— Папулик!..
Голос был такой молодой и звонкий, что я обернулся на ходу. И застыл.
— Папулик!
Ко мне летела легкая фигурка — и через секунду врезалась в меня и сжала до хруста, и запыхтела мне в шею, и защекотала волосами, бормоча — Папулик... Папанькин... Блин, какой ты солидный, офигеть просто...
Я был оглушен и полузадушен. В нос ударил острый запах женщины — духов, волос и хрен его знает чего еще; голые руки оплели меня и сдавили, как лимон, и где-то там были сиськи, тугенькие и тоже почти голые, и они влипли в меня вопреки всем приличиям...
— Папань!... Ты чë такой смурной? Не узнал, что ли?
Хватка, наконец, чуть ослабела, сиськи отодвинулись, и я смог вздохнуть.
— Алька?
— Нет, Вера Брежнева! Родную дочь не узнал с утра... Капец просто!
Ее мордашка сверкала таким калейдоскопом эмоций, что у меня кольнуло в груди.
Я действительно не узнал ее. Немудрено: за эти семь лет она стала ТАКОЙ, что...
— Алька? Ты что здесь делаешь?
— Не, ну нормально? Висю у тебя на шее. А что, низя?
— Нет, я... Альк... я имею в виду — ты чего... Здесь?
— Как чего? К тебе приехала! Семь лет не виделись! Как в былинах прям!
— Альк! И что ты... куда ты собираешься, эээ...
— Как куда? С тобой — хоть на край света. Папулик!... — счастливо пропела она, вцепившись мне в рукав.
Помощники, сопровождавшие меня в офис, молча пялились на нас.
— Альк, но... Я иду на работу, понимаешь? И у меня сейчас важное совещание...
— Ну и клëво! Обожаю важные совещания! Посмотрю на тебя, какой ты важный и крутой у меня.
— Альк, но...
— ... и все будет, как тогда, помнишь? Тогда ты тоже брал меня на совещание, а потом мы все дико прикололись, помнишь?
Как не помнить.
Вцепилась в меня, как макака, и пришлось с ней, висящей на рукаве, проводить мозговой штурм... Я тогда приехал в Москву — не к ним, а по делам. Только-только начинал свой бизнес. Решил быть человеком и навестить Любу с Алькой. Мы с Любой не были расписаны, но деньги-то я ей высылал, не подонок же... А она, Алька то бишь, так обрадовалась, так висла на мне, так визжала, что я просто взял и остался там на целых две недели. И потом мы переписывались по инету — долго, много лет... Ну, а потом все стало затухать, как обычно. И я так и не смог к ним приехать — все дела, дела, ни секунды свободной не было, ëлки зеленые... Люба не отпускала ее ко мне. Сама тоже занята была...
Альке тогда было одиннадцать. Я, конечно, видел ее фотки, где она уже с фигурой и со всем — но ëлки зеленые... И это моя дочь?
Вот эта красотка, у которой каждая клетка ее гибкого, бессовестно раздетого тела прямо-таки кричит молодой силой, терпкой и влажной, как ее губы, и от этого самому хочется кричать и выть волком?
Вот это вот голоногое чудо в перьях, выряженное в индейскую бахрому, в декольте до сосков, в ультракороткие шорты и в кучу фенечек всех цветов радуги? С зашибительно красивым личиком, с голыми плечами, руками, ногами, сиськами, животом и вообще всем, чем только можно... О боги, она ведь еще и босая! И ногти в цветном лаке...
— Альк, а чего это ты босая?
— А чë? Я всегда так хожу. Ну, в теплое время, конечно. Впитываю энергию Земли.
— Альк, ну... тут так нельзя, понимаешь? Это офис...
— Чë это нельзя? Я не поняла: ты тут главный или кто? Вот и сделай, чтоб было можно. У меня вообще обувки никакой нет. Мне все можно, я твоя доця. Папина доця!..
Она прильнула ко мне, и я пошел на совещание, обняв ее за голую талию.
***
Конечно, ей быстро надоело торчать на совещании, и она удрала шляться по городу. Вещей у нее не было никаких, кроме розового рюкзачка-мишки. Она оставила его у меня, и народ пялился на мишкину харю, пока я не сообразил убрать ее в шкаф.
Алька выбила меня из колеи, честно говоря. И не столько тем, что вдруг приехала, сколько тем, какой она оказалась. Когда видишь такое существо — все-все-все мысли гаснут, как лампочки на солнце, и думаешь только о... Стоп.
Я все-таки отец. И буду с ней строго, властно, как и полагается отцу, к тому же — содержащему не последний в Сибири бизнес...
Блин.
Если бы воспитывать ее долго, год за годом — я бы привык; но вот так, сразу, в лоб...
— ... Щас я тебе покажу его. Он такой солидный — просто уписяешься, — донеслось из-за двери.
Не успел я опомниться, как дверь распахнулась, и в кабинет вошли двое.
Если бы я был фантазером-мальчишкой — я бы испугался, потому что они были окутаны шлейфом дыма, как призраки. Одна из них была Алька, а другая... я даже не поверил своим глазам. Какая-то грязная, испитая цыганка...
— Приветище, папуленций! Ну как, ты уже закончил править миром? Покажешь нам свою элитную нору?
Секунду я молча моргал, глядя на них. Потом взял себя в руки:
— Алька! Что это? Кого ты привела сюда? Убери сигарету немедленно! Тут офис! Тут нельзя курить! Как вас вообще пропустили?! Тебе еще рано курить!..
— Опааа... Не, ну он обычно так не кричит, — объясняла Алька цыганке, повернувшись ко мне боком, а та ухмылялась, сволочь, своей цыганской ухмылкой. — А чë тут такого? Меня где хошь пропустят, особенно если знают, чья я доця. А это Эльвира, моя подруга. Ты вообще в курсе, что у дочерей бывают подруги?
— Салют, мой хороший, — оскалилась мне Эльвира, блеснув золотым зубом.
— Салют-салют, — выдохнул я. — И давно вы, эээ... дружите?
— Не менее трех часов, а то и...
— Нууу. Для современной дружбы не так уж и мало. А теперь — обе на выход, и ждать меня у дверей, пока я не сдал Эльвиру охране. Бегом! Ясно? ЯСНО?! — гаркнул я уже всерьез.
«Подруги» без лишних слов выметнулись прочь.
Когда я вышел, Эльвиры уже не было.
Открыв рот, я хотел начать Воспитательный Разговор, который продумывал, пока спускался вниз, — но не успел:
— Папань, ну ты и зануда! Ты тут ваще в своем бизнесе закис, да? Курить нельзя, с Эльвирой нельзя... Может, мне еще и трахаться нельзя, а? И все за сегодня. Где ты вообще раньше был, воспитатель?
— Вообще-то да. Нельзя, — ответил я.
Она была права, и мне было стыдно, но надо было держать марку. — Курить так точно нельзя, а трахаться... Скажем так, нежелательно. Максимум — петтинг и оральные ласки. Тебе сколько уже?
— Девяносто два с половиной! — скорчила рожу Алька и тут же добавила — Забирай меня скорей, увози за сто морей... ну и так далее. Конфетки курьер высылал, да? Я так и думала.
(И так оно и было, блин. Сто лет назад я составил расписание дней рождения, к-рым занимались мои курьеры...)
— ... Ты за кого меня вообще принимаешь, а? Ты видел, какие у меня сиськи?
— Ну что за лексика, Аль? Не сиськи, а грудь. Видел. Не поверил своим глазам, честно говоря. Какой размер?
— Четвертый, — гордо сказала моя дочь. — Уже целых два месяца.
— Круто. Очень красиво и соблазнительно. Но трахаться все равно еще рано. Погоди еще годик, ладно?
— Ну почему, блиииин?
— Потому. Ты хочешь, чтобы я откровенно с тобой поговорил?
— Ну... вообще-то я не против.
— Ладно. Полезай сюда. Пристегнись только, — я впустил ее на переднее сиденье, сел за руль, и мы поехали. — Понимаешь, Алька... короче говоря, в твоем возрасте я спал со всеми подряд. Вот и с твоей мамой... А теперь мне противно. Противно вспомнить, понимаешь?
— Понимаю. Мне самой противно про маму вспомнить, она такая зануда...
— Да все ты понимаешь, не выпендривайся! Лучше не транжирить это. Понимаешь? Приберечь для того, кого потом будешь вспоминать с радостью, а не с... Секс — он ведь как деньги: обесценивается только так. Хоп — и инфляция. А потом и дефолт. Вот лучше без этого. И курево... Женщине вообще нельзя курить. Ну честно скажу тебе, как мужик: противно, когда у женщин воняет табаком изо рта...
— А у мужиков не противно воняет, да?
— Противно, но...
Мы приехали, и продолжать воспитательный разговор пришлось в лифте.
— ... И Эльвира эта... Она же цыганка! Ну где ты ее откопала?
— Ты ксенофоб, па? Или нацик? Она такая классная! Она как увидела меня — ваще офигела! Какие у тебя си... то есть грудь, говорит. Покажи! Ну, я показала...
— Что, прямо на улице?!
— А чë? Я без коплексов, нормальненьно так... Там деревья, не видел никто... А она гладить меня стала, нежная такая, и все гладила-гладила, не давала одеться...
— Замолчи!!!
Я не мог попасть ключом в дверь.
— Ты псих, па? Не буду тебе ничего рассказывать... Ого! Огоооо!!! Ну и хоромы! Афигеть! Слушай, а где душ? Пусти помыться, я липкая вся, как сникерс.
— Вон там.
Я дулся на нее за Эльвиру, как пацан.
Ничуть не смутившись, она пошла к ванной, сплясав по дороге своими босыми ножками какой-то дикий танец.
— Прощай, отец мой. Иду смывать сквееерну, — провыла она замогильным голосом и скрылась за дверью.
Я прошел в комнату, упал в кресло, закрыл глаза...
Но не тут-то было.
Не успел я вздохнуть, как услышал душераздирающий вопль:
— ААААААААААААААА!!!
Сердце у меня провалилось прямо в жопу. Подпрыгнув до потолка, я кинулся на крик, ворвался в ванную...
Там была Алька. Голая (естественно), мокрая, вся в капельках — и целая-невредимая. Перепуганная, розовая, с сосками врозь и с пиздой, мохнатой, как шиншилла. И с улыбкой, виноватой такой, но и хитренькой, и чуть сумасшедшей, как всегда у них бывает...
Блин.
— Что случилось?
— Да ничего... Системка тут у тебя. Включила, а оно холодным как ливанет. Нет, чтобы по-людски сделать, — говорила она, глядя под ноги.
А я стоял и смотрел на нее.
Мне надо было уйти. Я знал это — и стоял.
Потом сказал:
— Какая ты...
— Какая?
Она вдруг вспыхнула вся, от сисек до ушей. Я еще не видел, чтобы так мгновенно и глобально краснели.
— Такая. Хоть полюбуюсь на тебя. Можно потрогать?
— По... потрогай, — глухо сказала она, и я коснулся ее бедра. Провел рукой вниз, размазав капельки воды, и дернул шерсть на пизде:
— Чего не бреешься? Такая вся из себя, а тут заросли...
— А зачем?
— Ну... Сама говоришь — «у меня сиськи»... и все такое... А хочешь, я тебя побрею?
— Ты?!
— Ну да. Я все-таки отец, мне можно.
— Ну... ну хорошо. Меня еще ни разу не брили. Я только вымоюсь, ладно?
— Конечно. Мойся-мойся, и потом подходи в комнату.
— Дай мне халат какой-нить...
Я принес ей свой халат, похлопал ее по бедру («блин! так ведь только блядей хлопают!») и вышел. Морда у меня горела, наверно, еще сильней, чем у нее.
Достав бритвенные принадлежности, четыре раза все уронив, подобрав, снова уронив и снова подобрав, я ходил из угла в угол минут десять или пятнадцать. Наконец шум воды стих...
«Ну не могу я воспринимать ее, как свою дочь. Не могу», думал я. «И что мне делать?»
Она вошла, закутанная в халат, глянула на меня и натянуто улыбнулась:
— Может, не надо?
— Надо, — сказал я, сразу ощутив решимость. — Парень есть у тебя?
— Ну?
— Знаешь, как он обалдеет? Только ты скажешь ему, что сама... Давай-ка в кресло, вот сюда...
Алька залезла в кресло.
— Ножки вот так, на подлокотнички... Да не прикрывайся ты, чудилка! Я же там сейчас буду это самое... Вот так, вот так...
Я раздвинул ей бедра так, что пизда выпятилась кверху, раскрылась и зияла алой раковинкой, как хищный цветок. Алька прогнулась и вытянула шею, глядя, как я мажу помазком ее хозяйство, а затем аккуратно сбриваю станком намыленную шерсть.
— Мдаааа. Приехала доця повидать папочку, а он... в первый же день выбрил ей писю. Нормальненько так, — хрипло сказала она.
— Ну и что? Ведь я же твой отец, — повторил я эту универсальную фразу, надеясь, что она способна скрыть все, что нужно было скрыть. — Ты лучше расскажи, как там... как там мама. И вообще...
— А что мама? Мама нормально...
Мы беседовали, запинаясь на каждом слове, а я изо всех сил старался Просто Брить ее. Рядом была пизда, доступная и недоступная одновременно, и она сводила меня с ума сильней любой другой пизды, которую я трогал или видел в своей жизни...
Наконец дело было сделано, и я тщательно вмазывал крем после бритья в выбритую кожу. Конечно же, ее бутончик истекал соками, и они смешивались с кремом под моими пальцами, но я делал вид, что ничего не замечаю.
— Ну вот, — подытожил я. — Совсем другое дело. Смотри, какая красота, — не удержался и шлепнул ладонью по розочке, чавкнувшей липкими лепестками. Алька дернулась, и я отскочил от нее, как от псих.
— Ага, — глухо сказала она.
— Ты... это... сними халат, — сказал я, — пойдем, в зеркало посмотришь.
Она встала, послушно сняла халат, двигаясь, как во сне, и мы подошли к зеркалу.
— Ой, — криво улыбнулась она. — Неожиданно так... Будто я... как в журналах...
Я молчал. Я не мог ничего говорить, потому что рядом со мной было самое потрясающее тело, которое я видел в своей жизни. Дьявольски хотелось схватить его и сожрать, как лакомство, заглотить его, упиться им в усмерть, — но я обнял Альку за плечо, чмокнул в другое — и молча убежал в туалет.
Два движения — и сперма выметнулась с такой силой, что не попала в унитаз и ударилась со звоном о бачок — дзаннь! — а мне показалось, что из меня выпустили Ниагарский водопад.
— Уээээ... — выл я про себя, изо всех сил стараясь, чтобы она не услышала; затем рухнул на унитаз, выдохнул и обмяк, как медуза.
— Иииииыыы!... — слышалось из комнаты. — Иииыы! Ы! Ы! Ыыы...
«Ого», думал я. «Ай да Алька. Вернее, ай да папашка...»
... Среди ночи я вдруг проснулся, затем встал и на цыпочках прокрался к комнате, где спала она.
Зачем я туда шел — я не знал или не хотел знать; но мне смертельно нужно было посмотреть на нее, как она лежит и спит — так я говорил себе, входя к ней и всматриваясь в темное пятно постели.
Тишина звенела в ушах, и в этом звоне я старался расслышать Алькино дыхание, напрягая слух до нервного тика.
Вдруг меня как ударило.
Я кинулся к постели и стал шарить там руками. Потом включил свет.
Постель была аккуратно застелена, как в гостинице.
Нету.
Нету Альки.
«В туалете она, в туалете», успокаивал я себя, зная, что ее нет и там.
Конечно, ее там не было. Я бегал по квартире, как псих, везде включая свет, и кричал — «Алька! Ты где? Алька!...»
Ее не было. Ушла.
На мгновение я застыл, думая — «а была ли она?» Бред какой. Вот пижама, которую я дал ей на ночь — аккуратно сложена на спинке стула (блин, а в детстве-то была неряхой); вот зубная щетка, к-рую я ей выделил... Все. Одежды ее, развешенной на вешалке, не было. И рюкзачка-мишки не было. Дверь захлопнута на защелку-"собачку», остальные замки отперты.
Три часа ночи.
Минуту или больше я стоял в ступоре, потом схватил мобилку.
Я не звонил ей, наверно, уже лет пять, и телефон у меня тогда был другой, и контакт, наверно, не сохранился... нет, есть. Есть! Alka.
Наверняка у нее сто раз менялся номер, думал я, слушая длинные гудки. Четыре... восемь, девять, десять... Стоп!
— Алë? — спросил заспанный голос. Он звучал как-то странно.
— Алька? — заорал я. — Ты?
— Да, — удивился голос. — Кто это?
— Ты где? Ты где шляешься? А?
— Пааап?..
— Нет, Путин! А ну марш домой быстро! Офонарела, да?..
— Пап... так я это... я ведь... — бормотал голос.
— Быстро!... — орал я — и осекся: из трубки гудели короткие гудки.
«Сбрасываем, да?», думал я, перенабирая ее. Ну погоди у меня...
«Абонент временно недоступен...»
Блядь.
Отключилась, твою мать...
Пока я матерился, мобилка вдруг зазвонила. Незнакомый номер.
— Алë?
— Пап, это я. У меня тот телефон потух, так я с другого... Слушай, ты чë так орешь, а? Ну здесь я, возле дома, вышла воздухом подышать, чего психовать так, а?
— Быстро домой! — орал я по инерции, чувствуя себя так, будто мне отменили смертный приговор.
— Ну ладно, ладно, иду уже. Не психуй только, хорошо?
— «Не психуй!... « Ты знаешь, какой у нас город? Каково тут ночью бродить? Это тебе не Москва!..
— А ты думаешь, в Москве безопасно ночью бродить, да? Ладно-ладно, щас буду...
Через десять минут, которые показались мне сутками, раздался звонок в дверь.
— Ну ты и псих, папаня, — сообщило мне голоногое существо, входя в холл. — Стоп! — существо принюхалось. — Ты что, сердечную дрянь какую-то пил?
— Пил, — говорю.
Алька минуту или больше смотрела на меня. Потом взяла за руку, посмотрела в глаза и сказала:
— Давай спать, а? Обещаю больше никуда не убегать.
Я ушел к себе в комнату, рухнул в постель и уснул, как убитый.
***
За завтраком она говорила мне:
— Слушай, папань... Вот я не пойму чей-то. Вот ты такой заботливый, волнуешься, дрянь всякую глушишь... А где ж тогда ты был все это время?
— Альк... — Крыть было нечем, и я сказал: — Прости меня, ладно? Я хотел к тебе, и написать хотел, и позвонить, но...
— Что «но»? Что тебе мешало?
— Ну... Понимаешь, я хоть и взрослый, и должен был смотреть на тебя со своей взрослой высоты, но... Ты помнишь, как мы общались под конец?
— Как?
— Ну... У тебя тогда начался, извини за правду, сложный возраст. Ты все гадости мне говорила, издевалась, что я тут сижу... Называла меня по-всякому, за маму пилила... А я же не мог каждый день к вам ездить... Ну, я терпел, а потом...
Она долго смотрела на меня.
— Ясно, — наконец сказала она. — Давай, что ли, собирайся, на работу опоздаешь.
Я встал. Никогда еще мне не вставалось так тяжко.
— Сегодня суббота. У вас ведь короткий день, да?
— Да. Но я обычно остаюсь доделывать всякие там дела... Я ведь трудоголик, — криво улыбнулся я.
— Ну ничего. Разберемся с твоим трудоголизмом. Так я за тобой зайду... когда?
— Давай к шести.
— Ну, вот еще!"Короткий день» называется! Буду в четыре, понял? И... жди сюрприза!
— Сюрприза? Какого еще сюрприза?
— Вот тебе так прямо и расскажи! Какой же это будет сюрприз? Такого... Надеюсь, тебе понравится. Все, чеши на работу, а то конкуренты заглотят!
Весь день я думал, что это за такой сюрприз приготовила мне Алька.
Но я и представить себе не мог...
Ровно в четыре раскрылась дверь, и в нее сунулась цветастая голова.
— К вам можно, док? — прозвенел веселый понарошный голос, который я с трудом узнал.
Дверь раскрылась шире, — и еще шире раскрылся мой рот: в кабинет впорхнул настоящий клоун в трико, в рыжем парике, в колпаке с бубенчиками, в панталонах и в розовых туфлях с помпонами.
Лицо и шея его была наглухо замазаны густыми белилами, на физиономии красовались круглые щечки-помидорчики, улыбон на пол-лица и хитрые глазки с ресничками. Посреди всего этого торчал, как клаксон, розовый накладной нос.
— Как делишки, шеф? — вопрошал меня клоун, изогнувшись в умпомрачительном па. — Закис в делах, как вчерашний подгузник? По-моему, самое время проветриться!
Голос его звенел понарошным задором, таким веселым и обжигающим, что рот мой сам собой расползся в улыбку, почти такую же, как у него.
— Алька? Господи!... Ну ты даешь!..
— Какая я тебе Алька? Прошу не путать меня, почтеннейший, со всякими там Альками!
— Да вижу я, что ты клоун...
— Клоун? Ах! — клоун прижал руки к сердцу, изображая безутешное горе. — Ах, какая обида! Какое оскорбление! Назвать клоуном Королевского Шута Шико? Да знаешь ли ты, несчастный, чем клоуны отличаются от шутов? Клоуны бывают где? Правильно: в цирке. А шуты бывают где? Правильно: при королях. Нужно ли мне, ваше величество, объяснять вам разницу между цирком и королями? Вставайте! Вставайте, сир! Вас ждут великие дела!
Шут схватил меня за руку своей рукой в розовой перчатке и, непрерывно танцуя какой-то умопомрачительный танец, потащил меня прочь из кабинета.
— Подожди, — сопротивлялся я, — надо же здесь все...
— Великие дела не ждут! Трям-пам-пам-пля! — отплясывал шут, вовлекая меня в пляс. Он кривлялся так весело и заразительно, что я плюнул на все — и дал вытащить себя на улицу, отворачиваясь от удивленной охраны, и там мы гордо дефилировали по улице, и я, подержанный бизнесмен с брюшком, чувствовал себя мальчишкой, который забыл, что у него сегодня — день рождения, и вспомнил только в последний момент...
Это было невероятно. Алька была шутом, но было видно, что этот шут — не просто шут, а девушка, и не просто девушка, а очень красивая и сексуальная девушка, но только все это было там, внутри, под шутовским нарядом, под париком, под слоем краски на коже, — и это-то и сводило с ума. Белила, которыми она покрыла себя, сверкали на солнце, как снег, и на них было больно смотреть. Цветастое трико облегало ее тело, подчеркивая все выпуклости, и роскошный ее бюст распирал ткань настолько, что она натянулась по телу, как резина, и вся Алька казалась упругим мячиком, гибким и прыгучим, — и ее клоунская физиономия, расписанная яркими красками, была в то же время милым девичьим личиком, и в глазах, подрисованных смешными ресничками, прыгали женские чертики, и где-то под рыжим париком были спрятаны ее волосы, в которые я так и не посмел зарыться...
Никто никогда не волновал меня так, как этот шут. Он веселился, плясал, приставал к прохожим, передразнивал, задирал их, а мне хотелось выть от избытка чувства. Я никогда не думал, что моя Алька так талантлива и артистична, — а она блистала, импровизировала и сыпала остротами, как на настоящем карнавале:
— Что за кислые лица? Почтеннейший, тебе лицо делали на заводе похоронного инвентаря? А ну-ка попробуй без улыбки сказать: «Миша-Мишенька-Медведь, научи меня пердеть». Ну? Три-четыре!... «Ми-ша-Ми-шень-ка-Медв... « Ээээ! Без улыбки, без улыбки, мы же договаривались! Что за народ пошел: ни в чем нельзя положиться... Прекраснейшая! А давай — кто шире улыбнется? А ну! Ыыы! Ыыыыы!... Да ты не человек, ты бегемот какой-то! Аж страшно: вдруг съешь меня? Ой, мама! Ой, боюсь!... Драгоценнейший! Где такой пиджак купил? Я тоже такой хочу! Подарю его своему любимому пугалу, и будут его все вороны любить...
— Это еще что тут за чмо такое? — сказал браток в зеленом пиджаке, к которому пристала Алька, и схватил ее за руку. — Пугало с сиськами?
Его приятели, стоявшие рядом, заржали, а у меня нехорошо пробрало внутри.
— А ты человек-краб? Убери клешню, уважаемый: прикосновение к шуту смертельно опасно...
— Так, а ну давайте ее в машину, блядь. Развлечемся, — вдруг скомандовал браток. Альку, сразу завизжавшую, как поросенок, сжали с трех сторон и потащили к джипу, стоявшему тут же, на тротуаре.
— Не трогайте мою дочь! — заорал я на всю улицу, ринувшись к ним. — Не трогайте!..
— Это твоя дочь? — спросил браток. — От кого это у тебя такое? Не мышонок, не лягушка, а неведома писюшка?
Братки снова захохотали.
— Пусти ее, — орал я. Вокруг начал собираться народ.
— Быстро в машину, — снова скомандовал заводила. Счет шел на секунды, поэтому я врезался в группу братков и дал заводиле в челюсть. Кулак заболел от удара, и тут же меня схватили за плечи, и кто-то двинул мне под дых, и перед глазами все завертелось, как в телевизоре, когда показывают полет на парашюте, и дико зазвенело в ушах...
— ... Вам плохо? Мужчина!... Зеленый весь... Вызвать скорую... — слышались голоса.
Звон в ушах вдруг умолк, и я увидел, что сижу на тротуаре, а рядом на коленях стоит шут, держит меня за спину и глядит на меня огромными блестящими глазами.
— Где они? — спросил я.
— Уехали. Сразу уехали. Люди стали их фоткать, они испугались и уехали. Па, тебе плохо?
— Уже лучше. Щас выпью таблетку — будет совсем хорошо. Не бойся... А что, я потерял сознание?
— Нет, ты просто... сел вот так вот, и сидел...
От скорой я отказался. Светиться в милиции тоже было ни к чему, и я повел Альку к машине. Ноги были ватными, но я чувствовал, что вроде пронесло, ничего опасного, и успокаивал Альку, как мог.
Спросив в сто первый раз «ты точно сможешь вести?», она умолкла.
Всю дорогу она молчала.
Мне было ужасно жаль ее, жаль праздника, который она хотела сделать мне, но я не знал, что сказать ей, и молча косился на сутулую фигурку, сидящую рядом. Грустный шут — зрелище не для слабонервных. Солнце било прямо в глаза, отблескивая в нейлоне Алькиного костюма, в белилах на ее коже и в ее влажных глазах, и вся она блестела, как радужная капелька...
Когда мы вошли в квартиру, она вдруг сказала мне:
— А знаешь... Меня еще никто никогда так не защищал.
— Ну... Ведь я твой отец, — выдал я ту самую фразу, чувствуя, как у меня краснеют уши. — Скажи, а где ты... все это достала? И накрасилась?
— Весь день моталась по магазам. За два часа все купила, не было только колпака. В «Детском мире» нашла, прикинь? А накрасилась в Макдональдсе, в туалете. На меня все смотрели, как на чудо заморское, не хотели выходить, и получилась очередь. Клево, да?
Мне ужасно хотелось обнять Альку, прижать ее к себе и ткнуться носом в ее рыжий парик, но я стеснялся и не доверял себе, и поэтому сделал вид, что очень озабочен грязью на своих брюках. Алька потопталась рядом — и пошла в ванную.
Я слышал, как она шуршит там своим шутовским нарядом. «Вот она уже голая», думал я, «сейчас смоет краску, и не будет никакого шута, а будет обычная голая девушка, только очень красивая... « Почему-то от этого было вчетверо грустней.
Вдруг я почувствовал, что не могу. Мне надо увидеть ее. Голую.
«Что ты делаешь?" — говорил я себе, открывая дверь ванной.
Она была незаперта.
— Не помешаю? Мне бы тоже умыться...
— Нуууу... — сказала Алька. — Ладно уж. Чего ты у меня не видал, в конце концов?
Она стояла голая под душем и как раз смывала краску, которая размазалась по ней забавными бело-розовыми разводами.
— Ты такая смешная, — сказал я. — Ты похожа на Смирнова из «Шурика», когда ему на стройке в рожу залепили.
— Спасибо... за комплимент... — улыбнулась она, моргая от мыла.
— Давай помогу. На корточки присядь...
Она присела, распахнув пизду, — а я стал смывать мыльное месиво с ее личика, шеи и ключиц. Ей было приятно, я видел это, и старался касаться ее нежно, как только мог.
— Не одевайся, ладно? — попросил я, когда она вылезала из ванной. — Хочу немного полюбоваться на тебя.
— Ну ладно, — ответила Алька, отвернувшись от меня. — Вытрусь только...
— Давай я, — снова сказал я, но Алька посмотрела на меня долгим взглядом, и я осекся: — Нет, ты права. Это уже чересчур.
— Ну почему? Вытирай, — глухо сказала она.
Сердце заколотилось, как бешеное. Алька присела на бортик ванной, и я, млея, как никогда в жизни, вытер насухо все ее удивительное тело — и волосы, потемневшие от воды, и шейку, и замечательные ее груди с сосками, розовыми от тепла, и животик, и попку, и пизду...
— Как после бритья? — спросил я, стараясь говорить заботливо, по-отцовски. — Нет раздражения?
— Нет...
— А ты знаешь, что у тебя очень красивые ноги? — говорил я, протирая ей между пальчиков.
Ее ступни с самого начала свели меня с ума...
— Знаю, — ответила она и почему-то улыбнулась.
— Ну... Все. Сухая. Пойдем, шут, чаю попьем, — бодро заявил я. («Блин, как фальшиво прозвучало-то... «)
— В голом виде? — спросила Алька, продолжая улыбаться.
У нее была совершенно особая улыбка — тонкая, пронзительная, с сумасшедшинкой, совсем не идущая к ее тинейджерским замашкам.
«Ничего, перерастет — и будет такой роковой женщиной, что ой-ей-ей», думал я. «От ее улыбки уже сейчас хочется или лопнуть на месте, или...»
— А что? Ты меня стесняешься?
— Стесняюсь. Но совсем чуть-чуть, — сказала Алька, кинув в меня блестящий взгляд.
Мы прошли в кухню. Я включил электрочайник и сел рядом с голой Алькой на кухонном уголке, большом и мягком, как диван.
Было очень трудно найти тему для разговора, и поэтому я решил гнуть отцовскую линию:
— Аль... Видишь, как опасно, эээ, вступать в контакт с кем попало... Я же говорил тебе, что у нас город...
Она вдруг прильнула ко мне, обняла меня за плечи и чмокнула в щечку.
Это была совершенно невинная ласка — я видел, как дочери целовали своих отцов в сто раз крепче, — но она была такой нежной, и в ней было столько горячей женской чувственности, что у меня вдруг потемнело в голове.
— Алька, — прохрипел я. — Алька... — и привлек ее, голую, к себе, и стал целовать куда попало — в лицо, в плечо, в ключицу, в грудь... Руки сами собой поползли по ее телу, стали мять и месить его, как тесто, под губы подвернулся сосок, и я засмоктал его прежде, чем понял, что делаю...
Вдруг все запреты отпали, испарились, и я завалил ее на спину.
Она не сопротивлялась, глядя на меня темными, как у кошки, глазами, а я лихорадочно, чтобы не успеть одуматься, стащил с бедер брюки с трусами, залез на Альку — и с размаху вдвинул в нее каменный хуй, который вплыл легко, как по маслу, и сразу проник глубоко-глубоко, до упора, и распер Алькино тело до самого сердца...
Закрыв глаза, чтобы не встретить ее взгляда, я нагнулся к ней и впился губами в ее ротик, сразу ответивший мне жадными покусываниями, и добыл ее горячий лизучий язычок, обжегший меня чудовищной сладостью; ручки ее обняли меня за поясницу и вдавили в себя, и пизда благодарно обтянула хуй по всей длине...
Я еб ее отчаянно и жадно, не давая вздохнуть ни ей, ни себе. Сумасшедший ритм отнимал разум и толкал в мутную пропасть, где не было ни меня, ни Альки, а были только два жадных тела, рвущихся в бешеном галопе в никуда. Еще, и еще, и еще, и еще! — Алька попискивала от каждого толчка, и вскоре писк усилился, перешел в стон, в выкрики, в вопли, а затем и в непрерывный вой, который все нарастал и нарастал, как в самолете, когда тот взлетает. (Эротические рассказы) Хуй мой набух невыносимым камнем, но я терпел, сжав всю свою жизненную силу в точку, грозящую взорваться в любой момент; и только когда Алькин вой перешел в надсадный крик, и бедра ее забились подо мной, выламывая хуй, и сама она выгнулась, подбросив меня кверху, и ногти ее вонзились мне в спину — тогда и я не выдержал и лопнул в нее всей бездонной силой своей похоти, и врос в нее до самого сердца, и залил ее тело тоннами обжигающей влаги, и вдруг почувствовал ее тело, как свое, ощутил в себе пульс ее сердца, спазмы ее матки, захлебывающейся в оргазме, вдохнул горячий воздух ее легких, пропустил через себя всю ее кровь и все соки...
Такого со мной еще не было. Никогда.
Все уже давно кончилось, а мы лежали, сплавившись гениталиями, и дышали друг другу в шеи, и хуй мой все еще распирался колом, хоть уже и выхолостился до предела, и нас всасывал блаженный ваккуум без верха и низа, отключая разум...
Но разум был сильнее.
«Я трахнул свою дочь», думал я. «Трахнул свою дочь...»
— Я трахнул свою дочь, — сказал я вслух. — Я ТРАХНУЛ СВОЮ ДОЧЬ... Бегом, бегом за таблетками! — хрипел я Альке, не выходя из нее, ибо не в силах был пошевелиться.
— Нет, — сказал Алька. Голос не слушался ее. — Нет. Не надо. За таблетками. Я не твоя дочь.
— Что?..
— Я не твоя дочь. Я обманула тебя. Я совсем другая девушка.
Я вдруг перестал дышать.
Она начала гладить меня по спине...
— А кто ты?
— Только не волнуйся, хорошо? Я... тоже Алька, кстати. Только не Алевтина, а Александра. Александра Никольская. Не слыхал про такую? Посмотришь в интернете... Я — подруга твоей Альки. Мы живем на одном этаже. Только я старше. Мне уже двадцать два...
Мы помолчали.
— Но... зачем? — спросил я. И тут же усмехнулся: — Деньги?
— Да. Прости меня, я уже поняла, что не надо было так делать. Я еще вчера поняла, и ночью хотела сбежать, но... Ты позвонил Альке, она мне, и я вернулась. А потом... Хотя — давай я все тебе сначала расскажу. Давай?
— Давай.
— Понимаешь, твоя Алька... ты только не волнуйся, хорошо? В общем, она на тебя большой зуб держит. А у меня тоже свои проблемы... Есть один очень важный для меня проект. И на него не хватает денег. Спонсоры всё обещают выделить, но... Требуют, чтобы я с ними спала. Я держалась до последнего. А потом один вроде показался мне не таким мерзким, и... В общем, я сделала это. И мне было даже приятно, хоть и противно тоже. А потом он потребовал, чтобы я ним все время спала, и только тогда он даст деньги... И вот после этого мы встретились с твоей Алькой. Я в трауре, и она тоже. Слово за слово — стали плакаться друг другу в жилетку, как это у нас, девчонок, заведено. Я сказала ей, что стала шлюхой, а она — что ей стукнуло восемнадцать, и от тебя пришли такие же конфетки, как всегда, и она знает, что их отправлял не ты, а твои сотрудники... Понимаешь, с ее слов ты — такой себе олигарх-ловелас, купаешься в деньгах, думать забыл о родной дочери, наплевать на всех... ну, в общем, ясно, да? И тут мне вдруг пришла эта идея...
— Выманить у меня деньги?
— Да. И заодно отмстить за Альку. Я ведь не знала, какой ты на самом деле. Она прямо загорелась этой идеей... Я подстриглась, покрасилась под нее. Две недели работала над пластикой, над произношением, училась говорить ее языком, думать ее мозгами. Училась ходить босиком...
— Зачем?
— А она, Алька то бишь, мне выболтала... Еще когда ты приезжал к ней, она подсмотрела, как ты с какой-то девицей развлекался и вылизывал ей пальчики на ногах.
— Вот засранка!
— Ага... Ну, а когда я приехала — во-первых, я сразу увидела, что переборщила. Это бритье... ууууу... — Алька завозилась подо мной и сжала пиздой мой хуй, который сразу стал набухать. — А главное, я сама была на пределе. Хороша дочь, которая вот-вот изнасилует родного папу... А потом... Я увидела, как ты волнуешься, узнала про твое сердце — Алька ничего не говорила мне... В общем, все немного изменилось, понимаешь?
Я молчал, не зная, что думать и говорить.
И тогда она вытянула шею и поцеловала меня в губы. Нежно, обволакивающе, с язычком. И притянула к себе...
Никогда еще женщина не целовала меня так жарко и благодарно, как она. Хуй мой снова распер ее до печенок, и я снова еб ее, сжимая ладонями милое личико...
— Слушай, — вдруг сказал я.
— Аааа... что? — выдохнула Алька.
— У меня к тебе просьба. Странная. Глупая...
— Какая?
— Можешь переодеться в шута? Прямо сейчас? С гримом, с париком... все, как было?
Алька торжествующе улыбнулась:
— Ага! Я знала, что тебе понравится!
Пока она одевалась, я взял мобилку, вышел в сеть, набрал «александра никольская»... и присвистнул.
— Фьююю... Яркая звезда на театральном небосклоне, надежда российского театра, ведущая актриса, премия такая-то, премия сякая-то, встреча с Путиным, с Меркель, с Депардье... Джульетта, Дездемона, Нина Заречная... Фан-клуб один, фан-клуб другой, группа вконтакте...
Дверь открылась, и в кухню вошел шут. Точнее, половина шута.
Сверху и до пояса это был шут — в парике, в гриме, с забеленной кожей, в трико и в перчатках. А снизу, от бедер и до ступней это была просто голая девушка с алой лоснящейся пиздой.
— Приветствую, почтеннейший, — сказал шут. — Я решил, что так будет эффектнее...
Его веселый понарошный голос дрожал то ли от смущения, то ли от похоти, то ли от того и другого вместе...
Это было невыносимо. Я встал, подошел к нему, опустился перед ним на колени, обнял за голую попу и стал лизать ему пизду. Потом подтолкнул стонущего шута к сиденью, завалил его навзничь и сделал то, о чем мечтал все эти дни — облизал босые ступни, обсосал каждый нежный пальчик, каждую соленую ложбинку, вынуждая Альку брыкаться и плакать от щекотки. Потом влез на нее — и стал долбить так же сильно, как в первый раз.
— Ииии! — пищала Алька. — Ииы! Иииыы!..
Подо мной сверкали две улыбки — нарисованная и настоящая. Из накрашенного рта высунулся язычок, и я жалил его своим языком, и мы лизались вытянутыми языками, чтобы не смазать шутовскую маску...
— У тебя такая грива раньше была... — говорил я, задыхаясь. — Я видел в сети... Даже жалко немножко... Хоть Алькина стрижка тебе здорово идет...
— Это еще что... — ответила мне цветастая мордочка. — Вот если мой проект осуществится... а это такая замечательная постановка... долго рассказывать... тогда мне придется покрасить волосы в голубой...
— Что? — взревел я. — А парик?
— Нельзя парик. Это не то. Долго рассказывать...
— Не смей! Слышишь, не смей! Я как отец тебе запрещаю! — орал я, яростно проебывая ее до самой матки...
***
На свадьбе Алька уже была голубоволосой, как Мальвина.
— Ты добилась своего, — говорил ей я. — Я спонсировал твою постановку, и я поверил, что ты моя дочь. Теперь уже не отвыкну от этого никогда...
Каждую неделю мы летали друг к другу в Москву и обратно. На это уходила чертова прорва денег, но я не мог оставаться без Альки больше двух дней, и она без меня тоже.
Я помирился с дочерью и всякий раз, когда бывал в Москве, заходил и к ней — тем более, что обе Альки жили на одном этаже. Они дико ревновали меня друг к другу, и мне все время приходилось разнимать их, как маленьких детей.
— Девочки, не ссорьтесь, ладно? — говорил я им.
— Слушаюсь, папаша! — отвечали они, взяв под козырек...