— Ну так как? Слабо? — Не слабо, не слабо. Заткнись! — Ну так и топай! — Ну так и топаю... Иду к соседней палатке. Девчонка куда-то делась, и это было совсем плохо... нет, вот она, выходит из палатки с баллоном воды. Я притормозил, но в спину воткнулись насмешливые взгляды. Губы чертыхнулись, ноги сами двинулись дальше... Ситуация была почти безнадежной. Верней, даже без всякого «почти». А жаль. Охренеть как жаль, так тебя расперетак. Девочка-то — ну просто ах. Такие попадаются редко, как самый большой, самый сочный, самый-пресамый персиковый персик — один на весь сад, или даже на все село. Когда личико девчачье, как у мультяшной белочки или бурундучка, а тело уже огого, хоть бери и жри его, как торт. Буфера не влазят в купальник, бедрышки кувшином, и узенькая полоска ткани на них — вот-вот лопнет, такие крепенькие и матерые. Ходит в стрингах, сверкает половинками, и сиськи торчат на полметра, и все вроде прилично, все так и надо... Кожа глянцевая, как вода на закате. А мордочка-то хоть и детская, а масляная, с чертинкой. И глазки черные, невинные... Видно, что еще ничего не опробовано в жизни, а все равно внутри сидит Ева. Такая себе маленькая, пушистая Евочка-лапочка, мой ласковый и нежный зверь... Блин, дернул же дьявол за язык! Расхвастался перед пацанами: такой, мол, я супер-пупер-Казанова... И вот результат. Абсолютно безнадежная партия: девчонка со всей семейкой — мама, папа, дяди, тети, куча малышни, которую она же и нянчит... Но деваться некуда. — Здрасьте, люди добрые! — кричу, подходя к палатке. — Приятного вам аппетита! Весь семейный люд как раз чавкает: поляна, огурчики-помидорчики, шашлычок... И она. Уже не в бикини — прикрылась блузкой-шортами... — И тебе не хворать, — отзываются мне. — Разрешите обратиться, — ору, как дурак. А что мне делать? — Вольно, казак! Мы же не в армии, — говорит ее папаша с набитым ртом. — Рапортуй по-граждански. — Есть по-граждански! Разрешите познакомиться с вашей дочерью! Девчонка подавилась шашлыком. Семейка зашумела. Не сердито — скорей удивленно. («Спокойно... Наглость города берет... «) Мне нечего терять — знаю, что ни хрена не выгорит, и наглею так, что самому смешно. В случае чего удеру, думаю, папаша жирный, навряд ли быстро бегает... — Это с какой же? С этой, что ли? С Ксюхой? — папаша поднимает на руки двухлетнюю клопиху. — Никак нет! С той, которая покрупнее, — кричу. И улыбаюсь, как псих. — Ооооо!... Ева, ты его знаешь? («Ева? Однако!... «) — Неее, — тянет она, красная, как помидор. — Так точно, — кричу, — не знает. Это и подразумевает моя формулировка: «познакомиться». — Во как излагаешь! — Конечно! Понимаете, обидно, что мы, такие редкие экземпляры, до сих пор незнакомы... — Ого! Понимаем-понимаем... Люди, вы видели когда-нибудь такого нахала? Вот уж действительно «экземпляр». И что скажет, ээээ... моя дочь? — Нееееее! — визжит Ева, зыркая черными глазами. — А по-моему, такая наглость достойна или хорошей взбучки, или хорошей награды. Что скажешь? Человек, можно сказать, подвиг совершил. Накостылять ему по шее — или познакомить вас? («Кажись, надо делать ноги... Иначе это будет последний подвиг... «) — Накостыляяяяять! — Ага. Ну, раз так — ты меня знаешь. Я сделаю так, как всегда делаешь ты. То есть наоборот. Давай, дочь моя родная, иди знакомься, да не подведи старого отца. — Неееееееее!!! — Иди-иди! — шлепнул он ее. — Иди развейся! Пройдись, покусай его как следует, постервозничай, как ты умеешь... Повезло тебе, нахал! — поворачивается он ко мне. — ПОКА повезло. Хотя не исключено, что через две минуты ты изменишь свое мнение... Давай-давай! — подпихнул он Еву, и та наконец вскочила с надутым видом. *** — Ну? И что мы будем делать? — Мы?.. Я все еще не верил, что она стоит рядом со мной. — Ну да. Мы. — Мы... сейчас... будем... гулять! — Где? — Прямо здесь. И... знакомиться. Тебя как зовут? — Габриэлой. — А я слышал, как тебя назвали Евой... — Раз слышал — чего спрашиваешь?.. Мы гуляли вдоль речки и несли всякую хрень, запинаясь на каждом шагу. Это была пытка, какую я не пожелаю и врагу: рядом, в двух шагах — ее семейка во главе с папашей, а тут — она, на расстоянии вытянутой руки от меня, мокроволосая, черноглазая, сексуальная в усмерть, хоть и грех про таких козявок такое говорить... В этих случаях нужно сразу брать клиента, как быка за рога — под ручку, за талию, за плечи... но я иду рядом, как пионер. Боюсь папаши. Или не папаши, а хрен знает, чего боюсь. Не попадались мне еще такие спеленькие и молоденькие. Как речная лилия, которую найдешь в зарослях и думаешь, сорвать или нет... — Давай купаться! — кричу, увидев удобный подход к реке. Мы уже отошли довольно далеко. — Эээ... я не могу. — Чего это? — Ну... не одета я. Купальник в палатке остался, понял? («Вот оно! — ухнуло внутри. — «Вдруг выгорит? Давай-давай-давай... «) — Ну и что? Какие проблемы? — ору я. — Давай голышом! Я — за компанию с тобой! И, пока шок не прошел ни у нее, ни у меня, быстренько стаскиваю шорты с трусами, сотрясаю озабоченным хреном — и плюх в речку! — Оооооууу, — кричу, чтобы наделать шуму. — Холодная какаяяяя! Давай сюда! Я отвернусь. — Отвернешься? («Ааааа!... Клюнула!... «) — Конечно! — Честно отвернешься? — Смотри! — я повернулся к ней спиной. (Блин, ну почему у людей нет на затылке глаз?!) — Видишь? Давай, не стесняйся, благородная девица! Минута, за которую я чуть не кончил, представляя, какая она там, у меня за спиной, — и... Плюх!!! — Благородная, говоришь? — кричит мне. — Ну погоди у меня! И — как ущипнет за задницу! — Аааа! — ору. — Ты что, гусыня, что ли? Или рак? — За гусыню и рака щас еще получишь! Вот тебе! и вот!.. Она щипалась больно, как настоящая гусыня. Ну, я в долгу не остался — общипал ей и попку, и бока, и обрызгал ее так, что она стала вся, как в бриллиантиках — в каждой капельке отражалось заходящее солнце. Потом она удрала от меня, и я полчаса догонял ее — плавала она, как акула, — и все-таки догнал, обхватил за голые бедра... Мы возились и плюхались, как взбесившиеся зверята. Потом устали и подплыли к берегу. — Отвернешься? — Ээээ... да, конечно. Здесь надо было сказать — «ну, мы же с тобой так сблизились», и всякое такое... Не захотел почему-то. Не смог. — Аааааай... — вдруг завизжала она за моей спиной. Ну, тут договор-не договор — церемониться некогда. Выскакиваю из воды, подбегаю к ней, голой... — Аааай! На внутренней стороне бедра, у самой киски, жирная пиявка. — Не бойся... Сейчас мы ее... — сразу беру уверенный тон спасителя. Крепко присосалась, зараза, даже не сразу отлипла... — Она ядовитая? — жалобно спрашивает у меня Ева, когда страшный зверь был изгнан в камыши. — Нет, ну что ты... Не бойся. — Кровь, — показывает она. По мокрой ноге струится алая молния, отблескивая на солнце. Но я смотрю не столько туда, сколько выше. И она видит, куда я смотрю. Это была самая нежная, самая девственная киска в мире. И одновременно — самая возбуждающая. Гладко выбритая, большая, выпуклая, с бесстыдно торчащими лепестками, лиловыми от холодной воды. — Ну вот... Все-таки увидел, — говорит. — Да, — говорю. — Но ты же не будешь меня... нельзя же вот так сразу, да? — Да... Нельзя... Неужели? Неужели это случилось? Сейчас только наклониться к ней, поцеловать, сгрести эти офигительные сиськи, которые столько томились без мужской ласки... Но я делаю иначе. Я падаю перед ней на колени. — Ты что? — смеется она. — Раздвинь ножки, — говорю. Хватаю ее за бедра — и,...  пока она не успела опомниться, всасываюсь в киску, холодную, как лягушка. — Ааай! Что ты делаешь? — Раздвинь ножки!... Вот так, вот тааак... Она пропустила меня, наконец, к сердцевинке, и я въедался туда все глубже, глодая ее губами и языком. Я лизал ее и снаружи, и внутри, и в складочках, и везде, а потом стал долбить языком начало пещерки, проникая внутрь. Каждый лизок исторгал из нее ложку соленого сока, затекавшего мне в рот. — Ыыыыы, — хрипела Ева, корчась надо мной. Время от времени я поднимал глаза — и видел два изобильных рога, бодавших небо. Я довел ее до плача, до подгибающихся ног — и, когда она была готова растечься по берегу сладкой лужицей, сказал ей: — А теперь ложись. Ева послушно легла, не сводя с меня блестящих глаз. Это личико, перепуганное, возбужденное, но и совсем детское, вот такое, когда дите делает то, что нельзя, но очень хочется, — оно было страшнее сисек, и киски, и всего этого молодого тела, которое страшно хотело трахаться, и страшно боялось... Оно возбуждало меня так, что я вдруг разучился говорить. — Ыыыыы, — хрипел я, воткнув свое бревно в малиновую мякоть Евиной киски. Она была наласканной, размягченной, как варенье, и я даже не заметил, как где-то там, в глубине жаркого тела, лопнула целка. Ева сопела, отползая от меня. Все они так делают — в первый раз... Поздно: не отползешь. Ты уже надета на меня, как бабочка на булавку... Этот секс нельзя описать ничем, кроме непрерывного «ааааааааа!... « Он был, как взлет ракеты: по нарастающей, без перерывов и отдушин — одно сплошное втрахивание друг в друга до хруста в лобках, пока гениталии не взорвались, оглушив болью и пронизывающим жаром, сладким, как смерть... — Ну и ну, — говорила она, глядя на меня стеклянными глазами. — Это что ж такое? Мне так еще никто не делал. — Эээээ... эээ... Так ты... ты... — Что «я»? — Ты... что, не в первый раз? — В смысле? Трахаюсь, что ли? А ты думал — в первый? Вот глупенький! Меня Михалыч каждый день по два-три раза имеет... А вот так вот круто поплюхаться, душевно... да еще и ты отлизал мне потом так классно... — Михалыч? Кто это?! — Да мужик, с которым ты говорил. Он меня купил на недельку. Жена его не против — у нее свои ебыри есть. Да еще и детей на меня свалила... Мне, впрочем, нянчиться с ними — только в кайф. Когда-нибудь и своих заведу... — Подожди. Сколько тебе лет? — Мне? А что? — А... аааа... — Если ты хочешь спросить — «когда ты стала шлюхой?» — лучше не спрашивай. Не будем об этом, ладно? Так получилось, но я скоро соскочу, не думай... Ты мне жутко понравился. Я еще никогда так не кончала. Я вообще не кончала уже... несколько месяцев, наверно. Или больше. И мне не отлизывал никто, кроме шефа... Давай-ка назад, ладно? А то Михалыч убъет тебя, если узнает, что мы трахались. Мне-то ничего не будет, за меня деньги плачены вперед, с задатком — чтобы ничего со мной не сделали... *** — Ну что? — Что — «что»? — Ты не чтокай! Уговор был? Уговаривались, что ты приведешь ее сюда в обнимку, поцелуешь взасос, а потом покажешь нам ее трусы, а? И мы тебе платим пять штук, а если нет — то ты нам. Был уговор? — Ну, был... — Ну так и где? Где телка? Где трусы? — Не повезло, ребята, — сказал я. — Звезды не сложились. Не шумите, деньги щас будут... Пацаны какое-то время потешались надо мной, потом им надоело. Они сползлись к палатке, взяли гитару, затянули песни, — а я все сидел на поваленном бревне, глядя на щербатый месяц, и вспоминал вкус ее губ, когда она чмокнула меня перед последним поворотом... Мне было невесело. — ... Завтра увидимся? — Вряд ли. — А когда? — Зачем тебе? Я же шлюха. И буду ей еще не знаю сколько... — Мне все равно. — Все равно? Вот ты какой. Ну... тогда скажи мне свой телефон, и я может быть, позвоню тебе. Может быть. Жди... И я ждал.