Из цикла «Земляничные поляны»
В семье Ванька был не царевич, а какой-то пиздец. Родилось же чудо такое! Ебло и доставало это чудо с малолетства всё в царстве шевелившееся. Братья как братья значит. Два. Живут, людей не трогают почём зря, один уже типа министр, другой тоже какой-то дегенерат, люди при службе, при деньгах, при блядях за зелёное золото. А этот же корень мандрагоры — мандопроёб какой-то, ни дня без рекорда, ни жопы без приключений! 
Отец-царь, когда вспоминал о своём младшем царевиче так и выражался всегда: «Ёбаный рот!!!». А царица мать все глаза проплакала над таким распиздяем и даже отправляла Ваньку в науку в высший типа институт ихнего царства. Ванька выучился и даже чуть ли не экстерном, но от пизды это его не избавило. И всё царство тоже. Теперь в его лице царство имело уже не просто знатного ёбаря, а ёбаря с задатками мирового террориста. В родном царстве Ваньке не сиделось уже, пошёл он неёбаный мир подымать. А случилось это так.
Царь царственным взглядом окинул просторы широко раскинувшейся Родины и в который раз заметил на них троих своих сыновей. А обратив внимание на неубывающую склонность к распиздяйству с одной (Ванькиной) стороны и на чрезмерную усидчивость в бобылях с другой, решил царь всё это дело женить. И Ванька охомутается и не будет у царства как троерогий хуй середи дороги, и два солидных брата его станут чин по чину честь по чести в очередной раз. Чтоб всё как у людей, как пел знаменитый юродивый и поэт ихнего этого царства егорка летов. И издал тогда царь указ — сыновьям женится в недельный срок и пиздец.
Сыновья охуели. Даже старшие. Но указ есть указ, а царь есть царь. Сказал, как отрезал. И по хую ему мороз, где и как вы это себе сокровище добывать будете. Собрались тогда сыновья и стали решать каким вариантом лучше жену искать, потому что на всю конкретную их жизнь лохануться никому не хотелось, а баб было столько, как наверное не было на небе звёзд. Поэтому старший предложил жребий. Типа выдать каждой бабе по шапке с бумажкой с крестом, а одной не выдать — вот та и будет жена. Башковитый был, с детства министром стать хотел. Средний и Ванька чуть ему самому по шапке не выдали и Иван предложил горланить по уму, а не хуйню всякую нести. 
По уму выдвинулся средний брат. Говорит, надо самую оборотистую выбрать, устроить конкурс «Первая давалка» и какая сможет за ночь больше наработать та и самая ловкая. Знатная будет жена. Вот до чего на блядях своих драгоценных наблатыкались! Ванька терпел терпел это состязание в премудрости и объявил, что пошло оно всё к хуям, кто как хочет пусть женится, а лично он женится на оставшихся после этого бабоньках сразу всех.
 — Я тебе, блядь, дам — сразу всех! — внёс своевременную поправку в Ивановы планы случившийся как раз мимо отец. — Не можете уже жены себе выбрать, раздолбаи!
И тогда царь сказал, что раз ума нету, то прийдётся стрелять. Сыновья на всякий случай пригорюнились, но выяснилось, что стрелять будут не их. Выстрелы надлежало сделать им из могучих богатырских луков. Где стрела упадёт — там жена и будет.
Всем этот кайф понравился — и баба всё-таки и пострелять дадут, а Ванька загрустил. Лук он хоть и богатырский, но не межконтинентальный же. Упадёт стрела в трехстах метрах от охуенного стрелка и потом уже на всю жизнь дальше этих трёхсот метров не упиздишь никуда. Ванька грамотный был и знал уже, что земля круглая, бабоньки по ней всей живут, а согласно передовым гипотезам так может даже и не только на ней, триста метров это хуйня, а бабонек всего мира стало невыносимо жалко. «Как они без меня:», подумал Ванька на этих состязаниях и положил стрелу в карман. То есть типа стрельнул, пока все ебальниками щёлкали. И соответственно пошёл искать туда — не знаю куда, то — не знаю что. 
Старший брат Екатерину, дочь знатного скотопромышленника, себе отхватил. Средний брат стрелой добыл себе Анну, непередаваемой гордости шляхетскую красавицу. Ведь умеют же жить люди! И только Ванька, хуй его знает даже, то ли царевич, то ли дурак, остался с полнейшим ни хуём, дорогой дальнею и улыбкой во весь ни хуя не соображающий рот. Катеньку он ёб ещё и когда папаня её был не столь богатым скотопромышленником, они убегали на задние дворы его огромного двора в солнечном детстве и сначала от души занимались лёгким и разным петтингом, а потом не сдержались уже само собой. К взаимному удовольствию. А Аню, которая и гордой-то непередаваемо стала после головокружительных встреч с Ванькиным хуем, Аню Ванька в последний раз имел буквально намедни, на крыше соседского сарая. Под обрадованные крики, обалдевших от такого действа рано-рано поутру, петухов.
Так что Ванька спокойный уходил. Обе девчонки были милы и ласковы и он посчитал, что братьям им с ними охуенно повезло.
* * *
За границы своего царства и разума Ванька вышел давно, когда встретилась ему на дороге пара белых пушистых хомячков. Они оживлённо разговаривали друг с другом, не сильно громко, но вполне по-человечески понятно. Ванька не стал удивляться белым пушистым хомячкам, после третьего косого у него такие в каждом кармане водились, но хомячки оказались не по приколу, а по делу.
 — Вань, — сказал один хомячок, — выручи нас, пожалуйста. У нас в лесу баба-яга завелась. Пугает всех и говорит, что съест:
 — Выручи, Вань! — поддержал другой хомячок.
 — Базара нет! — согласился с маленькими жалобными животными Иван. — Работа так работа. Ведите, ребятушки, показывайте.
И хомячки, потешно переваливаясь на задних лапках, повели Ивана-царевича в лес. Они долго по тропинкам плутали, плутали и даже два раза обошли вокруг какого-то болотца, пока не добрались до прогалины, на которой стояла изба. Чёрная и накрепко всевшая в землю, с перекошенными окнами и затхло поскрипывающей дверью, изба у случавшихся странников энтузиазма явно не вызывала. Иван вышел на опушку леса и критически осмотрел ситуацию. Изба, почуяв русский дух, стала приподниматься и обнаружила под собой жилистые в пол обхвата куриные ноги. «Ну, пиздец тебе, добрый молодец!», промолвила потревоженная изба, и белые пушистые хомячки в ужасе юркнули в лес.
 — Ну что ж ты лапонька моя, так переживаешь! Добрый молодец и добрый молодец. И хуй с ним. До хуя тут будет добрых молодцев и из-за каждого переживать? Позови, моя ласковая, лучше хозяйку свою, а до пиздеца мы всегда добраться успеем, — сообщил избушке Иван.
Избушка с такой учтивости-вежливости ахуела аш. Озадаченно заморгала ставнями окон и пояснила:
 — А она спит, хозяйка, как раз. Велела не будить. А я вот на страже.
 — Понял, — сказал Иван. — тогда давай будем ждать. Я здесь посижу.
 — Да ладно, разбужу уже — согласилась избушка. — Неудобно как-то.
И избушка слегка перетряхнула полом.
 — К хера ёбана матрёха! На хуя и жить-то тогда, когда даже эта ёбана транда тебя не может уберечь, — послышалось из избушки. — Какого там хуя черти носят? Ёбана рот!!!
 — Гости у нас. Ну что ты кричишь, — проговорила избушка, от неудобства за свою хозяйку переминаясь с ноги на ногу. — Иван-царевич пришёл.
 — Иван-царевич и хуй с ним, что Иван-царевич! Нехай заходит тогда — раз пришёл, ебёна на тридевять и так далее, — смягчила видимо тон баба-яга, хоть догадаться об этом пока было психогенно.
Избушка услужливо подставила Иван-царевичу своё крыльцо и смущённо тихо спросила:
 — Вань, а правда до пиздеца доберёмся?
Иван улыбнулся, погладил избушку по перилам крыльца и сказал:
 — Обязательно. Только малость погодь. Ослобонюсь и забабахаем!
С порога Иван ничего не разглядел. А только уебался башкой о притолоку.
 — Ёбаное развлечение! — пояснил он дальнейшие свои действия и чуть не пизданулся. — Свет-то хоть можно включить?
 — А я тебе сейчас под обоймя глазами включу. Свет, — не посочувствовала баба-яга откуда-то из темноты. — Ишь, блядь, волшебник изумрудного города сыскался! Без свету не может ни хуя.
Но пошарив где-то у себя на печи, по за печкой, свет всё-таки включила. Иван посмотрел на возникшее помещение, как хирург приступающий к срочно требующейся операции. Бардак в хате был, конечно, приличный, но жить было можно.
 — Здравствуй, мать родная! — сказал Иван внимательно наблюдавшей за ним с печи бабе-яге.
 — Здравствуй моя мурка, здравствуй дорогая, — откликнулась с печи баба-яга. — Здравствуй, моя мурка, и прощай! Вот и славно поужинаем, — заключила лирическую оттяжку баба-яга.
 — А вот хуй ты, бабушка, угадала! — не согласился Иван. — Предварительно надо накормить напоить и в баньке попарить, а потом уже хуйнёй заниматься. Сказки читала?
 — Грамотный какой нашёлся, — заворчала слегка приохуевшая от таких глубинных познаний баба-яга, но делать было не хуй, нарушать обычаи никого не кидало, трэба было действительно соблюсти ритуал. 
Кряхтя, баба-яга слезла с печи, прибралась на скорую в хате и приготовила знатнейший харч из скатерти-самобранки. Иван оценил труды предстоящие и в меру перекусил пол барашкой, да кувшином заморского тонкого вина.
Кровь в жилах заметно повеселела и заиграла.
 — Ну что, бабка, теперь в баньку веди, — потягиваясь всем молодецким телом, сказал Иван. — Больно чую попариться пора!
Баба-яга истопила тогда до жаркого печку, открыла заслонку и говорит «Полезай».
 — Знаем и этот мы вариант, — бодро отреагировал Иван-царевич. — Это значит, ты полезай, а уж пиздой мы тебя сами накроем, да? Вот ведь опять не по правилам шалишь!
 — Лезай ото, мозги не еби, — сказала баба-яга. — Это у меня банька так устроена.
Иван тогда засунул голову осторожно за заслонку и впрямь охуел: за заслонкой, не сразу чтоб въехать, была самая настоящая комната-банька. С парилкой и полатями.
 — Ух, ты! Знатно придумано! С головой, — оценил Иван.
 — Ладно, ладно, лезь уже, — пособила баба-яга и Иван полностью забрался в банную печь.
Оказавшись в баньке, Ванька аж присвистнул: шмотка улетучилась напрочь, пока он пролезал под открытой заслонкой. Как и не было. «Правильное устройство», одобрил Иван автораздевалку.
 — Ты там не сильно свисти! Жар весь высвистишь, — прикрикнула баба-яга снаружи.
 — А попарить? — выдвинул контраргумент Иван, сообразив, что автораздевалка наверняка срабатывает не исключительно на него. — Я попарить чтоб, маманя, люблю. С кваском!
 — Ишь чего удумал, охальник, — чуть не потерялась баба-яга. — Да как же я к тебе туда полезу?
 — А с кваском в самый раз, — объяснил ситуацию Иван. — В аккуратную.
 — «С кваском», — передразнила баба-яга. — Ты там на полки забейся и глазы свои бесстыжие отверни. «С кваском»!
Иван забрался в парной на полати, да «глазы» воротить не стал, а для обзора приоткрыл дверь из парной, чтобы всё было правильно. Баба-яга ещё немного поворчала в хате, наливая порядочный котелок квасу и полезла в печь. И лезла в одёже, а добралась уже в чём мамка давно родила — красавица как есть. Из одежды с бабой-ягой остался только котелок с квасом. Ванька перевалился на живот, чтобы у него хуй не торчал и сделал из себя весь порядочного. 
Баба-яга поставила котелок на приполок, сняла со стены берёзовый распаренный веник и до Ваньки пошла. Ванька лежал в парилке, растянувшись в рост, во всей своей кобелиной красе. У бабы-яги аж поджилки все повело, и она стыдливо прикрылась берёзовым веником, хоть Ванька и прилежно смотрел до поры в другую сторону. Но сильно в баньке конечно не наприкрываешься и яга, начав хлестать Ивана по крепким бокам, в парной мало помалу сама разгорячилась и разошлась. Грудь и лобок оставались уже неприкрытыми постоянно теперь, несмотря на то, что Ванька периодически ворочался с боку на бок и поворачивался к ней лицом. Волоса на пизде намокли с пару и начинали горячить между ног.
 — А теперь я тебя, ягуся, попарю давай, — сказал Иван и сел на полке, свесив ноги. Прямо перед лицом бабы-яги оказался, на недолго, приличный Иванов хуй. Иван прикрыл его руками, чтоб не смущать женщину и слез вниз, пособив расположиться на полке бабе-яге. 
Ванька парил знатно, парку поубавил, веник холодным кваском спрыснул и по расположившейся спине бабы-яги пропустил веничек с такой дрожью, что яга почувствовала, что отлетает без всякого помела. Но это было только начало. Упорно и настойчиво Ванька продолжал ярить. Проходя веничком от головы до ног и обратно, он заставил ягу слегка приоткрыть протянутые худые ноги и на лад дело пошло. От пяток пробираясь вверх, веник листочками добирался до самой пизды, и горячо забиралось под живот бабе-яге и отдавалось во всём теле. Баба-яга тихо охала только и стонала. Горячий необычайно веник норовил забраться наглубь и ноги её, не подчиняясь стремлению удержать их, самопроизвольно раздвигались.
Когда колени бабы-яги оказались уже друг от друга на расстоянии хорошего локтя, Иван приступил. Оставив все иные части тела, он стал легко, до щекотного, напаривать кваском пизду. Пизда уже тешилась на полную. Слегка приоткрыв губы, обрамлённые чёрными жёсткими волосами, она обнажила давно не утешавшийся зев на глазах наливавшегося соками влагалища. Былого величия было, конечно, не восстановить, но разрумянилась податливая на все сто. В глубине уже появились первые росинки вожделенного пота. Тогда Иван чуть-чуть потянул бабу-ягу за бёдра назад и легко поставил её на коленки. В разверзшуюся пещеру он осторожно, со знанием дела, ввёл своего крепыша. Притихшая баба-яга застонала от наполняющего ощущения. Маленький животик её даже надулся слегка от вздувшихся в ней габаритов Ванькиного хуя. 
Ванька тихо накачивал, а баба-яга третий час уже млела на нескончаемо долгом хую, как на плавно раскачивающихся качелях. Оргазм подкрался к ней исподволь, и она сначала почувствовала, что в пизде у неё бьётся маленький серебряный родничок, а потом пошло кино, что она уплывает по этому родничку к далёким и счастливым хуям:
Так пиздануться ей за всю жизнь не везло. Она лежала распростёртая потом на полатях парной, перевернувшись на спину и потягивалась всем своим юным телом и ни хуя не хотела возвращаться обратно. Ванька от такой радости еле её откачал. Ну да куда уж там брать, слов нет — мастер. Прийдя в себя, баба-яга улыбнулась и ни хуя не хотела уже почему-то жрать Ваньку.
На пару они домылись в баньке, выпили холодного кваску и уже на дворе ночь, наверное, была, когда вылезли из баньки.
 — Я тебе тут кровать постелю, — сказала баба-яга, показывая на уголок, в котором ничего не было. Она только рукой незначительно повела и в уголке уже стояла кровать, словно покрытая снегом перинами и подушками. А сам уголок принял такое состояние, будто он всю жизнь сдавал нормативы на угол образцового содержания. Даже засветился чуть.
Утром баба-яга разбудила Ваньку, когда солнце было ещё радостное и умытое росой, а у яги уже на столе шипели горячие оладьи и блины, в масле, сметане и меду.
 — Не со скатерти — сама пекла! — похвалилась, не удержалась баба-яга, смотря, как Ванька наворачивает за обе обрадованные щеки.
 — Ты куда, Вань, вообще идёшь-то? — спросила баба-яга после завтрака за чаем. — Может, помогу чем?
 — Вообще-то я жениться выдвинулся, — объяснил Иван. — Но это только официальная версия. На всех сразу они жениться не разрешают, а на по очереди я не согласен. Только обижать почём зря. Так что я ту стрелу ищу, что в кармане, а шукать мне её простора — всего белый свет.
 — Здорово! — прикололась баба-яга. И немного потише добавила: — Вообще по тебе можно было определить, что примерно как раз вот такая где-то хуйня:
 — Заходи в гости, Вань мы тебя всегда здесь будем ждать, — говорила баба-яга, уже провожая собравшегося в путь Ивана-царевича. — Упаси господи, беда какая — чем смогём пособим.
 — Спасибо на добром слове, — ответил Иван-царевич. — Христом богом прошу тебя — зверушек не обижай!
 — Ну что ты, Вань, — улыбнулась ему на дорогу баба-яга и избушка весело заморгала Ваньке на прощанье:
* * *
И пошёл тогда Ванька вертаться куда шёл. Только белые хомячки запропастились куда-то и он вместо того, чтобы обогнуть болотце, прям на болото и выпер. Ну, ему не сильно до разницы — болото так болото, «наш батальон идёт на запад, а остальное по хую». В итоге прыгал он по кочкам, прыгал и допрыгался. Смотрит типа вокруг уже нет ни хуя, кроме болота и кочки пошли какие-то левые — всё реже и под ногами проседают. И дело начинает сворачивать к вечеру. В общем ситуация осложнённая до крайности, тут бы сесть попыхтеть, да куда же тут на хуй сядешь? Воды уже мало не по пояс, на небе первые звёзды проглядывают, а путешествие только входит в самый кайф. Тогда Ванька видит такой облаж и резко и конкретно уже застопорил. «Стой, думает, это какая-то хуйня. Чего это я ночью на болоте делаю, как за ни хуя себе? Морочит видать:». И только он так подумал — стало затягивать его в трясину. Медленно так, но настойчиво и неотпустимо. Вздохнул тогда Ванька и прописал себе пиздец. Потому как ни одной ногой шевельнуть уже не может, а оно тянет и тянет, выше пояса уже. Наложил тогда с отчаяния Ванька крепкий хуй на ситуацию, цыркнул косого из-за пазухи и задымил в последнюю, как паровоз на завалинке. «Хуй с вами, пластмассовыми:», подумалось Ваньке ещё, когда вдруг стало потихоху заламывать и окружающая действительность резко переменилась:
Во-первых, было яркое солнечное утро. Во-вторых, про болота здесь вообще видимо не знали, а был изумрудной стеной какой-то диковинный лес сильно смахивавший на большую рощу. «Греция», определил историко-географические координаты в башке Иван, «вот только древняя или нет?». Но этот вопрос отпал через минуту, когда мимо проследовал голый мужчина, шерстяной и с лирой. Рогов у него не было, а вот хвост и копыта были самые непосредственные, из чего Ванька выверено заключил: «Древняя: Самая». Но тут ему стало слегка не до определений.
: он сидел, растопырив ноги, на пеньке, жмурясь от лучей бьющего в глаза восходящего солнца, а на хуй к нему ласково присаживалась полувоздушная фея, сотканная наполовину из воздуха, наполовину из солнечных лучей, но на хую ощущавшаяся до того крепко, что Иван зажмурил глаза:
Когда он открыл глаза, всё было по-прежнему — оливковая роща, цикады и больше никого. Ванька аж вздохнул от глубины поразившего его видения и несколько раз как дурной позакрывал ещё глаза, хотя такого кайфа по второму видимо не планировалось. Зато он услышал звонкий девичий смех недалеко, в направлении, куда удалился мохнатый сатир. «Греция — это не шутки», подумал Иван и в срочном порядке выдвинулся к месту предполагаемых событий. 
Поспел он вовремя. На небольшой полянке у ручья сатир охмурял юную нимфу, а недалеко за кустами плескались в ручье ещё несколько прелестных наяд. Ванька притаился до поры в кустах, карауля удобный момент. 
Старый сатир всячески увивался возле совсем ещё юной нимфы, а она стояла вытянувшись в струнку и, не зная куда себя деть, прикрывала себя руками. Девочка видимо была целкой, и в планы её никак ещё не входило предстать голой перед мужчиной, тем более перед изощрённым сатиром. Но сатир уже понял, как ему повезло, и от такой лакомой девочки оторваться уже не мог. Мелким бесом охаживал он юную нимфу со всех сторон, шептал что-то на ушко, от чего нимфочка неизменно краснела, и большими мохнатыми пальцами легко касался с разных сторон её юного тела. Соски девочки вздрагивали и вздёргивались гордо вверх от его прикосновений, попка поджималась, трепеща и подрагивая, а щёки пунцовели жарким огнём. И вдобавок ко всему сатир совершенно не скрывал от глаз девочки свои феноменальные мужские достоинства, рельефно выпиравшие прямо под её приопущенным взглядом. Огромный фаллос дыбился и стоял вертикально вверх, а большие налитые яйца, величиной с кулак каждое, упруго прыгали в надутом мешке мошонки. Нашёптывания сатира оказывали постепенно влияние и девочка немного поддалась его настойчивым домогательствам. Она положила руки на член сатиру и он с трудом поместился в их обхват. Сатир что-то шепнул на ушко нимфе и она немного надавив на фаллос стала передвигать потихоньку кожу на нём взад и вперёд. Сатир застонал и всей спиной от блаженства прогнулся назад. Девочка с интересом взглянула на него и продолжала натягивать кожу. Из розового венчика на конце фаллоса стала показываться головка, сатир сам обхватил руки девочки на своём члене, крепко сжал их и до предела оттянул вниз. На глазах у изумлённой девочки фаллос залупился и налитая спелая головка оказалась почти у неё под носом. Сатир долго что-то шептал на ушко нимфе, и потом она сначала нерешительно стала втягивать в себя аромат образовавшегося хера и легко целовать его в губы. Что аромат, что вкус, видимо, были довольно притягательны, потому что девочке занятие нравилось всё больше и больше. Она обращалась с огромным фаллосом, как с нежным цветком. Вспомнить о том, что это вполне оформившаяся мужская игрушка, а не нежный цветок, её заставили мощные струи спермы, брошенные фонтаном с возбуждённого хера высоко вверх и частично ей на лицо. Девочка, словно вернувшись из беспамятства, тут же необычайно смутилась и густо покраснела. Дурман, наведённый сатиром, больше не действовал и ей было невыразимо стыдно. Но сатир не терял времени. Он подхватил приходящую в себя нимфу на руки и в считанные мгновения она оказалась лежащей на влажной траве с широко разведёнными ногами. Путь к маленькой пизде был раскрыт и сатир, довольно полюбовавшись на надутый целомудренный бутон, влез мохнатым рылом под ещё почти голенький лобок нимфы. Изо рта его стал выдвигаться розовый язык неожиданно нескончаемой длины. Язык ало облапил своей горячестью всю розовую щель девочки, от мягких кудряшек лобка до самой поясницы, и стал понемногу, но до нестерпимого горячо, продвигаться взад и вперёд по щели. Девочка тут же полностью утратила всякий контроль над воспалившимся телом и очко её произвольно так разъехалось, что длинноязыкий сатир ещё и ухитрился улыбнуться не отрывая языка от всей сладкой промежности. Язык его ещё немного погорячил разведённую щель, а потом острой маленькой головкой словно угорь нырнул в девственную юную роскошь. Малые губки девочки, застонав, пропустили его, и он некоторое время с удовольствием кружил кончиком языка по лунообразным краям дырочки в целке. Целка дрожала как натянутая струнка под языком сатира и её дрожь отдавалась волшебной музыкой во всём теле девочки. Девочка прогибалась спинкой кверху, дрожала пиздой и глубоко вбирала полной грудкой воздух. Сатир наддавал и скоро уже весь его мокрый скользкий язык проник через растянутую им плеву во влагалище к девочке. Язык удобно расположился вокруг маленькой нежной матки и тут девочка стала кончать. Прогнувшись, словно в высоком, напряжённом до боли мостике, она пустила первые лакомые ручейки на язык сатира. Глаза её закрылись, а из уст разнеслась лёгкая пронзительная мелодия пения оттянутой до неги нимфы. Время для сатира и маленькой нимфы утратило равнозначность. Для неё это были всего лишь сладкие мгновения, а сатир в эти мгновения успел вынуть из неё свой язык и вогнать в высоко прогнутую перед ним щель свой одеревеневший от возбуждения хуй. Девочку било в оргазме, а в неё уже скачивал свои нескончаемые мощности огромный сатиров фаллос. Сперма била через край и Ваньке хорошо было видно, как густое молоко сатира выделяется по краю губами девочки на хую:
Сатир оставил девочку с широко распахнутыми ногами, раздвинув над ней ветви пальм. Теперь она лежала в ярком солнечном свете, вся залитая солнечными лучами, из маленькой её пизды вытекал ручеёк белой спермы, а сама она медленно, очень медленно, приходила в себя. 
Ванька, от души обеспокоенный такими размерами сатира в маленьком влагалище нимфы, подошёл к крошке и нежно потрогал её только что взлохмаченный сатиром бугорок. Но сатир был ёбарь правильный, юный бутон был отодран до невероятного и влажно поблёскивал, но не испытывал ни капельки боли. Нимфа удивлённо приподнялась на локотках и спросила: «Ты кто?»
 — Иван-царевич, — сказал Ванька. — Я здесь случайно у вас. Меня к вам глюк какой-то неожиданный доставил.
 — Глюк — это композитор? — спросила маленькая нимфа.
 — Нет, маленькая, глюк это глюк, — сказал Ванька и подумал «конкретный глюк: в Греции композиторов не было!».
И тут его снова слегка в сторону отвело.
: фея в радужных искрах лучистого солнца легко изогнулась в плавном изгибе и коснулась нежным животом Ванькиного дрожащего хера и хер стал увеличиваться касаясь розовой надувающейся головой уже её полувоздушных торчащих сосков:
 — Ой! — вздохнул Ванька. — Видела?
 — Что? — спросила девочка и Ванька понял, что это у него глюк индивидуального использования.
 — Фея! — выдохнул Ванька. — Словно из воздуха и такая, что тебе маленькой ещё нельзя рассказывать.
 — Это Афродита, — улыбнулась маленькая нимфа. — Она здесь всех беспокоит: Иван-царевич, иди ты лучше к наядам. Там тебе хоть немного полегчает!
И девочка, озорно засмеявшись, убежала в лес. Маленькая нимфа быстро скрылась за зеленью оливковых деревьев, а Иван обнаружил, что стоит давно уже не сам, а по-богатырски крепко стоит ещё и его породистый хуй. «Ну, блядь, пора!», решительно подумалось Ивану о необходимости провести энергичное вмешательство в устои местной флоры и фауны с целью обмена опытом между двумя развитыми государствами.
Начать предстояло с наяд, как с наиболее близкорасположенных объектов. Из-за кустов он сосчитал — их было пятеро. «В самый раз!», подумал Ванька и погладил навострившийся к бабам хуй. Наяды от отсутствия мужика танцевали сиртаки и поглаживали шаловливыми ладошками друг дружку по пизде. Неёбаны все были видимо ещё с утра и всем очень хотелось, поэтому, когда Ванька как между делом присоединился в их хоровод, никто не стал разбегаться и прятаться. Наяды ласково и с улыбками посматривали на мозолистый Ванькин хуй и в укромку хихикали, от чего шляпа Ивана совершенно вздымалась на дыбы. Чтобы обиды не было, он построил наяд раком и по очереди предварительно хорошенько каждую оттоптал. Наяды разогрелись и по разу прыснули ему на хуй охлаждающей струёй. Теперь можно было ублажать их неторопливо и в вольную. Ванька прилёг на спину и натянул себе на хуй одну из них. Хуй подпёр её под самое горлышко, а она в ответ так туго поводила очком, что Ивана аж до мудей пробрало. Ласково натягивая наяду на хуй, Иван заметил, что в непозволительной близости от него раскинулась свежеимвыебанная другая наяда. Она пребывала ещё в сладкой неге, а обворожительные губки освобождённо сочились возле самых пальцев Ванькиной ноги. Ванька на пробу пошевелил пальцами. Девка охнула и открыла глаза, но тут же закрыла их вновь и замурлыкала в неописуемом блаженстве, потому что Ванька забравшимися к ней в пизду пальчиками ноги зашевелил горячо и ритмично. Третья наяда очень заинтересовалась состоянием натягиваемой на хуй подруги и неосторожно оказалась раскрытой пиздой прямо у Ванькиного лица. Ванька лизнул ей мокрые волоски и стал напористо целовать взасос развёрстое очко. Наяда так и застыла на корточках, подёргивая задом над Ванькиным лицом. Четвёртая наяда присела над второй ногой Ваньки и сейчас же получила пять озорных пальцев в пизду. А пятую Иван взял в ладошку и так нежно её устроил, что течь у неё открылась раньше всех и продолжалась в течении всего коллективного оргазма. Свободной рукой Ванька приобнимал ещё насаживаемую на хуй к нему наяду и, почувствовав полный заряд, устроил под бабоньками такого вьюна, что завизжавших девок пробрала оторопь. Три пизды конвульсивно качнулись, две им в ответ напористо выплеснулись. По усам потекло и в рот попало, но девоньки только начинали ещё заходится в оргазме и Ванька не переставая ярил и ярил. Когда наяды изошлись все собою на серебряный дождь, Ванька, в последнюю, сильно поддал, и бабонек разом и как на вулкане всех вдруг подняло. Они летали в кайфе ещё долгое время, раскинув ноги и исходя блаженно-ароматными запахами прошедшей грозы, и Ванька довольно смотрел потом на оставляемое им поле боя.
Далее Иван развивал план обмена опытом по нарастающей. Недалеко от места первоначальных событий встретил целую стайку развлекающихся сатиров и дриад и активно поучаствовал с обеих сторон.
Повстречал могучего льва, натягивавшего на хуй львицу, и помог ему овладеть искусством оминьечивания молодых львиц. За что лев дозволил Ваньке пропереть его львицу в задницу. Львица даже замурлыкала, как большой котёнок, наверчиваясь на два хуя спереди и сзади.
Затем Иван-царевич, со всей серьёзностью отнесясь к процессу, помог крылатому кентавру поймать белокурую всадницу на столь же белокурой лошади. Разделив столь интересное животное на две его правильные составляющие, они с кентавром пёрли поочерёдно всадницу и её кобылку. Всадницу кентавр таскал пороть к облакам, а белокурую кобылку потом научил летать. И пока они с кентавром летали в облаках, её белокурая хозяйка летала на Ванькином полезном для здоровья хую. 
На одной из полянок, где Ванька пытался перекумарить возле голубого лучистого озерка, три богини предложили ему яблоко раздора. От яблока Иван не отказался, конечно, но раздор он видел на хую. Поэтому, скушав неторопливо, без паники, вкусное яблоко, он также со вкусом наприсаживал всех троих затеявших греховодничать богинь на свой осерчавший хуй. Богини охали, стонали и остались на всю свою оставшуюся вечную жизнь такими лесбиянками, что водой хрен разольёшь, не то что яблоком! Разве что хуй Ванькин про меж собой вспоминали по секрету.
И Ванька совсем уже собирался вставить соблазнительно наклонившейся с берега над ручейком ивушке плакучей, чтоб не плакала, но тут Ваньке снесло крышу окончательно и летабельно:
: Волшебная фея развела немного в стороны свои полукруглые налитые светом и теплом ягодицы и, словно что-то лёгкое, но одновременно нестерпимо горячее, насаживалась объёмной попкою на дымящийся по ней хуй. Ванька застонал, зарычал и завёлся, добираясь до седьмого неба от счастья, и зарядил наконец сорока мегатонный разряд в тротиловом эквиваленте в попку очаровательной милой феи:
Ванька долго держался за голову после того. Охуел настало полный. Ванька только рычал втихаря по инерции. Но было пора и он, с трудом оторвав голову от колен, посмотрел невзрачно и невтыкающе ещё вокруг.
: Ситуация в плане была не хуёвая. Во всяком случае, отличалась от первоначальной. Ни хуя его никуда не затягивало, хоть вокруг и была не Древняя Греция, а до боли родное болото. Он сидел на сухом островке, прислонившись к высохшей, но прочной и удобной каряге, а по болоту шли конкретные сухие кочкари по которым выбраться было — раз плюнуть. «Не хуёво», подумал Ванька и вспомнил про прекрасную фею. «Какой сон!», с охуенным сожалением подумал Ванька и сразу постарался забыть, такая канитель могла долго мучить его своей безвозвратностью. «Ладно, пора:», подумал Ванька себе и стал собираться — голому подпоясаться. Но тут случилась оказия.
Сперва квакнулось Ваньке будто в штанах, потом смотрит — лягушка это просто сидит недалеко на бережку и тихо так «квак-квак». «Лягушка», подумал Ванька, «квакушка наверное». 
 — Я, Вань, не квакушка, — сказала вдруг ему человеческим голосом лягушка-неквакушка. — Я жена твоя наречённая, Елена Прекрасная. Афродита из твоих галлюцинаций. Ты возьми меня с собой, у меня сейчас ломка великая, ещё и хуй его знает оклемаюсь ли. Мне медикаменты нужны и изоляция, меня Кащей на иглу посадил.
Ванька аж охуел от обилия событий.
 — Милая моя! Да как же: — только и смог выговорить от осознания такой хуеты Иван. Надо было спасать на срочную столь невероятно материализовавшийся сон и Иван-царевич упрятал лягушку-царевну на груди и поскакал наскоряк возвертаться до хаты, чтобы чинить своё ненаглядное сокровище. 
* * * 
Так Ванька и воротился до поры до времени домой. Но дурак — он и в Африке дурак, вместо того, чтобы заховать лягушку подальше и косить под гофрированного шланга, он во всеуслышание всему царству заявил, что принесённое им земноводное — его жена и самое прекрасное существо на земле. Таким образом обложив хуем все возможные из такого заявления выводы и последствия. Выводы ждать себя не заставили и та часть царства, с которой Ванька не был знаком лично, постановила, что хлопец зъихав с глузду окончательно, и даже те, кто знал Ваньку, правильно засомневались в его настоящей дееспособности. Но Ваньке на это было накласть с пропеллером. Он отнёс свою лягушку-царевну в лабораторию института исследования земноводных форм и занялся самостоятельно восстановлением подорванного жизненного тонуса несчастного животного. 
Лечить, конечно, было — что сказка. Оказавшуюся в полной изоляции от психотропных и галлюциногенных, лягушку ломало по черному, и датчики самописцев зачастую ломились к критическим показателям, и приходилось вводить незначительные дозы попускных, которые превращались в ещё более охуенную муку очень скоро. Ни жрать, ни хуя вообще, лягушка не могла и даже внутренних вводов пищи организм не переносил, поэтому ко всей хуйне добавлялась ещё угроза смерти от полного истощения. Ванька не спал ни хуя ночами и бегал, как придурок, по отделам, исследуя пласты информации по новейшим и старейшим методикам возвращения с того света запущенных наркоманов.
Хуйня-война, и не такие крепости брали, и в один из дней Ванька понял, что лягушку-царевну окончательно обломало и возвертает потихоху назад. С того дня Ванька прекратил наставку попускных и стал подкармливать свою нежданно-негаданно случившуюся пациентку. 
А потом Ванька пришёл с поправленной лягушкой в обоих руках во дворец и сказал, что вот мол — женюсь. А кому не нравится, тот пошёл на хуй. 
 — Ну что с таким хуеплётом сделаешь! — посетовал только царь-отец и объявил тогда, перед тем как сыграть все три свадьбы у сыновей, конкурс художественной самодеятельности среди ихних будущих жён. Дескать, какая сможет мне больше всех угодить, той приз — большой шоколадный хуй. Это пошутил я так, объяснил потом царь, приз будет серьёзный и пока никому не ведомый, типа даже не приз, а сюрприз. И первым заданием в этом соцсоревновании объявляется следующее. Трэба было до утренних сумерек спекти пирог, а как взойдёт солнце, каждый сын должен снести тот пирог на пробу царю. 
Если подойти ответственно, ни хуя страшного не было. Проблема не ебать какая — пирог испечь. А только Ванька свесивши голову до дому попёр. Два старших брата абсолютно без понту невест известили — так мол и так, надо пирог. А Ванька шёл и думал: какой на хуй пирог — она же заколдованная у меня. Мы бы вам таких пирогов намесили, но она же маленькая у меня сейчас и лягушка, да от болезни еле оклемалась, какие в пизду пироги! Пришёл — ничего лягушке своей не сказал, закинулся делами, а сам туча тучей. Ни хуя, думает, не даст батька женится — заберу её малую и упизжу навсегда. Только лягушка-царевна заметила, что Ванька шальной и спрашивает:
 — Вань, ты чё? Ты брось, всё нормально будет. Поднапрягёмся — такое выдадим, что никому и во сне не видать!
Ванька очнулся от таких слов:
 — А ты, — говорит, — откуда знаешь про царёво заданье?
 — Да не, Вань, я не знаю, это я так — из поддержки, — говорит лягушка и спрашивает: — Вань, а что там за задание такое заморочное?
Ну тут Ванька и рассказал про царёву задумку с его хитровыебаным конкурсом.
 — Ой, да ты не печалься, Вань! — говорит ему тогда лягушка. — Всё будет правильно. И пирог, и кулич, и какава с мармеладом. Ложись спать спокойно, а я постараюсь службу верно организовать.
А Ванька, он чего, он лягушке своей как себе верил, бах спать и по хер мороз. Только храп в горенке как в конюшне кавалерийского полка в период массовой случки. А царевна-лягушка на задни лапки приподнялась, передней лапкой потянула кожу с пизды и в один миг обернулась Еленой Прекрасно