха о себе не возомневала.
Но именно что на потом. Сейчас была как-то не к месту эта нервная девочка-очкарик, теребящая ее соски. Это и есть Теряха, богиня и самец, но натуре этого не объяснишь. Будет странновато. Будет какое-то совсем уже лесбиянство.
— Терях, хватит думать, — продолжила Анюта. — Ты не хочешь курить. Ты хочешь меня. Хоть тут не наебывай.
— Что б ты понимала. A woman is just a woman, but a good cigar что-то там. Меня бесят твои молочные железы.
— А чего так? По-моему, они милые.
— Бесят, — сказала Теряха строго. — Такие «о, ща секс будет», и ну сразу топорщиться как я не знаю что.
— Как ты не знаешь что? Терях, скажи честно, у тебя до меня вообще с кем-нибудь что-нибудь было?
А вот Анюту никогда еще не кусали за сосок. Сдержалась, не ойкнула — но не сдержалась и схватила Теряху за плечи, когда ощутила ее пальцы вместо обещанной указки. Юркие, злые пальцы, только что делавшие по-хозяйски больно Анютиному взбухшему соску, левому, который сухой. Странно даже для Теряхи — взять и переместить эти пальцы вниз. А ведь казалось, она без каких-нибудь резиновых перчаток в Анюту не полезет. Значит, будет еще проще...
Зато сосок Теряха отпускала, конечно же, пальцев толком не разжимая, то есть со всей дури ущипнула — это-то типичное, в этом какое-то мастерство, с которым она далеко пойдет, по женской ли линии или еще по какой: вот так вот держать в уме и рассчитывать все ощущения жертвы (пациентки?).
На мгновение даже представилось что-то вроде рисунка, каких, наверное, полно в Теряхиных книгах по анатомии, с пронумерованными стрелочками и подписями внизу. Голая Степанкова, вид спереди: одна стрелочка указывает на левый сосок (жжет), другая на правый (укус — это почти сладко в сравнении), а третья... третья уходит внутрь и продолжается там каким-нибудь пунктиром, и мелкий шрифт внизу спокойно перечисляет все подробности Анютиного интимного устройства. Может быть, они даже расчерчены на отдельной врезке, совсем научной и бесчеловечной, крупно, вровень на странице с ее смазливым юным личиком: а вот тут, смотрите, у нее клитор, влагалище, а дальше матка и две эти штуки по бокам. И целая буря стрелок, прямых, ломаных, скрученных в спираль, — Ирочкины пальчики в моей кисочке. Какими-то вот такими упоительными до омерзения словами захотелось про это думать снова и снова, не переставая при этом видеть себя подопытной, истязаемой, — девочкой, которой дают понять и почувствовать, что ее половые органы устроены сложнее, чем она сама. Во дебилка, она ей жопу лизала.
Так, не стонать, мы все-таки в школе. Техничка, небось, еще бродит по коридорам. Впрочем, какое ей дело? Тут-то никто не курит.
Анюта чуть судорожно вильнула бедрами, пытаясь загнать Теряхины пальцы поглубже. Вместо этого Теряха тут же выскользнула и отстранилась, едва ли не испугавшись. Указка острым концом уперлась чуть выше копчика. Голая Степанкова, вид сзади: совсем буквальная стрелочка.
— Вот так вот сильно я хочу курить, — подвела Теряха итог.
Всё о своем, значит. Хуже мальчика.
— Перехочешь, — прошептала Анюта, опустилась на корточки и, глядя Теряхе в глаза снизу вверх, принялась расшнуровывать ее кроссовку. По крайней мере Анюта тут еще знает, что нужно и чего хочет сама. Поцеловать бы ее — для начала, еще пресным ртом — но где от Теряхи ждать, что она хоть как-то умеет целоваться. Только совсем занервничает.
— Ого, — сказала Теряха, подняв брови. — Теперь-то ты что там забыла?
— Это ты забыла, что я не лохушка с форума. — Анюта мило улыбнулась, стаскивая кроссовку, а затем вжалась правой грудью в Теряхину босую ступню. — Кстати, я на кой-чё обиделась. Вытирать доску сиськами — это реально стремный изврат. Тебя Федоренко портит. Ты лучше ебись с ним, а не разговаривай.
— Да, ты лохушка не с форума, а из сортира. — Теряха припечатала другую Анютину грудь ребристой подошвой. Оживает, это хорошо. — Это ты стремная и ты меня портишь. Из-за тебя сегодня казалось, что я так же запросто могла бы выебать полраздевалки. А на самом деле попробую так с кем-нибудь в Москве — и по морде получу. Как вас вычислять, а? Которых можно.
— Я у тебя одна такая, — сказала Анюта, развязывая вторую кроссовку.
— Эт-та лю-бовь?... — Теряха скривилась.
— Любовь — хуйня, — веско сказала Анюта. — Главное ебаться правильно. А в жизни чтобы просто всех посылать можно было.
— Ну всех мы, допустим, послали....  А насчет ебаться я не уверена.
— Терях, вот тебе типа есть с чем сравнивать.
— Типа есть. — Теряха улеглась на стол, заложив руки за голову. Куда указка-то успела деться? — Лижи сейчас так, как вчера жопу. Только пизду. Можешь? Вот когда ты знала, что там никакого астартина нет, у тебя начало получаться. Так что забудь про эффект плацебо, если у тебя такой расчет. Хотя ты и не знаешь, что это.
— Опять что-то выдумываешь? Хватит уже, для Москвы побереги. Получишь там в морду, поймешь, кого не ценила.
— Заткнись и лижи, я курить хочу, — сказала Теряха. — И не пытайся меня доить, как те два раза. Тогда, может, ценить начну.
— Терях, я тебе уже говорила, ты козел. — Анюта приподнялась и положила руки Теряхе на бедра; та выгнула спину, давая стянуть скользкие темно-синие штаны. — Ты козел с бородой, вон даже через трусы видно. Козлов не доят. Про козла другая пословица, но это тоже хуйня.
Анюта опустилась на колени, вытянулась вперед — край стола уперся в грудь, почудилось, будто Теряха и это предусмотрела. Уткнувшись между Теряхиных ног, Анюта где-то около подбородка почувствовала влажность. Ну и на том спасибо, дорогая. Она длинно проехалась языком снизу вверх: сначала ко вкусу ткани примешался женский, потом к ее мягкой шершавости — рыхлость небритого лобка.
— Вот у тебя сегодня белые, потому что на физру решила пойти, — заговорила Анюта, теперь уже без всяких лишних запятых, быстрыми словесными перебежками, между которыми сосредоточенно водила языком, делая ткань все мокрее и мокрее. — Понимаешь же, что Теряшева в черных трусах — это была бы тема дня. А вот представь, каково мне было в прошлый раз.
Теперь наконец пришло ощущение, что это и вправду как-то стыдно и смело — лизать у девочки. Раньше ведь действительно (лохушка!...) вкус Теряхи казался чем-то лекарственно-строгим, чему приятным быть и не положено. А теперь если еще помедлить, снять с нее трусы совсем уже напитанными влагой с обеих сторон, то Анюта, наверное, испытает что-то вроде шока грубо совращаемой невинности — или того смешного ужаса, который при мысли о куннилингусе охватывает мальчиков.
Анюта знала это за собой, не осмысляя: в моменты возбуждения она могла легко сама себя завести еще больше, цепляясь за нужные мысли и картинки в голове. Поэтому секс оставлял у нее, помимо прочего, сладкое чувство наподобие творческого успеха. Не особенно понимая, почему, Анюта знала, что любого из парней вокруг, о которых вообще была невысокого мнения, сможет обратить в удовольствие для себя — да и самому ему подарить чувство, будто он в сексе ого-го. Пусть порадуется, а дальше уже не ей расхлебывать. Поэтому так ужасно вышло с Витковым — там, наоборот, Анюта себя начала накручивать задолго до их интимности, а потом все развалилось и рассыпалось. Елки-палки, трахнуть между грудей, нигде даже не поласкать взамен, и еще член дать облизать — да Анюта бы за такое влюбилась по уши, но Витков все это ухитрился проделать как законченный трусоватый мудак. Даже не козел, а псина какая-то. И Теряху она сейчас все еще боялась так потерять. Не тормози, Теряха, шоу должно идти.
Ведь мечтала она все-таки о ком-то, с кем все случится само. Кто сам, помимо ее воли вызовет в ней красочные судороги женской покоренности — которая не положена, вопреки мужскому мнению, просто за наличие члена.  Ой нет, наоборот, эта штука у них для девочек, игрушка и заодно поводок; скорее вот эта штука, для девочек не предназначенная, разве что рожающая их иногда, сама по себе может заставить слегка оробеть. Киска (пизда, кисда) другой девочки — вещь почти стопроцентно эгоистическая. (Почти; но месть у нас на десерт.) Она может требовать удовольствия, а сама его не дает, — тогда как даже мальчик-пассив какой-то свой трудный кайф с этого получает. А тут либо меняться местами (на что Анюта первая бы ни за что не согласилась — ей нужен мужик, или так: ей нужен козел, даже если его зовут Ирочкой), либо по-особому начать относиться и к лизанию, и к женщине, и к себе...
— Видишь, все честно, — приговаривала Анюта, кружа языком, пощипывая трусы губами, почесываясь щекой о мокрое. — Никакого астартина, никакого даже будто я верю, что он все равно есть, и это поможет.
— Это и называется эффект плацебо, — сказала Теряха вяло. Кажется, ее это не особо заводит, но по крайней мере расслабило.
— Всего лишь это? И много таких умных слов, которые только ради понта?
Теряха вдруг рассмеялась и потрепала Анюту по волосам.
— Вставай, — сказала она, убирая пятки с Анютиных плеч. — Указка.
Теряхина нежность: заодно и вытерла пальцы, которыми в меня лазала.
Анюта напоследок вжалась в трусы разинутым ртом, пососала, мотая головой и мыча, как ласковый теленок, поднялась и широко расставила ноги. Указка обнаружилась между столом и первой партой. Гигиена-то — для федоренковского инструмента, а не для Анюты, как выясняется. Ну да тем потом будет интереснее.
Чего Анюта не ожидала, так это что указка будет между пальцами Теряхиной ступни. Хорошо ей лежится, значит.
— Выше возьми, за край гондона, слезет же, — сказала Анюта, помогая рукой.
А потом захотелось поздравить себя с тем, что все встало на свои места, и Анюту наконец-то более или менее полноценно ебут. Ну, довольно тонким предметом, но ведь и сама Теряха довольно тонкая. Да и ничего такого твердого Анюта никогда в себе не ощущала, и приятно было думать, будто это часть какого-то механизма, неумолимо работающего под ее нежным животом, а затем ощущать всей промежностью теплую Теряхину ступню, маленькие костяшки поджатых пальцев, чье нажатие ощущалось по-разному — одни попадали на розовое, другие на кожу, а мизинец липко скользил по бедру, когда твердое внутри начинало опускаться. Да, как будто не простая указка, а целая причудливая ножная машинка, которую Теряха с ленцой раскручивает — лежа на столе в трусах, мокро-откровенно просвечивающих ее небритостью, и в синем физкультурном верхе, небрежно задравшемся, так что видно краешек ее пупка, и как бок женственно сужается к талии. Козел и притом богиня.
— Ебать ты высокая, — задумчиво сказала Теряха.
— Ебать, — согласилась Анюта.
— И вся моя, — добавила Теряха с детским удовольствием, а затем с дамской грацией запустила руку себе в трусы. Механизм под Анютиным животом ненадолго замедлился, а потом, наоборот, стал вкатываться в нее настойчивее.
— Что ты себе представляешь? — спросила Анюта. — Ну, обычно. Когда никто не твой.
Разговаривать становилось трудно, сердце колотилось, встала туманом мысль, что если подогнуть колени, присесть навстречу этой конструкции, этой бесполой системе, созданной исключительно для нее, против нее (графа «пол»: «мужской», «женский», «ебу Степанкову» — такая быстрая глупость промелькнула, и такой длинный стон именно от нее, тише, тише), то эти костяшки совсем по-особенному коснутся, этот скользящий мизинец станет чем-то еще более агрессивным, в плане «ебу Степанкову», чем была бы капля спермы, текущая по ноге, — но вместе с тем почему-то прямо сейчас не терпелось узнать, о чем фантазирует Ирочка, когда вот этой вот красивой рукой...
— Раньше — оборотней, — ответила Теряха. — Прямо которые волки, вспоминать стыдно. Потом я в Федоренку была влюблена... ну, может, и до сих пор немного. Он осторожный. Закон, нельзя с ученицами, вся хуйня. А держать меня рядом ему самооценку чешет. Ну а про девочек если тебя интересует... там сложно. Потом расскажу. А ты?
— А я не, — выдохнула Анюта. — Мне одиноко становится.
— Шлюха-романтик, — усмехнулась Теряха. — Айй.
Механизм остановился.
— Я не кончаю, ступню свело, — сказала Теряха, морщась. — Так бывает.
Анюта, не слезая с указки, взяла Теряхину ступню в руки — ага, вот, сбоку маленький вытянутый мускул, окаменевший, выражаясь по-теряшьи, «как я не знаю что». Анюта сама вытащила указку, отложила на парту, презерватив стряхнув на пол, и сама забралась на федоренковский стол.
— Это тебе за шлюху, — сказала она заботливо.
— Это тебе за «это тебе», — Теряха отвесила небрежную мокрую пощечину.
— Астартин! — дурашливо сказала Анюта, ловя ее руку, и облизала пальцы.
— Два градуса ниже телесной, двоечница. Три молекулы, может, остались.
— Ты в честь оборотней не бреешься? — продолжала дурачиться Анюта.
— В честь «а нахуя», — сказала Теряха и отодвинулась назад, подбирая ноги. — Прошло.
— А под мышками тоже нахуя?
— Да чего тебе нужно от меня? — улыбчиво огрызнулась Теряха. — Кто ты вообще такая?
Анюта перекинулась вбок и нависла над ней, опираясь на руки. Первый раз, и немного не к месту, почувствовалось, что вообще-то Анюта из них тяжелее и сильнее.
— Я твоя самооценка, — сказала она назидательно-обольстительно.
После чего расстегнула молнию на темно-синем и сама отправилась за ней вниз.
Все-таки вот это уже стрем и лесбиянство — покрывать поцелуями такой животик. «Мама знала, от кого рожать». Идеальная женская фигура, положенная на спину, становится чем-то таким, что хочется защищать и ласкать — даже ей сейчас, а это не в тему. И конечно же, Теряха вздрагивает от щекотки, когда целуешь ниже пупка, но где еще прилично.
Но ведь именно ради такой гладкой и чистой кожи Анюта и совалась ртом еще ниже первые два раза. И хотя без этого между ними ничего бы не началось, сейчас Анюте хотелось все забыть и познакомиться с этой стороной Теряхи — и вообще девочек — заново и по-новому.
Место на столе кончается, а слезать обратно на пол влом.
Что-то мы все-таки не так делаем.
— Знаешь, что мне нужно? — заговорила Анюта, стягивая с Теряхи трусы.
— М?
Когда слова правильные, они приходят сразу.
— Мне нужен полный рот твоей злости. Настоящей. Это круче астартина, и это у тебя в том самом месте. Хватит щипать меня по мелочам и что-то выгадывать. У тебя невозможно правильно отлизать. Тебе с жопой понравилось, потому что ты тогда единственный раз меня что-то заставила. Я сейчас лягу, а ты садись и тупо бедрами устрой все как по-настоящему хочешь. Не чтоб показать сама себе, как ты можешь иногда круто наглеть. Потому что, заинька, от древней твари с рогами у тебя пока только пизда. Но уже что-то, у меня такой нет.
Теряха задумалась. Пока думала, спокойно позволила снять с себя лифчик; распахнутую синюю форму Анюта решила оставить, Теряхина грудь выглядывала из-под нее как-то неожиданно впечатляюще, в духе порнографической полицейской.
— Черт, заманчиво, — сказала наконец Теряха. — Но я тебе по свистку не озверею.
Тогда Анюта сняла с нее еще и очки.
— А по морде озвереешь?
Ударила, еще и чтобы самой испугаться. Получилось.