Есть время, когда живешь ожиданием чуда. Лес, подступающий к самому дому, должен быть обязательно заколдованным, из прибрежных камышей вот-вот выглянет русалка, а в обветшалом сарае раньше жила ведьма, и именно поэтому родители не разрешают тебе ходить туда, а вовсе не потому, что там прогнили бревна и сарай может рухнуть тебе на голову в любой момент. Это время называется детством. И даже если оно проходит под канонаду родительских ссор, все равно оно сказочное. Ты всегда можешь спрятаться в этой сказке от маминых слез и криков, папиного ремня, бабушкиного ворчания и нравоучений. Достаточно выйти за порог дома — и ты уже в недосягаемости, в совершенно другом мире, куда взрослым нет доступа. 
В детстве всегда сложно объяснить себе ссоры родителей. Но чем я становился старше, тем все очевиднее становилось, что бабушка не выносит моего отца; мама — очень слабая и зависимая от бабушки, погруженная в себя «научная дама»; а папа — разменявший себя по мелочам, «несостоявшийся» человек, который ненавидит тещу, то есть мою бабушку, во многом и за то, что она профессор и заведует кафедрой. 
Именно поэтому самым мирным временем в моей жизни были летние каникулы. На даче вся семья собиралась очень редко — родители старались отдыхать в разное время, чтобы кто-то всегда оставался, и присматривал за мной. А у моей неугомонной бабушки вообще все расписывалось буквально по дням: в июне нужно писать научные отчеты и планировать учебную нагрузку, в июле работать с аспирантами, в августе — закрывать дыры в штате и готовиться к новому учебному году. Элла Аркадьевна не была «типичной бабушкой», выкраивая обычно лишь две недели на сидение со мной на даче. 
Несмотря на не утихающие внутрисемейные бои, меня всегда стремились окружить заботой и теплом. Особенно повышался уровень внимания и заботы по отношению к моей персоне после очередной ссоры. Хотя, меня действительно все любили. Одна из основных причин подобной всеобщей любви, это я понял гораздо позже, — со мной было просто: тихий, домашний вежливый мальчик никому не доставлявший особых хлопот. Вот только здоровьем слабоват, «но дети все сейчас такие хилые», как говорила бабушка. И по этой причине за мной должен быть «глаз да глаз», а то вдруг сквозняком прохватит или воды холодной хлебну! Правда, папа периодически начинал меня закаливать и приобщать к «здоровому образу жизни», но эти попытки как-то быстро угасали сами по себе. 
Когда к тринадцати годам я превратился из очаровательного курносого ангелочка в обычного тощего длинноного подростка, то ожидание чуда незаметно испарилось, сказка исчезла, а вместе с этим пришло раздражение и повышенное критическое отношение к родителям. Если раньше мы с пацанами могли доказывать друг другу, что отец самый сильный и может почти все, то теперь я понял, что, по крайней мере, мой собственный отец может не так уж и много. А что касается мамы, то из «первой красавицы» какой она была для меня еще не так давно, она превратилась в обычную женщину, а грудастые тетки с глянцевых обложек, выглядели куда лучше. Бабушку иначе как «брюзжащей ведьмой» я просто не называл. За глаза, естественно: 
Одновременно с тем, как в серых и плоских буднях стала растворяться волшебная сказка, пропало и очарование дачи. Оказывается, отдыхать с родителями на даче, когда тебе почти тринадцать — крайне тоскливо. 
Дни тянулись невыносимо медленно. Унылость моего растительного существования было разбавлено в ту неделю, когда по воле случая под одной крышей собралась вся семья, и тишина окружающей девственной природы стала взрываться родительскими воплями. Наконец, наступил тот злополучный день, когда мама собралась в город. Приготовления к отъезду занимали целый день и делали ее чрезвычайно нервной. Я сидел в шезлонге и смотрел на отца, что-то яростно пилящего около сарая. «Он останется до завтра, а потом целая неделя вообще только с бабушкой» — эта мысль невероятным образом радовала меня, поскольку бабушка немедленно погрузится в чью-то диссертацию, а я буду предоставлен самому себе. 
 — Зови его обедать... — Мама запихнула последнюю тряпку в старую хозяйственную сумку. 
«Он», «его», «ему» — после ссоры отец превращался для мамы в нечто совершенно безличное, чужое, способное вызывать только раздражение. Я никогда не мог определить для себя, что меня пугало больше — сама ссора или ее последствия. 
В последнее время родители ссорились очень часто. Когда мама сердилась, то обычно срывалась на крик. Я стал замечать, что если раньше отец давал ей накричаться, выплеснуть накопившиеся эмоции, то с возрастом стал все чаще отвечать. Это было очень неприятно, когда папа начинал кричать. Тогда мама заводилась еще больше, и вся квартира содрогалась от жутких воплей. Даже посуда в серванте звенела и дребезжала. Бабушка демонстративно не принимала участия в семейных сценах, чаще всего ею же и спровоцированных. Имея высшее педагогическое образование и докторскую степень по педагогике, она строго придерживалась правила в доме голос не повышать. Поджав губы, всем своим видом выказывая осуждение происходящему, она гордо удалялась к себе в комнату. Я брал с нее пример, и тоже старался затаиться у себя, переждать бурю, но не мог ни на чем сосредоточиться, внутренне сжимаясь при очередном гневном выкрике и невольно вслушиваясь в слова ссоры. 
Но ссоры могли быть и тихими. О том, что родители поссорились, я в таких случаях чаще всего узнавал на следующее утро, проходившее обычно в гробовом молчании. Родители могли не разговаривать друг с другом на протяжении двух, а то и трех дней. И это было хуже всего. Поэтому я предпочитал, когда ссоры проходили бурно, с криками и мамиными слезами. Хотя в минуты «бурных ссор» и забивался в самый темный угол квартиры и грыз заусенцы, но такая ссора проходила быстро, словно у родителей иссекал запас энергии. 
Пока родители в этот раз ссорились, бабушка, как ни в чем не бывало, готовила обед, который сейчас застревал в горле. Папа отказался обедать и ушел на речку, якобы ловить рыбу. Неизвестно отчего вдруг захотелось плакать, в горле запершило, и, уткнувшись в тарелку, я начал быстро заглатывать горячий суп, обжигая горло и губы. 
 — Куда ты торопишься?! — Бабушкин окрик заставил меня вздрогнуть, суп расплескался на клеенчатую скатерть, — ешь спокойно, вон залил все кругом! С каждым годом, Татьяна, он все больше и больше походит на отца. Причем перенимает не самые лучшие его черты. Ты слышишь, что я говорю? 
 — Слышу, — тихо, без выражения отвечает мама, глядя поверх бабушкиной головы на кусты сирени за цветными стеклами веранды, — тебя невозможно не слышать. Если можешь, говори, пожалуйста, тише — у меня болит голова. 
 — Может, тебе стоит отдохнуть после обеда? — Осторожно проговорила Элла Аркадьевна. 
 — Может, — прозвучал бесцветный мамин голос. 
 — Я все! — резко отодвинув стул, я хотел было выскочить на улицу. 
 — Что значит все?! А второе! — Бабушка приподнимается из-за стола, словно желая броситься на перерез, — и вообще после обеда нужно поспать! 
 — Но я не хочу! 
 — Таня, скажи своему сыну! 
 — Мама, хватит! Я устала, у меня болит голова, пусть делает, что хочет. Оставь его в покое! Оставьте все меня в покое! — Последнее относилось к отсутствовавшему отцу. 
Финала перепалки мне услышать не удалось — ноги сами перемахнули через ступеньки, погрузив меня в еще влажные после очередного дождя заросли кустарника. 
Я мчался к своему привычному убежищу — реке. Вот уже год я жил со странным чувством — словно я теряю контроль над своим телом, перестаю узнавать его. В последнее время со мной творилось что-то странное. Я боялся себя. Боялся собственной непредсказуемости. Казалось, все против меня: резкая смена настроения, неожиданно и совсем некстати эрекция, по долгу не спадающая, мешающая думать, постоянно влажные трусы. Помню, как месяц назад я перепугался, когда произошла первая эякуляция. В тот вечер как обычно перед сном я перевернулся на живот, спустил трусы и принялся ерзать разбухшим горячим членом по простыне. Я всегда так занимался онанизмом, с десяти лет, и лишь спустя несколько лет узнал, что многие мальчики делают это рукой. Мне нравилось ощущать животом тепло и упругость своего члена. Сначала медленные осторожные движения бедрами, потом быстрее, еще быстрее...  Оргазм вдавил меня в простыню, но в этот раз примешалось еще что-то. Я вдруг осознал, что внизу МОКРО! Липкий страх парализовал меня на мгновение. ЭТО КРОВЬ! Я ЧТО-ТО СЕБЕ ПОВРЕДИЛ ИЛИ ПОРВАЛ! Меня затошнило. Включил свет и откинул одеяло. Нет, это не кровь — маленькая сероватая, густая лужица почти сливалась по цвету с простыней и быстро в нее впитывалась. Я знаю, что это! Со мной это случилось! На память пришло слово, недавно прочитанное в книжке, подсунутой мамой — «эякуляция». Именно в ней я вычитал, что у многих мальчиков мастурбация вызывает первое семяизвержение: 
Я даже не заметил, как вышел к реке. Отец, в одних трусах, сидел на берегу и курил. 
 — Привет. — Я встал рядом. 
 — Привет, — папа посмотрел на меня, — как там? 
Слишком много содержалось в этом вопросе, чтобы ответить коротко. «Как обычно» и пожатие плечами — единственный возможный ответ. 
 — Мама после обеда ляжет отдохнуть перед отъездом. У нее болит голова. 
 — Значит можно не торопиться. Иди искупайся. Вода теплая. 
Долго упрашивать меня не пришлось. Скинув майку и шорты, я прыгнул в воду. Купаться одному было несколько скучновато. Мне хотелось, чтобы отец присоединился, но он крикнул, что только высох. Вскоре я начал выбираться, и уже на сомом берегу поскользнулся и плюхнулся в жирную прибрежную грязную жижу. 
 — Ноги разъезжаются? — Усмехнулся папа, — теперь снимай трусы и иди замывай. 
Я начал вертеть головой, выглядывая случайных свидетелей. Никого не было. Спустившись к берегу, стянул мокрые трусы и начал полоскать их. Уже когда я отжимал их, заметил изучающий взгляд отца. Смутившись, я постарался побыстрее натянуть шорты. С недавних пор я стал стесняться раздеваться при отце, наверное, потому что казался себе слишком худым и слабым рядом с накаченным спортивным отцом — он долго занимался легкой атлетикой. 
Какое-то время мы сидели молча. Потом, как по команде, встали, оделись и побрели к дому, поскольку по традиции должны были провожать маму на станцию. 
Мама уже стояла на пороге с сумками. Всю дорогу до станции шли молча. Я пожалел, что пошел с ними, а не остался с бабушкой. Молчание родителей было невыносимо тягостным, и, казалось, мы никогда не дойдем до станции. Напряжение отпустило, когда мама села в электричку, сухо поцеловав по очереди меня и папу на прощание. До последнего момента я боялся, что напряженное молчание взорвется криками и взаимными обвинениями. 
По дороге домой отец закурил. 
 — Устал сегодня? — Его голос был какой-то грустный. 
 — Нет, — я пожал плечами, — с чего? 
 — Все равно не сиди с книжкой до полуночи. 
 — Хорошо...
Оставшись, наконец, один, я медленно разделся. Подтянул трусы, подошел к мутному зеркалу в дверце изъеденного жучком древнего платяного шкафа. Мне совсем не нравилось то, что я видел. Темноволосый, худенький, узкоплечий, высокий, если не сказать длинный: Мама говорит, что у меня красивые глаза — ярко-зеленые в желтую крапинку. От собственного созерцания я почему-то всегда возбуждался: через несколько мгновений трусы уже сильно натягивались. Член казался мне слишком большим для моих лет — я страшно стеснялся ходить на физкультуру из-за этого. По телу прошла знакомая нервная дрожь. Стянув трусы, я юркнул под одеяло. Сердце билось в горле от возбуждения и предвкушения удовольствия: 
Сквозь неплотно задернутые темно-синие, тяжелые шторы пробивалась тонкая бледная полоска холодного света. Круглый диск луны подглядывал в окно. Взгляд бездумно блуждает в паутине трещин в пожелтевшей штукатурке потолка. Вернее, пытается угадать ее очертания, столь знакомые по медленному утреннему пробуждению. 
Я не спал. Это очень странно — не спать в такое позднее время. Не зная точно, который час, я догадывался, что очень поздно — лужица спермы на простыне уже почти высохла. Завтра к созвездию бело-желтых пятен прибавится еще одно. В памяти совсем некстати всплыло стихотворенье: «Дождь идёт, мальчишку мочит, а мальчишка пипку дрочит». Действительно, в этот момент пошел дождь. 
Монотонно тикали часы на старой тумбочке, вызывая острое желание взглянуть на циферблат. Бабушка, наверное, оказалась бы раздосадована, тем, что я не сплю. «Вот, что значит, не придерживаться режима!» — сказала бы она. Но когда мама уезжала, то так всегда и случалось. Бабушка ложилась слишком рано, чтобы проследить за мной. Заложив руку под подушку, я вглядывался в ворсинки потертого ковра, сплетавшиеся в замысловатые узоры, незаметные при свете дня и терявшиеся в ночных сумерках. На ковре были вышиты три оленя — два взрослых и один олененок на тонких копытцах. Сейчас в темноте их почти не различить, но если всматриваться достаточно долго, до боли в глазах, то можно заметить копыта одного из них — самого маленького. Это была оленья семья — папа, мама и сын. Прямо как моя собственная семья — папа, мама и я сам. Правда есть еще бабушка...  В детстве мне бывало обидно за бабушку — у нее не оказалось своего оленя. Но ведь бабушка сама часто любила повторять: «Это ваша семья, вот и делайте, что считаете нужным». А это значит, что бабушка не принадлежала к нашей семье. Хотя мне всегда было это совершенно не понятно...  
Сложный поворот извилистой мысли снова вернул меня в эту ночь. Глаза уставали всматриваться в ворсинки ковра, и взгляд переходил на белый прямоугольник потолка. И хотя я уже был взрослым парнем, но внутренне сжимался от таинственной игры теней в серебристо-сером холодном свете. Это всего лишь тени веток, раскачиваемых ветром за окном, в саду. Но в неверном тусклом сиянии луны они казались пришельцами из других миров, сплетавшими руки в ритуальном танце. И от этого зыбкого танца по спине бежали мурашки, и я вдавливался поглубже в матрас, натягивая одеяло до подбородка. Напряженно вслушиваясь в ночные звуки, — приглушенный шум дождя, скрип веток, редкие едва слышные голоса пьяных, прерывистый лай дворовых собак и почти неразличимые голоса запоздалых путников, бредущих по размытым дорожкам деревни с последней электрички — сворачивался клубком под одеялом, подтягивая колени к подбородку и отклячивал попу. «Вечно свернется как змейка!» — Говорила в таких случаях мама, и шлепала меня по попе. Неожиданно неприятный холодок пробежал по спине. 
Не нужно было поворачиваться и напряженно всматриваться в ночную темноту, чтобы понять, что в комнате кто-то есть. Спиной ощущая его присутствие, я едва дышал, крепко прижимаясь щекой к подушке. Да, это его шаги, — тихие, осторожные, крадущиеся, почти неслышные, и лишь нечаянный скрип половиц выдавал его присутствие. Вот уже ноздри втянули терпкий аромат одеколона вперемешку с запахом табака. Даже если бы не скрипели половицы, этот характерный запах выдавал бы его присутствие. Я чуть-чуть повернул голову и приоткрыл один глаз: так и есть — в широких трусах и тапках по комнате бродил отец. Сердце бешено колотилось о ребра, а ладони под одеялом противно вспотели. В серебристо-серых ночных сумерках отец казался особенно высоким и худым. Он перекладывал журналы и книжки на столе. Словно почувствовав мой испуганный взгляд, папа отошел от стола. Замерев посреди комнаты, он подслеповато вглядывался в складки одеяла на моей кровати. Не сложно было предсказать его дальнейшие действия — сейчас он подойдет ко мне. Так и есть, — запах табака и одеколона усилился. Отец приподнял одеяло и посмотрел на мое скрюченное на смятой простыне обнаженное тело. 
 — Что, думаешь, яйца спарятся? — Отец усмехнулся; вместо того, чтобы опустить одело, он постоял какое-то время, и затем кровать пронзительно заскрипела и прогнулась под тяжестью его тела, — я полежу немного с тобой, не возражаешь? 
 — Хорошо, — хотя это было совсем не хорошо, и мне совсем этого не хотелось, но нелепое любопытство не позволило мне отказать. Кроме того, где-то в глубине души, я подозревал, что мой отказ все равно не будет услышан. 
Глубоко вздохнув, я вобрал в легкие терпкий аромат папиного одеколона. Это «Хаттрик» — тетя Галя подарила его своему брату на день Рождения. Папа часто на даче брился с вечера — «чтобы не тратить время утром». 
Папина рука легла мне на бедро. Широкая немного влажная шероховатая ладонь медленно поднялась, съезжая к животу. Желудок томительно сжался по неизвестной причине, словно кто-то холодными длинными пальцами копошился в кишках. Ох, папочка, что это ты задумал? Если бы это случилось несколько лет назад, я бы даже не обратил внимания — маленькие дети часто спят в одной кровати с родителями. Но я уже не маленький мальчик 
Часы продолжали монотонно тикать, отмеряя отпущенное для сна время. И все также шумел дождь за окном. Похоже, он даже усилился. Завтра во дворе будут огромные лужи, возможно, придется ходить все утро в резиновых сапогах, пока солнце немного не подсушит тропинки в саду. Что-то сильно беспокоило меня. Хотелось перевернуться на другой бок, но я боялся привлечь внимание нежданного соседа. «Если ты не хочешь спать, это не значит, что и другие не хотят, « — прозвучал в голове строгий мамин голос. « Закрой глаза — сон сам придет», — посоветовала невидимая бабушка. Да, лучше всего сейчас было бы заснуть, но присутствие рядом отца вызывало странное чувство неловкости и смутной тревоги. 
Внезапно папина ладонь заскользила вверх, к груди и ущипнула правый сосок. Я вздрогнул от неожиданности: 
 — Ты чего? 
 — Ты ведь не спишь. Угадал? — Отец как будто задыхался. 
 — Не сплю, — отпираться не было никакого смысла. 
Мысленно я следил за путешествиями отцовской ладони по его телу. Вот она поползла вниз, вдоль груди, живота...  Она доползла прямо до этого места!"Он щупает меня за хуй!» Мне стало одновременно смешно и страшно. Ладонь накрыла гениталии и легонько нажала на член. Что мне было делать? Может ли отец трогать своего сына за хуй? Наверное, может: В каких-то особых случаях: Если я сам трогаю себя, то и папе можно: Папа самый близкий человек, и к тому же мужчина. И уж ему-то точно известно, что можно делать мальчикам, а что нельзя. 
Папа дышал теперь часто-часто, и его тяжелое дыхание обжигало шею и затылок так, что казалось, волосы вот-вот начнут тлеть. Самое ужасное, что мой член предательски набухал от осторожных и нежных отцовских прикосновений, а по всему телу разлилась приятная истома. И это после того, как я не так давно хорошенько подрочил! К моим ягодицам прижался твердый горячий предмет. Я был уже достаточно взрослым, чтобы понять, что именно это за предмет. В груди что-то болезненно сжалось и заныло. 
 — Что ты делаешь? — Я постарался, чтобы в его голосе не звучал страх. Но страх и тревога были в самом вопросе. 
 — Серега, — голос отца стал совсем хриплым и звучал как-то сдавленно, — ты любишь меня? 
 — Да, конечно, — ничего другого я ответить не мог. Я ведь действительно любил отца. 
 — Тогда ничего не бойся. Я не сделаю тебе ничего плохого. Просто потрогаю тебя: Мне это нужно, очень нужно, пожалуйста: 
От частых и ритмичных движений папиной руки там начался настоящий пожар. Член набух так, что стало больно. Отцу это тоже, похоже, нравиться — он ритмично терся своей толстой писькой между моими, ягодицами. 
 — Какой у моего мальчика большой пистолет, — отец говорил хриплым напряженным шепотом, а мне больше всего в ту минуту захотелось сбросить его руку, убежать из комнаты. 
Но все тело словно парализовало, от затылка до самых пяток пробегала нервная дрожь. Наверное, я бы мог выскочить из кровати, убежать из дома, но мысль бежать голым по улице показалась совершенно дикой. Отец принялся покрывать поцелуями мою спину, опускаясь все ниже, к ложбинке между ягодицами. Он откинул одеяло. С замиранием сердца я почувствовал отцовский язык в тугом кольце сфинктера. Конвульсивно дернувшись, я приподнял попку, устремляя ее навстречу необычной и приятной ласке. 
Через секунду сильные отцовские руки оторвали меня от матраса и поставили в унизительную позу на четвереньки. Папа ни на секунду не оставлял мой член. Он засунул мне в задницу чем-то смазанный палец, и через мгновение меня разорвала страшная боль...  
Отец вдавил мое лицо в подушку, заглушая рвущийся из груди крик боли. Я весь напрягся, подался вперед, желая освободиться от режущей боли. 
 — Не шуми, бабушку разбудишь: расслабь попку, расслабь... — Папа остановился и начал усиленно массировать мой член. Странное дело, эрекция оставалась все такой же сильной, несмотря на боль. При этом возникло такое ощущение, что я сейчас обкакаюсь. Приятное напряжение в гениталиях отвлекли меня, я расслабил мышцы столь желанного в эту минуту для моего папочки заднего прохода. Воспользовавшись этим, он вогнал член еще глубже 
 — А-А-А-й  — о-о!!... — я даже не узнал свой срывающийся петушиный голос, из глаз брызнули слезы, — вынь, мне больно! Слышишь?! Слезь с меня! 
Отец не слышал меня. Буравящая, пульсирующая, горячая боль проникала все глубже, и мне показалось, что член отца уже заполнил меня всего и вот-вот разорвет живот. Отец делал это уверенно и быстро, и сквозь боль, стыд и унижение пробилась мысль, что это не первый раз для него. Я вздрагивал от мощных коротких толчков, задницей чувствуя прикосновения его живота и покалывание грубых паховых волос. Резким движением он прижал меня к себе, просунув руки под животом, словно насаживая на кол. Папа вошел еще глубже, и нестерпимая боль заставила меня снова вскрикнуть. Это было такое странное чувство, когда в твоей прямой кишке ритмично и мощно, разрывая внутренности, двигается взад-вперед мужской член. Первая режущая боль незаметно отступила. Отец замер на несколько мгновений, словно давая мне привыкнуть к новому ощущению. Умело орудуя рукой, он вернул упругую твердость моему начавшему было опадать члену. Орган отца был уже где-то очень глубоко, я совершенно не чувствовал боли в тот момент. Со мной что-то произошло: член совершенно деревенел, и я вдруг почувствовал приближение оргазма, такое режуще-тянущее ощущение. Когда отец начал медленно вынимать свой раскаленный шомпол, по всему телу разлилась приятная истома. 
 — Так лучше? — Мириады разорванных мыслей метались в моей кипящей черепной коробке, но его осторожные ласки приятным зудом растекались по стволу члена. 
 — Да-а, лучше-е-е! — Не знаю, как это сорвалось с языка, но я словно погружался в жаркую темную бездну. Стыдно признаться, но, чувствуя подступающий оргазм, я хотел, чтобы отцовская рука двигалась быстрее. Но это блаженство длилось не долго: руки отца крепко обхватили меня, последовал ужасный толчок. Потом еще один. И еще...  Толчки все время усиливались, потный, глотая слезы, я жалко подергивался в руках того, кто вдруг перестал быть моим отцом. При этом не теряющий своей силы член раскачивался в такт этим подергиваниям. Мне уже не было стыдно или больно: 
 — Ох, бля, какой же ты узенький...  Бля...  Хорошо...  хорошо, — отец явно был в экстазе — Хорошо, хорошо-о-о...  Терпи, сынок, терпи...  Хорошо-о-о! О, бля...  о, бля...  о-о-ой йе-о-о!! А-А-А!! Сейчас...  сейчас...  хо-ро-шо...  О-О-ОЙ БЛЯ-А-А!!! БЛЯ-А-А-А!!! 
Папа лихорадочно шарил ладонями по моему влажному, разгоряченному телу. Ногти впивались в плечи, член входил по самый корень в узенькое отверстие между истерзанными мышцами задницы, и я поймал себя на том, что изгибаюсь и подаюсь назад, навстречу этому напору, словно насаживаю себя на кол. Медленные размеренные движения уступили место резким и грубым рывкам. 
Сквозь боль и блаженно пульсирующий внизу живота огонь, я чувствовал, как сильно внутри разбух отцовский член, заполнив все возможное пространство, и внезапно начал конвульсивно сжиматься, выплескивая в меня ядовитое семя. Но осознать происшедшее я не успел, — невыносимое болезненно-сладостное напряжение между ног взорвалось яркими огнями. Мощная струя спермы вырвалась, казалось, из позвоночника. Не было никакой боли — только один нескончаемый оргазм и водопад спермы. Папина рука замерла, раздалось последнее протяжное « Бля-а-а-а!!!», он изогнулся, содрогнувшись всем телом, кончил, и безвольно уткнулся в мой затылок, кусая шею и завитки потных волос. Обмякший отцовский пенис выскользнул из попы. 
Какое-то время я так и стоял на четвереньках, боясь лишний раз пошевельнуться и вслушиваясь в быстро возвращавшуюся ноющую боль. Пульсирующая тупая боль разливалась по всему телу, застилая взор дрожащим ярко-розовым туманом. Потом осторожно вытянулся на кровати, морщась от ощущения растекающейся по бедрам липкой влаги. Там, сзади, я был весь мокрый и даже боялся прикоснуться к попе, страшась увидеть собственную кровь. А то, что это именно кровь, — не сомневался. Через несколько мгновений пришло общее расслабление, как после яростного онанизма. До меня не сразу дошло, что делает отец — он быстро вытирал простыней влагу с моей попы. 
 — А теперь — спи, — голос у него снова стал ровным и спокойным, из него ушли тревожные нотки. Поцеловав меня в плечо, он поднялся с кровати. Этот поцелуй должен был превратить меня снова из его любовника — в сына. Но что-то мешало это сделать. 
Раздавленный и оглушенный, я пытался осознать все происшедшее за последний час. Разве можно после этого спокойно заснуть? Перевернулся и, приподнявшись на локте, я посмотрел вслед удаляющемуся отцу. 
 — Па: — В горле застрял комок новых рыданий, страх расплакаться и уже предательски дрожавшие губы вытолкнули из меня, пожалуй, самый дурацкий вопрос из всех возможных, — что теперь? 
 — Ничего, я же сказал — спи, — не поворачиваясь, ответил он, — разве тебе было плохо? 
 — Мне было больно...  
 — Первый раз всем больно. Ты ведь и кайф словил. Я же сказал, что не сделаю тебе ничего плохого, потому что люблю. А человеку, которого любишь — плохого не сделаешь. Мы только играли. Но в такую игру могут играть лишь мужчины. А теперь спи и забудь обо всем. Это будет наш чисто мужской секрет. Ты ведь у меня мужчина, правда? 
 — Конечно...  
Мне хотелось провалиться сквозь землю. Такого жгучего, опустошающего чувства стыда мне еще никогда не приходилось испытывать. Тошнотворная волна омерзения подступила к горлу. Это была совсем не игра, и тебе, папочка, об этом должно быть хорошо известно. Он разговаривал со мной как с маленьким ребенком. Так, наверное, разговаривает взрослый дядечка с только что опущенным им пацаном. Без сил упав на подушку, я натянул одеяло до подбородка. Простыня была мокрой. Это папина сперма. Меня едва не вырвало, и, перебравшись на самый край кровати, где простыня оставалась сухой, чтобы не разреветься, принялся глубоко дышать. «Папочка опустил тебя. Ты теперь педик!» «Педик», — я прошептал это слово, пробуя его на вкус, слово, такое неприятное, грязное. Слезы сами потекли из глаз. 
Одновременно свело живот. Неприятное ощущение уже давно примешивалось к пульсирующей боли. Теперь же в заднице засвербило, я понял, что сейчас произойдет. Едва вдев ноги в шорты, морщась от острой боли, и зажимая попу руками, я выскочил из дома, и прорвавшись сквозь плотную стену дождя, пулей влетел в темный туалет. У меня начался страшнейший понос. Моя истерзанная прямая кишка будто горела в огне, извергая все новые потоки. Несмотря на ночную прохладу, я покрывался липким потом, дрожа, словно в лихорадке, и кусая губы от боли. 
Когда этот кошмар закончился, и я, всхлипывая, шагая в раскарячку, дополз до дома, то наткнулся на курившего на веранде отца. 
 — Все в порядке? — Он испуганно посмотрел на меня. 
Я стоял под дождем и смотрел на него. Папа нервничал. Резко встав со стула, он шагнул ко мне. Я невольно вздрогнул и отступил. 
 — Сергей, иди в дом. Ты простудишься. 
Я молча поднялся по ступеням и прошел мимо него. 
А на следующее утро отец отправлялся домой. Он зашел ко мне рано, я еще лежал в кровати. 
 — Вставай, — он держал в руках свежую простыню, надо перестелить. 
Двигаясь как автомат, я поднялся. Действительно, к бело-желтым разводам — следам спермы, — добавились пятна крови. Это кровь из моей разорванной задницы. Отец быстро скомкал простыню. 
 — Серега, ты лучше перед сном в туалете дрочи, — проговорил он, не глядя на меня, — а то бабушку эти пятна очень смущают: 
Мы едва разговаривали за завтраком, и бабушка обеспокоено поглядывала на меня: 
 — Голова болит? 
 — Нет, — буркнул я, не поднимая головы от тарелки. 
 — А что тогда? 
 — Ничего! — Вот я уже и огрызаюсь. Это повышенное внимание к моей персоне и без того всегда бесило меня, но сегодня хотелось швырнуть тарелку на пол и выскочить из дома, чтобы больше никогда не возвращаться. 
 — Гена, — Элла Аркадьевна поджала губы, — у вас сын хамом растет. 
 — Это возраст такой, — вяло возразил мой папочка. 
 — Не возраст, а воспитание! 
 — Значит, воспитание, — согласился он. 
 — Проводи отца до станции, — обиженно проговорила милая бабушка. 
Я вздрогнул и с глухой ненавистью посмотрел на широкую бабушкину спину. Ох, если бы она только видела мой взгляд! 
Мы молча, как и вчера, шагали на станцию, и резиновые сапоги смачно чавкали в жирной, пропитанной ночным дождем грязи. Я украдкой посматривал на понуро бредущего отца. Его желтоватые пальцы, сжимавшие сигарету, нервно подрагивали. Мне хотелось, чтобы он заговорил со мной, но он молчал. Иногда я ловил на себе его взгляд, но стоило мне посмотреть на него — папа терялся, и начинал сосредоточенно вглядываться в сплетение мокрого кустарника вдоль дороги. 
Когда подошла электричка, папа после секундного колебания быстро наклонился и поцеловал меня в щеку, как и должен был сделать отец, прощаясь с сыном. В его глазах застыла неуверенность: наверное, он предполагал, что я отвернусь, а может, даже оттолкну его. Но я не сделал ни того, ни другого, просто, как послушный сын подставил щеку. 
Он шагнул в вагон, прошел до середины, где были свободные места, и снова посмотрел на меня. Электричка тронулась. 
Какое-то время я так и стоял на платформе, а потом начал осторожно спускаться по выщербленным ступеням — каждый слишком резкий и неосторожный шаг отдавался в заднице тупой болью.