Посвящается Гаррику. В первые сентябрьские дни в советских школах была славная и обременительная традиция писать сочинения на тему «Как я провел лето». Не вспомню уже, что я написал в том далеком 1983 году, глядя из школьного окна на порхающее золото листвы и пронзительную голубизну осеннего неба, но сегодня на клетчатые листы тетради за две копейки пролились бы совсем другие слова, чувства и образы, сплетаясь в яркий, солнечный узор последнего лета детства. Итак, мне стукнуло 14 лет и я с отцом ехал в деревню к бабушке. Ехал...  Двое суток изнывал от духоты в вонючей плацкарте с полным набором фирменных прелестей — очередью в туалет, отсутствием воды, потными, крикливыми пассажирами и въедающимся в кожу и память специфическим запахом вагонной пыли. Но еще там был ОН — русоволосый, потерявший по пути из прошлого в настоящее имя, стройный мальчишка в грязноватой футболке, растянутых трекушках и стоптанных кедах на чумазых ногах. Сказочно красивый мальчишка. Мой ровесник, с умершей мамой и вечно пьяненьким отцом, несмотря на суровые обстоятельства, оказался светлым, общительным и смешливым пацаном, который с удовольствием поддержал мои диковатые беснования. Мы с воплями носились по вагонам, кидались черешней в подвернувшихся путейцев, обливались водой, а потом мокрые, визжащие и счастливые боролись на скомканных простынях вагонной полки. Вот тогда и наступали самые сладкие моменты путешествия. Когда его загорелые до темноты руки захватывали меня в плен, горячее дыхание борьбы обжигало кожу, сбитые коленки с силой раздвигали мне ноги и упругая плоть члена и яичек терлась о живот, когда в груди отдавался эхом стук его сердечка, а влажные, раскрытые губы оказывались в двух сантиметрах от моих, тогда все существо мое затоплялось сладкой тревогой и душу затягивала сверкающая паутина непередаваемого счастья. Затем мы лежали, тесно прижавшись на верхней полке, шепчась и радуясь не понятно чему, ветер и копоть из окна летели нам в лицо и я, облитый жаром его бедер и упругой попки, переворачивался на живот, чтобы скрыть однозначно выпирающее и стыдное волнение. После, когда мы с отцом сходили на ночной асфальт мокрого перрона, он сонный вышел проводить в подслеповатый тамбур и вдруг неожиданно обнял меня, и на бесконечно сладкое мгновение прижал к себе. И уже в самом конце, когда красные огоньки поезда растаяли в вечности, я порадовался тому, что провинциальный вокзал тонул в тумане предрассветной тьмы, и отец со встречающим нас дядей Витей не увидели душивших меня слез непереносимого горя утраты. С нашим приездом в дом бабушки подтянулась многочисленная родня. Я упоминаю только о бабушке, хотя дедушка в принципе тоже имелся в наличии. Но, как бы это сказать, дед был немного (а временами и много) не в себе. Случившийся год назад инсульт привел к частичной потере памяти и рассудка, и теперь маленький, лысенький старичок сидел на крыльце с улыбкой Моны Лизы и писался в штаны. Единственное на чем не отразилась болезнь — всепоглощающая любовь к самогону. Как раз по нашему приезду сухощавая, высокая бабушка корила деда за украденную и втихоря высосанную за ночь пятилитровую бутыль браги. Старик улыбался, сонно моргал и икал, крестя рот. Дом, небольшой бревенчатый сруб, стоял посередине огромного сада-огорода, в котором еще нашлось место амбару, сеновалу, сторожке, десятку ульев и скотному двору. Некогда большое, кипучее хозяйство с отъездом в город детей и болезнью хозяина пришло в упадок. Из близких мне по возрасту внуков в нашу компанию входили пятнадцатилетняя, очень красивая девчонка Тома с разорванной до пояса (для удобства) юбкой, ее младший брат третьеклассник Ваня и Саша — «Санчо», шестнадцатилетний сын дяди Коли от второго брака. Когда Санчо вышел мне на встречу с перемазанным малиной ртом и белозубой улыбкой, сердце мое остановилось, и я не сразу вспомнил, как надо дышать. За два прошедших с последней встречи года пухлогубый пацан расцвел в эльфоподобное существо с божественным телом, которое только и возможно в 16 лет. По большей части наша стайка отмокала на берегу неглубокой и мутноватой речушки, в которой местные пацаны, визжа, кувыркались, плавали на тракторных баллонах и, поднимая фонтаны брызг, ныряли с потемневшего и скользкого мосточка. Несмотря на обилие полуголых мальчишек, свет сошелся клином на Санчо. Когда он в мокрых, в облипших трусах, смеясь, выходил из воды, сознание мое плавилось от любви как мороженное на солнцепеке. Сана отходил за камыши отжимать мокрые семейники и соблазнительно сверкал оттуда белым пятном попы. Не все купальщики были столь стеснительны. Помню один деревенский пацан с белыми волосами и красной кожей, выходя на берег, демонстративно медленно снимал трусы и неспешно отжимал их. При этом член его в несколько толчков вставал и на пляжике воцарялась тишина — вся ребятня, разинув рты, пялилась на почти взрослый хуй, и краснокожий явно наслаждался этим вниманием. Сельская жизнь вообще отличалась непосредственностью и непривередливостью. Я своими глазами видел, как этот краснокожий вместе со своим отцом-трактористом мылись после работы в мелкой луже, куда коровы ходили на водопой и, простите, какали, задрав хвосты. При этом абориген сыпал себе на голову из картонной пачки стиральный порошок «Лотос» и обильно, с удовольствием намыливался им. Моя бабушка полоскала свои длинные волосы исключительно тошнотворным настоем золы и на полном серьезе советовала Томе, когда у той на лице вскочил прыщ, потереться о сосновую доску. Если вдруг у кого-то что-нибудь прихватывало, тогда наступал феерический момент — бабушка открывала верхний ящик комода, заполненный россыпью таблеток без упаковки, не глядя, вытягивала первую попавшуюся пилюлю и давала ее пациенту. Самое смешное — лекарство всегда помогало. Взрослые ночевали прямо в саду, расположившись под огромными, развесистыми яблонями, глуша самогон в промышленных количествах и закусывая, как завзятые японцы, сырой, только что пойманной рыбой. А детей укладывали на кровати в доме, амбаре и на сеновале. В первую же ночь, утопая с Ванькой в огромной перине, я был свидетелем занятной сцены, когда разменявший восьмой десяток дед, чье сознание жило отдельной от тела жизнью, вдруг поднялся со своей пропахшей лежанки и полез на кровать к бабушке.  — Чего тебе надо?  — Ну как че. Хе-хе-хе. Будто сама не знаешь.  — Очумел что ли, старый. Иди спи ложись.  — Ну ты че, мать?  — Иди отсюда, старый дурак. Детей разбудишь. А дети тем временем, тесно прижавшись и зажав руками рты, давились смехом и с упоением рассказывали утром взрослым о проделках сексуального агрессора. Совместные ночевки с Ванькой сопровождались обычными для всех пацанов такого возраста хихиканьем, щипками, шлепками по попе, хватанием за член и яички, стягиванием трусов и прочими милыми детскими шалостями. Ваньку сильно расстраивало, что у него еще такой маленький, безволосый писюн, чем мы не упускали случая его подколоть. На что он, стянув свои шорты и выставив торчащий белый карандашик, кричал дрожащим от обиды голосом: «Смотрите, дураки, у меня уже волосы растут», и мы с Санькой наклонялись к самому Ванькиному лобку, где пробивался едва заметный белый пушок, и в один голос заявляли, что ничего не видим. Мальчишка, с криком негодования, кидался на нас с кулаками, а мы, корчась от хохота, безвольно отбивались. Ваньку мой уже приличных размеров член притягивал как магнит и он каждую ночь залезал ко мне в трусы, ощупывая мгновенно подскакивающий хуй, и иногда дрочил, каждый раз, когда я топил в подушке стон, брезгливо отдергивая руку. Однажды дело чуть не дошло до недетских забав. Забравшись под самую крышу сеновала, мы с Ванькой играли в карты на желания. Я с удовольствием проигрывал и, в который раз, гордо демонстрировал свой агрегат с пунцовой, истекающей головкой. Предохранители в голове от гиперсексуальности перегорели напрочь, и я предложил на следующий кон, что проигравшего выебут в попу. Ванька с сомнением посмотрел на существенную разницу в наших размерах и сказал, что так будет не честно.  — Честно-честно. Скажи лучше сразу, что струсил.  — Ничего я не струсил, — круглая кошачья Ванькина мордочка налилась от возмущения краской. Разумеется, я, ученик седьмого класса, в два счета обыграл третьеклашку. Ванька, обиженно сопя и с опаской оглядываясь, встал на четвереньки и выпятил попку. Я тут же опустился сзади на коленки. Но попка у мальчишки была такая маленькая, а дырочка так и совсем крошечная, что я, поводив членом по белому задику и слегка потыкав, не смог переступить возникшее внутри ощущение неправильности происходящего, и, вскочив на ноги и отвесив ему несильный пинок, скатился со стога и под аккомпанемент Ванькиного визга и брани убежал в глубь сада. Но все-таки осью мироздания оставался Санчо. Обдираясь в малиннике, ползая на пузе и срывая прямо губами луговую клубнику или просто валяясь на песке, я повсюду упивался красотой его тела, созданного, казалось, из солнечного света, летних ягод, парного молока и меда, который мы ели прямо из сот. С ним я не смел себе позволить ребяческих вольностей. К тому же Саня оказался очень стеснительным пареньком — он всегда отворачивался, когда переодевался и убегал подальше за кусты чтобы пописать, лишая, таким образом, меня возможности увидеть его член. И только в бане, сговорившись, что пойдем мыться только вдвоем и после всех, я смог увидеть объект своего вожделения. Ну, разумеется самый обычный член в обрамлении курчавых, русых волосиков. Но как мне хотелось смотреть на него не отрываясь, прикоснуться руками, ощутив мягкость и упругость одновременно, взять в рот и сосать, сосать, сосать до конца жизни. Увидев мой вставший колышек, Саня покраснел и отвел взгляд, а когда я предложил потереть ему спину — отказался. Зато потом я с наслаждением хлестал его березовым веником и упоительно подставлялся сам под удары, вздрагивая всем телом, ерзая неизменно стоящим членом по отполированным доскам полатей и воровато наблюдая сквозь ресницы за качающимся у моего лица Санькиным хозяйством. Затем мы лежали на соломенном матраце в амбаре, пропитанном терпким ароматом свеженакаченного меда, вокруг бочек с которым гудели сонные пчелы, и я не в силах сдержаться, как бы дурачась, прижался к Саньке и скользнул руками по попке. Но он быстро отстранился, отвел мои руки и молча укутался в простыню. Дождавшись, когда Санчо уснет и полыхая от желания, я засунул руку ему в трусы и тихонько погладил член. Саня тут же открыл глаза и вывернулся. Мы лежали молча, глядя сквозь тусклое оконце на мерцающие звезды.  — Саня, ты мне очень нравишься.  — Я знаю, — тихий ответ. Тишина, стрекот сверчка.  — Саня, я...  я очень хочу тебя.  — Я знаю. Шуршание листвы о крышу.  — Саня, можно мне...   — Нет Слава, — и помолчав добавил:  — Мне девчонки нравятся.  — Ну, Саня, пожалуйста.  — Все, Слава, спи. И отвернулся, оставив меня глотать горькие слезы обиды и разочарования. В остальном же дни пролетали легко и беззаботно, наполненные маленькими детскими приключениями. Как-то вечером, на спор, мы с Санчо поехали на велике на сельское кладбище и, отчаянно бравируя друг перед другом, бегали между могил, издавая страшные киношные звуки. Вандализм закончился тем, что Сана провалился в трухлявую могилу и с диким криком рванул за кладбищенскую ограду, да с такой скоростью, что нагнал я его только на велосипеде. Немного успокоившись он рассказывал как кто-то тянул его за ноги вниз и тихим голосом звал к себе. На фиолетовом небе сверкала огромная Луна, а я обнимал сидящего на раме Саньку и пьянел от сладкого запаха его волос. Другой раз, играя в Робин Гуда, кинутый в дерево перочинник, срикошетив, воткнулся мне в коленку и вся пацанва с любопытством смотрела на торчащий из ноги нож и стекающий в кеды ручеек крови. Запомнилось и то, как по указанию бабушки мы отправились топить образовавшихся на чердаке котят. Оставив самого красивого, остальных сложили в корзину и понесли к реке. Маленькие комочки жалобно пищали и ни у кого не хватило духу кинуть их в воду. Тогда, посовещавшись, мы проявили «гуманность» и закопали их. Живьем. Из-под маленького холмика раздавался душераздирающий писк, а мы сидели вокруг и заливались слезами пока звуки не стихли. После чего соорудили крест из веток, нарвали на могилку ромашек и отправились в лес рвать орехи. Жизнь оставленного котенка оказалась тоже не долгой — как-то мой отец спьяну наступил на него и кошка потом долга лежа на своем мертвом ребеночке и жалобно смотрела на людей. Надо заметить, что наши родители, неделями не просыхая, умудрялись в таком состоянии косить, колоть дрова на зиму, ремонтировать дом, качать мед и собирать грибы в огромные корыта. Но не все пьянки заканчивались по-братски. Услышав с улицы пронзительные женские крики, я выскочил из дома и успел увидеть как Ванькин отец, дядя Саша, вилами загнал своего старшего брата в сарай и в бешеном исступлении пытался заколоть его. К счастью подоспевшие братья сбили с ног безумца, отмутузили его и оттащили к поленнице. И совершенно напрасно. Обиженный на весь свет дядя Саша на удивление быстро пришел в себя, схватил топор и кинулся на моего отца. Дальнейшая сцена заламинировалась моей памятью кошмарным рапидом — мой отец лежит на земле, над ним нависает налитый яростью дядя Саша, с застывшим в замахе топором, и я, с пронзительным криком «папа» подбегающий и со всей силы бьющий свихнувшегося дядьку по башке поленом. Для изнеженного домашнего пацана это оказалось слишком сильным впечатлением и я еще долго бился в истерике, бережно успокаиваемый Санчо и бабушкой. В другой раз датый, одноногий дядя Коля, Санькин отец, вместо того чтобы по-человечески заколоть свинью, решил ее пристрелить из ружья. Мня себя крутым охотником, он время от времени выползал на крыльцо и палил по кружившим над цыплячьим выводком ястребам. На что гордые птицы победоносно срали ему на голову. И вот, взбодрившись еще одним граненым стаканом мутной жидкости, дядя Коля, поскрипывая протезом, отправился в свинарник. Дальше события развивались стремительно — бабахнул оглушительный выстрел, сразу следом пронзительный поросячий визг резанул воздух, переливаясь в вопли охотника и все это накрыло волной невероятного шума, грохота и мата, и вот уже дядя Коля выползает из свинарника весь в говне, с расхераченой рожей, без ружья и без ноги. Оказалось он с пьяных глаз попал поросю в сало, и разъяренный хряк дал ему как следует просраться. Но все эти домашние радости выездной сессии дурдома плавились в июльском мареве и отходили на второй план. Первый целиком и полностью поглощала страсть к Санчо. Говорят — вода камень точит. От себя добавлю — целенаправленная похоть сшибает любые моральные запреты. Люди, свершилось! Одной благословенной ночью Санчо сдался. Я в который раз робко лип к своему божеству, Санька привычно деликатно отбивался и вдруг, в какой-то момент замер и его член оказался у меня во рту раньше, чем я успел что-либо сообразить. Еще не веря своему счастью, я удивленно замер с писькой во рту, а Санька, покраснев, выгнулся и глубоко задышал. Его член, обвитый горячей мякотью моего рта, стремительно рос. Уж не знаю какие основы мироздания потряс Господь Бог, сколько планет сошли с орбит и какой водопад звезд обрушился на землю, чтобы исполнить мольбы четырнадцатилетнего пацана, но оно того стоило. Сосал я жадно, глубоко заглатывая головку и сильно обжимая ствол горящими губами, вдыхая одуряющий аромат его чистой, юной плоти и как одержимый шаря руками по изгибающемуся телу. Кончил он быстро и обильно, заполнив рот горячей, сладковатой спермой, которую я, не успевая глотать, затем тщательно собирал с пушистых яичек. Потом он лежал раскинувшись и тяжело дыша, а я не в силах совладать с бьющей лихорадкой покрывал каждый миллиметр любимого тела поцелуями. И вдруг, вместо привычного сопротивления, его руки обняли меня и обожгли ответной лаской. В этот момент душа моя покинула хрупкое тельце, вознеслась в небеса и коснулась престола Господня. Только так я могу описать свое состояние, когда Санчо ответил мне на чувства. Ласковые ладони скользили по моему телу, стоящий член упирался в живот и Санькино сердце бешено колотилось в моей грудной клетке, когда он шептал как заклинание: «Славка...  Славка...  Славка...».
 — Саня, я хочу, чтобы ты меня...  ну туда, в попу.  — Ты что, тебе же больно будет.  — Санчо, я так хочу этого. Ну пожалуйста. Я быстро вскочил на четвереньки и погнулся, встав раком, дрожа от желания и беспокоясь только о том, чтобы летевшие от меня искры не подожгли сено. Саня одним толчком просунул хуй и тут же громко застонал от наслаждения.  — Сана, тише, ведь услышат, — только и успел сказать я перед тем как он, громко дыша, начал ебать меня в попу. Затем я кончал ему на живот, вцепившись в плечи, а он нежно гладил мне волосы. С этой ночи я жил в двух параллельных мирах. Первый, внешний, был не в фокусе, я рассеяно улыбался и отвечал невпопад. Во втором — жизнь вспыхивала красками и в небе сверкала радуга, когда Санькины руки касались меня. Мы бешено трахались всю оставшуюся неделю до моего отъезда, урывая те немногие моменты, когда нам удавалось остаться одним посреди бурной жизни нашего многочисленного семейства. Ни испепеляющее солнце, ни комары, ни муравьи, ни даже свалившийся однажды ежик не в силах были отвлечь нас от самого приятного в мире занятия. Растягивая удовольствие, я поливал Санькин член медом, а он ерошил мои волосы, стонал, бился и ранил травой спину. В последний день, под фырканье забитой чемоданами и коробками машины, Санчо, взяв мою руку, отвел вглубь сада, и там, под усыпанной плодами сливой жадно и долго целовал меня, рыдающего, в губы. В краткие, торопливые паузы вместе с глотком воздуха мы клялись друг другу никогда не забывать и встретиться на следующий год и я, роняя горячие детские слезы, шептал:  — Я люблю тебя, Санька. Я люблю тебя.